***
В столовой утром её уже ждали Руквуды, завели полусветскую-полудружескую беседу, позавтракали, как вдруг появился Рух с подносом, на котором лежала толстенная пачка свёрнутых бумаг, закреплённых заклинаниями, и проскрежетал что-то по-немецки, после чего Август указал на Гермиону, чтобы эльф передал это всё ей. Получив обещанные бумаги от Антонина, Гермиона была готова покинуть Берлин. Август предложил проводить её в немецкое Министерство магии для регистрации портала, но той пришлось отказаться, объяснив, что по прибытии не успела отметиться в Аврорате, на что он заверил, что уладит этот вопрос. Покинуть Берлин оказалось не простым делом. Около часа Август носился по кабинетам, пока Гермиона, ничего лучше не сообразив, чем надеть затемнённые очки, чтобы от неё не шарахались, ожидала в приёмной и размышляла над тем, насколько всё сложно было устроено в Министерстве Германии. Скорее всего, это было связано с неоконченным военным положением в ряду волшебников, да и к тому же ей уже доводилось слышать, как Августус рассказывал о разделе власти в правительстве после войны. Тем не менее, ей пришлось пройти регистрацию в виде собеседования, на котором ей нужно было указать причину приезда, и ничего лучше, как спихнуть на выступление Риддла, в голову не пришло. — От кого вы услышали об этом волшебнике и состоявшемся выступлении? — Это имеет отношение к регистрации? — нашлась Гермиона. Женщина, работающая в отделе регистрации, нахмурилась и ничего не ответила, махнула в сторону пера, которое быстро застрочило по пергаменту. Через несколько минут она протянула какую-то карточку и сухо произнесла: — Вы зарегистрированы, добро пожаловать. Гермиона ничего не ответила, забрала документ и вышла из отдела к Августу, который, увидев в её руках карточку, молча повёл на следующий уровень для регистрации портала. Лишь к вечеру они вернулись обратно домой, где в изумлении их встретила Астрид. — Ты ещё здесь? — Мой портал активируется только в девять вечера, — устало произнесла Гермиона и, не желая никакого общества, извинившись, отправилась в свою комнату. В последний час пребывания в Берлине она проверила все свои вещи, надёжно спрятала пергаменты, отданные Долоховым, подглядела адрес жительства Марты, которая уже должна быть в курсе о её посещении, и, попрощавшись и поблагодарив за гостеприимство Руквудов, покинула дом. Ровно в девять вечера она была в комнате, где по всем стенам висели часы со стрелками разных часовых поясов, держала в руках ключ и ожидала, когда её коснётся знакомый рывок в районе пупка, сигнализирующий о перемещении.***
В Бостоне её зарегистрировали тут же по прибытии, поэтому Гермиона могла не переживать о своих перемещениях по всему штату Массачусетс. В Министерстве магии ей довольно быстро выдали все напутствия, не проводили никакого собеседования, молча снабдили кучей брошюр с информацией магических улиц и кварталов, гостиниц, мест развлечений и достопримечательностей. Уставшая и возбуждённая одновременно Гермиона первым делом отправилась искать пристанище, откуда и начался первый месяц её путешествия. На первое время она поселилась в совсем непримечательной гостинице в магловском районе и лишь позднее нашла небольшую квартирку за окраиной Бостона, где прожила на протяжении двух месяцев, каждый день посвящая себя изучению местности всего штата, посещая разные достопримечательности и мероприятия, которые местный житель наверняка за свою жизнь посетил хотя бы один раз. Её утро начиналось со стопки газет и огромной порции свежих новостей — ей пришлось сделать подписку сразу же на немецкие, британские и здешние газеты. Она старательно взялась изучать социальную и политическую структуру нынешнего мира в разных странах, приобрела огромную стопку фолиантов на интересующие темы и до глубокой ночи читала и читала, отвлекалась и под нос пересказывала, чтобы не забыть о прочитанном, иначе через неделю поглощения такой огромной информации всё превращалось в обрывочную смесь, из-за чего приходилось возвращаться к прочитанным книгам и статьям и вновь освежать в памяти. Она так усердно не занималась даже перед экзаменами на пятом курсе. Было часто скучно, а иногда невыносимо сидеть за стопкой печатных изданий — её буквально начинало тошнить от десятков тысяч слов, прочитанных за день, потому приходилось слишком часто отрываться от чтения, закуривать сигарету, заваривать третью-четвёртую кружку кофе и с пустой головой смотреть перед собой, высвобождаясь от тягости полученной информации. Затем снова браться за неё, перечитывать, освежая в памяти, чтобы запомнить. Она сильно подсела на кофе, заваривая по пять-семь кружек за день, легкомысленно не заботясь о своём здоровье. Она стала слишком много курить, привыкнув к тонким сигаретам и научившись орудовать мундштуком, как это принято в обществе бостонских женщин на светских мероприятиях, парочку из которых Гермиона просто была вынуждена посетить. Ей пришлось изучить понятия о современной моде, обнаружив, что форма её одежды была до сих пор странной для нынешнего общества, потому как поначалу не имела представления, во что здесь одеваются красавицы, путая старые наряды с новинками. За месяц кое-как она приучилась надевать наглухо приталенные платья, нередко опоясанные натуго шёлком, и чувствовать в них хоть какой-то комфорт, но наличие головного убора по-прежнему приводило в неудобство и раздражение, потому нередко пренебрегала этим, нарочно оставляя шляпки с неброскими драгоценными камнями или фетровыми перьями дома, заменяя подобную деталь капюшоном. Было хитро вместо девичьих нарядов по всем стандартам моды спустя полтора месяца найти именно ту деталь гардероба, в которой можно легко избежать многих неудобств — мантии, плащи и пальто с глубоким капюшоном, который отныне Гермиона стала использовать вместо всяческих шляп. Она приучилась собирать волосы в незамысловатых причёсках, красиво закалывать пряди рюшками и гребнем, заставила себя носить украшения на шее, пренебрегая их пышностью и нагромождённостью — чаще всего на коже сверкали лишь серебряные или золотые тонкие нити цепочек, нежели драгоценные камни или кулоны, как у всех девушек. И она один чёрт так или иначе выделялась среди других. По приезду в Бостон тяжёлым камнем на шею повисла ещё одна очень важная и требующая скорейшего решения проблема — глаза. Она не могла позволить себе, чтобы каждый встречный, а то и магл, смотрел на неё и мгновенно запоминал, как в этом абсолютно была уверена Гермиона, ведь взор, похожий на то, словно на тебя посмотрела сама смерть, вряд ли выдернешь из памяти, а Антонин решительно предупредил, что ей ни в коем случае нельзя выделяться среди других. Потому буквально с первых дней Гермиона серьёзно озадачилась вопросом маскировки. Сначала она удивлялась, что обычные и чуть сложнее чары на глаза не действовали — они меняли цвет, густоту и интенсивность оттенка, но по-прежнему оставались прожигающими и вызывающими ощущение бесконечной тьмы, засевшей в глазницах. После нескольких провальных попыток скрыть взор Гермиона пришла в исступлённое раздражение — даже вычитанные в книжках заклятия по маскировке ни черта не помогали. Тогда она прибегнула к зельям и дотянулась даже до оборотного, уже не рассчитывая на то, что и оно поможет, но, к её облегчению, помогло — она превратилась в маглу, у которой сорвала волос в бакалейной лавке, лишь с той разницей, что взор даже через призму чужих глаз оттенял что-то инородное, загадочное и плясал тенью чего-то непонятного обычному разуму человека. С тех пор Гермиона осознала, что дело было даже не в цвете и виде глаз — вся проблема скрывалась в том, кто смотрит из глубины её зрачков, и к каким бы методам она не прибегала, а ту самую странно и ужасающе мерцающую тень, нависшую над душой, она не могла полностью скрыть или искоренить. Зато, пока она производила подобные манипуляции над собой, более-менее привыкла смотреть на своё отражение, находя себя пугающе очаровательной и даже слишком притягательной, чтобы не улыбаться себе. Ей стало казаться, что она полюбила себя так, как никогда в жизни не любила. Это была не то чтобы любовь, а смесь гордости за собственную индивидуальность и восхищение собой за то, во что она превратилась. И до мёрзлого и стынущего ужаса в груди она полюбила — возгордилась и прониклась — нависшую над собой тень, которая помогала ей в полном равнодушии проживать дни в Бостоне, корпеть над книгами и газетами, не отвлекаясь ни на что. Она самодовольно улыбалась в зеркалах, внимательно разглядывая заострившиеся черты светлого лица, и неохотно отворачивалась, с тяжёлым вздохом возвращаясь к чтению. И лишь дважды Гермиона вспоминала о Риддле, с пустотой в душе припоминая его очертания, находя их не более чем правильными и красивыми. До странного она осознавала, что ей буквально скучно вспоминать пережитое, ворошить сухие страницы календаря и вычитывать в них прошлую жизнь, не предаваясь эмоциям и чувствам, которые должны быть навеяны, но даже не прикасались к груди. И дважды она задумывалась над тем, насколько далеко Риддл зашёл в своих целях. В несколько раз чаще ей приходилось вспоминать Руквудов — поначалу это было каждый раз, как только Гермиона бралась пить кофе именно того сорта, который являлся любимым у Астрид, правда у неё он получался не таким вкусным, как у хозяйки кофейни. Она размышляла над тем, насколько далеко Риддл преуспел в своей цели с Августом и насколько сильно Астрид прогнулась под обаянием Тома, прикидывая, останутся ли у неё хоть какие-то шансы разлучить эту парочку, дабы не вышло плохо для Астрид, как это выходило во временных петлях. Нельзя сказать, что обещание Августусу, данное накануне ухода из своего мира, она готова выполнить с энтузиазмом, всё больше находя это бессмысленным и испытывая к этому полное равнодушие, но стоило ей подумать о просьбе Тома — вернуть ему память, — и желание повлиять на судьбу Астрид становилось яростным до неприличия. Гермиона точно была уверена, что милой мисс Руквуд совсем нет места рядом с Риддлом даже в кругу его хороших знакомых, поэтому один раз даже задумалась над тем, что было бы неплохо Тому покинуть Германию, если он этого ещё не сделал, а Астрид заняться своей жизнью, а не таскаться за красавцем, который буквально её использовал. Она не могла точно рассуждать, что Риддл мог испытывать по отношению к Астрид, но абсолютная уверенность, что ничего тёплого, а только удовольствие и удовлетворение — наверняка. Потому ей приходилось бороться с собой, как только Гермиона предчувствовала в себе непростительное равнодушие к связям Тома с другими женщинами, твёрдо напоминая о том, что она обязана сделать всё для того, чтобы он вспомнил о ней. Только Гермиона точно знала, что это должно произойти не раньше, чем что-то в этом мире и в судьбе Тома не изменится. Самая главная цель служила ей отличным стимулом к тому, чтобы прямо сейчас же не бросить все эти книжки и газеты, которыми были завалены все поверхности в доме, даже кресло и то было завалено печатными изданиями. По истечении двух месяцев у неё как от зубов отскакивало всё вычитанное об Ильвермони, полностью была проработана история жизни и изучена нынешняя обстановка в мире. Ей даже удалось побывать в стенах известной школы, выпросив у заместителя директора возможность восхититься великолепием замка, в котором, по её сердечно описанным рассказам, она всю жизнь мечтала учиться, на что ей выслали приглашение с назначенной датой, и Гермиона весь день рассматривала территорию и внутренности замка, невольно сравнивая с Хогвартсом. И вот настал тот день, когда Гермиона полностью уверилась, что её новая жизнь продумана и не содержит в себе никаких изъянов, потому достала следующий адрес, который был в её маршруте, поздно вечером заказала порт-ключ и попросила снять с регистрации, а на утро собрала чемодан вещей, которыми успела обжиться в Бостоне, и оказалась на территории Советского Союза — в Ленинграде.***
На выходе из серого здания, на удивление Гермионы, её поджидал сгорбившийся старый эльф, которого в темноте нависшей ночи она даже не заметила. Недавно она пережила в Бостоне ночь, на рассвете перебравшись в Ленинград, а тут снова встретила ночь, опустившаяся на низкие дома узкого переулка, вымощенного каменной плиткой, по которой каблуки ботинок глухо застучали. Гермиона успела сделать несколько шагов, прежде чем увидела эльфа, который тут же низко поклонился, привлекая к себе внимание, и очень грубо по-английски проскрежетал: — Мисс Грейнджер? Мне приказано встретить вас и проводить к хозяйке. Та остановилась, медленно опустив подошву ботинка к неровному выступу в земле, сильнее сжала небольшую сумку в ладони и спустя пару секунд спросила: — Как зовут твою хозяйку? — Марта Долохова, — проскрежетал эльф, поклонившись так низко, словно перед ним была его хозяйка, а не Гермиона, хотя, судя по реакции эльфа, на её имя он и кланялся. Гермиона ничего не ответила, молча протянула руку, проследила за тем, как эльф поднял голову и выпрямил ноги, прикоснулся к открытой ладони, и оба исчезли из узкого переулка. Её встретил подобный переулок, словно она никуда не трансгрессировала — с двух сторон обступили высокие тёмно-коричневые стены, а впереди, казалось, тупик, но эльф повёл её к тупиковой стене, оказавшись возле которой Гермиона увидела проход под аркой дома в ещё один такой же узкий переулок. Казалось, она попала в лабиринт плотно состыкованных друг с другом домов, крыши которых становились то ниже, то сильно возвышались к небу, и лишь арки и угловые фасады разделяли границы домов. Пройдя третью или четвёртую по счёту арку и свернув за угол по переулку раз седьмой, Гермиона остановилась рядом с эльфом, который поднял взгляд на неприметную дубовую дверь. Ей показалось, что он открыл её лишь взором, потому что она тут же начала медленно приоткрываться, обнажая незримую темноту за ней. Эльф по-хозяйски зашёл внутрь, практически исчезнув во тьме, и Гермиона, глубоко вздохнув и оглядевшись по сторонам узкой улочки, последовала за ним, испытывая странное ощущение вхождения во мрак. Как только за ней с глухим и угрожающим звуком захлопнулась дверь, по стенам зажглись свечи в канделябрах, превратив мрак в таинственный сумрак. Гермиона бегло осмотрела прихожую, в которой стояло высокое, уходящее в пол зеркало, невольно посмотрела на себя и впервые за последний месяц отшатнулась от отражения — сейчас чёрные глаза выглядели слишком пугающе даже для привыкшей неё. Она отвернулась, поправив глубокий капюшон летнего плаща, и направилась по лестнице за эльфом, глядя себе под ноги. Когда они оказались на втором этаже, эльф прошёл несколько дверей и остановился возле одной из них, но стоило ему поднять свою маленькую ладонь, чтобы постучаться, как дверь тут же медленно распахнулась, пронзая сумрак коридора тёплым комнатным светом. Эльф мгновенно поклонился до пола, сгорбившись так сильно, что Гермиона выгнула бровь при виде этой картины, и грубо проскрежетал с порога на языке, которого та абсолютно не понимала: — Моя любимая хозяйка, я привёл к вам гостью, как вы и приказывали. — Выполнил свою работу. Я поставила тебе топлёное молоко на кухне. Обуй тапочки, сходи, выпей, хозяин-батюшка, и приберись потом в гостевой комнате. Услышав женский скрипучий и вкрадчивый тон голоса, Гермиона ощутила дискомфорт, а узкие стены словно принялись сдавливать её со всех сторон, вызывая подавленность и подступающий на задворки разума страх. Эльф выпрямился настолько, насколько позволяла горбатость, развернулся и направился в сумрак коридора дальше. — Проходи, Гермиона, — услышала она такой же скрипучий и вкрадчивый тон уже по-английски и тут же вышла к освободившемуся порогу и переступила его. В центре небольшой комнаты стояла волшебница — нет, настоящая ведьма, — разодетая в бесформенный тёмный халат, опоясанный не то верёвками, не то плотной тканью, а на плечах болталась уходящая в пол чёрная мантия, складками собираясь во всю длину. Женщина выглядела лет на пятьдесят пять-шестьдесят; она прикоснулась к тёмно-каштановым пушистым кудрям, небрежно провела пальцем по морщинистой коже над измазанными багровой помадой губами, словно на секунду задумавшись, затем опустила руку и жеманно улыбнулась. — Проходи смелее. Я ждала тебя, — по-английски грубо, но в жестах очень тепло зазывала женщина. Гермиона сделала несколько шагов, почувствовала, как та прикоснулась к её плечу и спине и подтолкнула пройти вперёд, и только сейчас заметила, что в маленькой комнате есть незаметный тёмный проход, неуверенно пройдя который она увидела просторную и очень уютно обставленную гостиную. На столе стояли две кружки молока, в двух вазочках печенье и конфеты — угощение пришлось Гермионе по душе. Она стянула с себя капюшон, прошла к предложенному креслу и медленно опустилась в него, наблюдая, как хозяйка прошла к другому креслу и присела. — Угощайся, милочка, — пододвинула она вазочку с конфетами, и Гермионе показалось, что, несмотря на все добрые жесты, всё выглядело слишком пугающе, потому осторожно взяла конфету, не смея отказаться от угощения, но почему-то как загипнотизированная взялась вскрывать фантик, а после медленно положила в рот, ощущая тёплый вкус шоколада. Ведьма смотрела ей прямо в глаза и слабо щурилась, пристально следя за тем, как Гермиона прожёвывает сладкую конфету, затем расслабила губы, и её глаза превратились в невидящие. Гермиона напряглась, не на шутку ощущая странно подступающий испуг при виде женщины, у которой враз взгляд превратился в какой-то мутный и потусторонний. Ей это напомнило профессора Трелони, когда та впервые встретила её на третьем курсе — глаза профессора, спрятанные под толстой оправой очков, вызывали что-то неуютное и омерзительно скептичное. Только вот с этой женщиной, сидящей напротив Гермионы, было всё несколько иначе — она действительно вызывала тревогу и внутреннее беспокойство, хватающее ледяными пальцами за шею со спины, но ей почему-то хотелось верить. Она полностью прожевала конфету и зачем-то потянулась за второй, также сняла обёртку и положила в рот. — Молоко, — сухо произнесла та, пододвинув стакан. Гермиона молча потянулась к нему, поднесла к губам, неотрывно наблюдая за ведьмой, и за раз выпила половину. Несмотря на то, что молоко было ледяным в глотке, в груди стало невероятно тепло и хорошо — подступивший страх куда-то резко испарился, уступая место уюту и доброжелательности. Гермиона поставила стакан обратно на стол и тяжело вздохнула. — Будь моей гостьей, чувствуй себя как дома — тебе нечего бояться. Можешь называть меня Мартой. Тоша предупредил меня, но я и так знала, что нам преднамеренна встреча. Ты не очень веришь, знаю, но встретивший тебя хозяин-батюшка тому доказательство. — Вы знали, когда я направлюсь к вам. Гермиона чувствовала, как говорит спокойно и ощущает себя незыблемо умиротворённо. Марта сунула в карман халата ладонь и достала оттуда чётки, принявшись их перебирать пальцами. — Не знала, — качнула головой та, — а узнала. Не думай, что всё заранее предначертано и никто из нас не способен строить судьбу своими руками. — Но вы сказали, что встреча была преднамеренной. — Она стала ровно такой в момент, когда ты сама решила, что ей суждено быть. — Вы хотите сказать, что видите будущее? И видите его только тогда, когда человек что-то решит? — У каждого человека впереди тысячи и тысячи разветвлений пути, и они не вправе вить их, но вправе решать и выбирать. После каждых решений появляются ещё десятки путей, и так каждый раз. Всё перевито нитями, деточка. Весь мир — паутина, а ты паук, который выбирает свой маршрут, выпрядая на выбранной нити свой путь, переползая разветвления именно в ту сторону, в которую угодно тебе — пауку. — Впервые слышу от провидицы, что она не верит в судьбу, — усмехнулась Гермиона, притянув к себе стакан с молоком. — Неверно называть судьбой то, что все называют судьбой. — А что стоит называть судьбой? — Твоя судьба — это то, что ты уже пережила и свила, перешагнув по нитям паутины, и то, что переживаешь в данный момент. Выбранная тобою судьба — например, прямо сейчас оказаться здесь. В будущем судьбы нет, ибо оно сразу же становится прошлым. — Но как вы увидели, что я окажусь именно сегодня здесь? — Ты приняла решение, ты выбрала то, что вследствие стало судьбой. — Вы сказали, что ещё до весточки Антонина я приду сюда, но я решила оказаться здесь буквально вчера. — Решение повидаться со мной ты приняла ещё задолго, чем оказалась в Берлине, деточка, — тепло отозвалась ведьма, растянула губы, и морщины над ними разгладились. — Ты говоришь о времени. Время твоего прибытия я узнала вчера после того, как ты решила, во сколько появиться здесь. Гермиона не нашлась, что возразить, потому лишь дёрнула бровями и в глубине души согласилась с Мартой — такая картина мира, изложенная волшебницей, её устраивала. Во всяком случае, она ничего не говорила о предначертанной судьбе и не сыпала на неё десятки предначертаний, как профессор Трелони. Всё это время туманный взгляд провидицы смотрел прямо на неё неотрывно, и Гермионе вдруг стало интересно, почему на неё никак не влияет её страшно-пугающие глаза. — Вы смотрите на меня неотрывно уже пять минут. Марта выпрямилась, перестав шаркать чётками, и в одно мгновение мутная пелена в глазах растворилась, прояснив тёмный взор. — Я не следую правилам приличия, милочка, — словно извиняясь, мягко скрипучим тоном пояснила та. — Иначе я не могла бы видеть. — Я вас не понимаю, — после короткой паузы произнесла Гермиона, допив молоко. — Я слепая, — усмехнулась та, — и я смотрю на мир не двумя глазами, как ты. Может быть, меня и пугал бы твой мрак в глазах, но я вижу всё по-другому. И я вижу, что именно сидит в тебе. — И... что же? — озадачилась Гермиона, сгорбившись. Марта снова принялась перебирать чётки, а ясный взор омрачил густой туман. — Твоя скорбь и боль. Твоя тоска и ожесточённость. Отпечаток чужой паутины в чертогах твоей покалеченной души. Все стены глубоко исполосованы чужой нитью жизни, оставив высеченный рисунок, и я знаю, кому принадлежала эта нить. Я знаю, кто вил её. Я прикасалась к нему. Гермиона ощутила, как сердце невольно забилось быстрее, глухими стуками отдаваясь в висках, а ладони похолодели. — К кому? — почти неслышно прошептала она. — К Тому Риддлу. Это следы его паутины — они исцарапали все твои стены, оттого тебе пусто, потому что они когда-то стали принадлежать тебе, но исчезли. — Почему у меня такие глаза? — Это отражает тебя. Внутри тебя слишком темно, не видно ни зги. Паутина мальчишки вырезала в тебе его суть, оставила неизгладимый отпечаток, вдавила в тебя чужое. Теперь это ты. Но тебе нужно обратно заполнить высеченное им. — Что это значит? Что мне нужно сделать? — пролепетала Гермиона, подаваясь ближе к ведьме, жадно заглядывая в её туманные глаза. — Вернуть его паутину — она принадлежит тебе. Ты не счастлива, пока в тебе её нет. Ты не счастлива, пока... пока магия не заполняет рассечённые им стены. — Магия? Откуда вы знаете про магию? — Это чувства, деточка. Изрезали тебя его чувства. Они и есть магия. После прозвучавших слов Гермиона явственно вспомнила, как в повторяющемся дне Том рассказывал о магии и чувствах, когда она спросила его об этом. — Что это? — спросила она. — Чувства, — спокойно отозвался Том. — Чувства? — Они есть в каждом человеке. — Н-но... у меня такого нет. — Это есть у всех, иначе откуда браться магии, если нет чувств? — Это чувства, а не магия? — Это магия. Чувства и есть магия. — Почему я у других не чувствую этого? — Наверное, тебе стоит поискать ответ в себе? — легко отозвался Том. Гермиона выпрямилась и прошептала: — Вы говорили с ним об этом? Вы ему говорили, что чувства и есть магия? Ведьма усмехнулась и прикрыла глаза. — Он не соглашался со мной, но, значит, жизнь заставила его убедиться. Гермиона опустила голову, задумавшись. Кажется, теперь и она поняла, почему так давно, в тех повторяющихся днях, она чувствовала его магию — она ощущала его чувства, и она приняла его магию ещё до того, как спросила об этом. Его паутины, как говорила Марта, уже проникли в неё, вырезая на стенах чертогов следы. Она уже была обречена испытать чувство — обречена влюбиться в него. Но разве она не могла отказаться? — Марта, ответьте, очень важно. В какой момент я запустила его паутину? Вы говорите, что судьба в прошлом, а жизнь выбираем сами, но я не понимаю: неужели мне было предначертано влюбиться в него? Неужели у меня не было выхода? — Когда ты почувствовала его магию? — Это было... это было... чёрт, кажется, это было когда я помогла ему замести следы преступления. — Он совершил преступление? Почему? — сухо поинтересовалась ведьма, перестав дёргать чётки. — Я попала в повторяющийся день и там встретила Тома. Сначала мы с ним не поладили, но однажды на меня напали, принялись избивать, и он... он убил моих обидчиков. — А в чём ты ему помогла? Ты сказала, что помогла ему. — Я... — Гермиона прикрыла веки, отчётливо слыша, как сердце неистово бешено колотится в груди, тяжело вздохнула и медленно произнесла, вспоминая ту самую картину перед глазами: — Я помогла ему спрятать тела в лесу, чтобы их не нашли. Я... взяла протянутую нить, что связывала одного из убитых за руки, а он — двух остальных, и мы оба поволокли их по земле, спрятали под листвой. — Вот он, твой выбор, деточка, — произнесла та, жеманно улыбнувшись. — Значит в тот момент ты приняла решение, приняла его нить, позволила его паутине просечься в тебя и начать вить жизнь, отпечатываясь на стенах в замысловатом узоре чувств. Он нашёл внутри тебя приют. А теперь тебе следует вернуть утерянное, иначе ты не счастлива, а его впереди ждёт скорбь и смерть. — Вы имеете в виду, что мне нужно вернуть его чувства к себе? — Вернуть его магию, которая расползлась в тебе и стала твоей — не путай, — низко проскрежетала та и снова взялась перебирать чётки, приняв расслабленный вид. — То есть, вы хотите сказать, я могу избавиться от своего крестража и вернуть ту часть души? — Необходимо, если ты хочешь что-то совершить, — снова поправила её ведьма. — Это ты, и тебе нужно быть цельной, а не тоскливым огрызком, что желает испытывать боль. — Чёрт, как вы так точно называете то, что происходит со мной? — изумилась Гермиона, поморщившись. — Я слепая, деточка. Я вижу не этими глазами, — усмехнулась Марта и закусила краешек губы. Гермиона ничего не ответила, опустив взгляд на пустой стакан. — Я видела его изнутри, — продолжила та. — Видела его следы от чувств, в которых ему суждено было сгорать, если бы он не решился выдрать их и упрятать в предмет. Они способны выжигать, они мощные, потому он так силён и разрушителен. Потому что из силы чувств берётся магия. Магия и есть чувства. Перед тобой был один пример из тех людей — уникальных людей, — у кого слишком огромная сила, чтобы любить. Или чтобы ненавидеть. Если они любят, то до смерти, и ты не заметишь, как сгоришь в теплящихся руках, что способны задушить в порывах чувств. И они так же способны ненавидеть до смерти, пока не уничтожат или не погибнут сами. — Одержимость? Вы говорите об одержимых людях? — Одержимым быть мало. Нужно быть сильным и разрушительным в своей одержимости, а внутри этого мальчишки было настоящее адское пламя. Ты знала, что такое бывает, когда ребёнок зачат под влиянием волшебства? Гермиона качнула головой. — Таким людям предначертано любить или сгорать в привязанностях, потому что в них это заложено с самого начала — много чувств заложено, что делает их разрушительными. Это судьба. Но важно лишь то, как они этим воспользуются. — Вы считаете, он зря упрятал чувства в крестраж? — Зря, я предупреждала. Но это тот случай, когда всё равно за него решила судьба. — Что? Вы же сами говорили: мы выбираем, мы скользим по тем путям, что нам угодны. — Так и есть. Такое случается, и тебе суждено было столкнуться с его чувствами, хоть он и спрятал их, дабы не натолкнуться в своей жизни на это. — Тогда как это понимать? Он спрятал их в диадему, чтобы избавиться, но я нашла её и помешала его планам избавления, заставив чувствовать. Выходит, это мой выбор повлиял на его судьбу? — Судьба — это прошлое, пережитое, то, что сложилось в жизни. Ты не можешь повлиять одним лишь своим решением на его судьбу. Это всего лишь значит, что до его рождения кто-то это сделал заблаговременно. — Вы хотите сказать, что ему буквально было предначертано столкнуться со мной? — Да. — Но это в корне противоречит вашему видению, что мы сами выбираем и не влияем на других, пока они не примут личные решения! — Значит, следует сделать вывод, что когда-то ранее, во времени, он сделал сам такой выбор, чтобы прожить с самого начала такую жизнь. Его решение где-то во времени сделало ровно ту жизнь, которую ему приходится проживать. — Подождите, то есть вы хотите сказать, что... как будто до его жизни было что-то ещё, вроде такого же скачка в прошлое, что я пережила? Будто он оказывался в своём же прошлом и принял какие-то решения до момента своего рождения?! — Или не он. Но он поспособствовал кому-то, кто оказался во времени, что было раньше его рождения, и тем самым мир накренился и стал таким, каким его видишь ты. А вскоре он станет таким, каким никто из вас его не видел, потому что ты здесь, и твоё присутствие уже накреняет известный ранее тебе мир. — Значит, Том мог быть абсолютно другим, прежде чем попал в свою петлю? — Весь мир был другим, деточка. То, что ты видела — это лишь изменения от чьего-то вмешательства, решения о котором принял и он, чем изменил свою жизнь, а нынешнее оказалось уже судьбой — прошлым. — Значит, петля Тома имела начало, верно? Появление петли стало результатом его или чужих действий, так? — Выходит, так. То, что оказалась здесь ты — это выбор, принятый на момент столкновения с чувствами, что, как я понимаю, были заключены в предмет. Ты сама их нашла, ты сама это выбрала. Звучит ужасно запутанно, но на самом деле ничего сложного, если помнить, что судьба — это прошлое и пережитое. Тому Риддлу уже суждено было вонзить в кого-то свои чувства, я ему говорила об этом, а он не верил. Он спорил и он, судя по всему, даже вырвал свои чувства и спрятал в предмет, чтобы обезопасить себя. Но судьба такова, что до этого его решение привело к предначетаному — кто-то должен был наткнуться на его чувства. Он сам выбрал этот путь, не зная, что выбирает. — И как узнать, какая до этого была у него жизнь и почему она изменилась? — Кто-то в этом мире существует. Тот, кто явно старше его и кто когда-то был с ним. Тот, с кем он принимал решение изменить мир, помнит грани старого. Как ты. Ты же помнишь свой мир, который сейчас уже не станет прежним? Ты же помнишь то будущее, которое теперь этот мир не постигнет, потому что ты здесь, в прошлом. — Значит, есть ещё один путешественник во времени, из-за которого образовалась петля у Тома, верно? — Выходит, так. — Вот чёрт... — протянула Гермиона, вонзая пальцы в густую шевелюру. — Но это не важно, деточка. К началу уже не вернуться. Мир, его паутина, строится бесконечно вперёд, и только вы выбираете, по какой нити ваш паучок поползёт дальше. Тебе нужно плести дальше. — Вы слишком... слишком необычно понимаете строение мироздания, чтобы так легко говорить об этом, — подавленно отозвалась Гермиона. — Так я вижу это всё лишь потому, что логично складываю незримое вам — то, что мне и самой иногда сложно понять. Я не называю себя провидицей, как всякие шарлатанки, что гадают на судьбу. Я всего лишь вижу тысячи ваших нитей, что разветвляются перед принятием вашего решения, и могу лишь озвучить, что ждёт впереди после выбора. Это лишь одна из вариаций того, что может случиться, а в этих вариациях существует ещё десяток других, что ведут вашу жизнь дальше. Нескончаемое количество путей, написанных для вас, но с правом вашего выбора вплоть до мелочей. Вы не создаёте, вы лишь используете то, что есть, ибо из ничего нельзя создать что-то. И решения твои уже созданы по своей сути, они родились в твоей голове, а тебе осталось лишь выбрать. — И... что вы можете сказать о моём ближайшем будущем, исходя из решений, которые я недавно приняла? Ведьма поджала губы, убрала чётки в карман и вернула ясный взгляд. — Ты вернёшь себе душу, ты будешь чувствовать. — То есть вы уверены в этом, потому что я точно решила, что верну, так? Но если я передумаю? Я могу просто не возвращать душу, оставлю крестраж как есть. — Том Риддл тоже думал, что не отдаст свои чувства кому-то, потому спрятал их в крестраж, чтобы наверняка. — Это что-то вроде шах и мат от судьбы? — невесело усмехнулась Гермиона. — А ты играешь с ней? — полюбопытствовала Марта, подавшись вперёд. Та поджала губы, испытывая ещё большую подавленность от услышанного. — Не советую с ней играть, если ты не хочешь, чтобы всё разрушилось. Если ты приняла решение, то не отступай до конца, иначе жизнь обыграет тебя. Всё равно всё будет так, как ты решила сначала, а в глубине души ты давно уже это решила. — После этого хочется противостоять вашему предначертанию, чтобы просто доказать, как вы ошиблись, — насмешливо протянула Гермиона. — Поэтому я не предсказываю, деточка. Я всего лишь работаю с сознанием тех, кто ко мне обращается. Ведь ты за этим сюда пришла, не так ли? Больше никаких предсказаний. — Вы произвели впечатление, Марта, — зачем-то произнесла Гермиона, кивнув. — Впервые встречаю таких провидцев, что не предсказывают судьбу и не верят в неё в общем понимании, как принято у людей. — Мне это в довольство слышать, дорогая. А теперь позволь угостить тебя ещё молоком, а после проводить в твою комнату. С завтрашнего дня я буду с тобой заниматься выстраиванием ментальных блоков сознания. Мне нужно оставить тебя до завтра, потому что с твоими глазами нужно как-то решить проблему. Поверь, ни к чему хорошему твоё достояние — а это именно оно — не приведёт. — Как оно может быть достоянием, если до добра не доведёт? — Остальные, обличив в тебе кое-что важное, сделают из тебя мученика твоего дара, — объяснила Марта, поднимаясь из кресла. — Во мне есть дар? Какой дар? — поднявшись из кресла вслед за хозяйкой, взволнованно прошептала Гермиона. — Узнаешь со временем. Пей молоко, деточка, ешь конфеты. — Вы что-то увидели насчёт моих глаз? — не отставала Гермиона в надежде получить хоть какой-то ответ, но та молчала, засеменив к порогу. — Прошу вас, ответьте мне! — А ты поверила всем моим словам? — наконец обернулась ведьма на Гермиону. — Да, я поверила всему, что вы сказали! — тут же призналась она, принявшись мять перед собой ладони от волнения. — Тогда я скажу тебе ещё одну причину, почему никому о возможном будущем не говорю: как правило, тех, кто бежит от услышанного, всегда настигает то, от чего они убегали. — Вы не скажете, потому что я начну избегать и сама навлеку на себя это? — А ты находишь это разумным? И она вспомнила, что всё это время на дне сумки у неё хранились пергаменты, переданные Антонином Долоховым — записи Тома Риддла, который пережил не одну петлю. Углубившись в изучение нового мира, она напрочь забыла, откуда пришла и что пережила в своём мире, потому вспомнить о пергаментах было слишком странным и как будто чуть ближе притянуло к образам прошлой жизни, что оказалась похоронена в кратере её сущности пеплом сгоревших воспоминаний. Ведьма не дождалась ответа, потому, прежде чем развернуться и исчезнуть, добавила: — Когда не знаешь то, что должен пережить, в неведении обычно получается пережить это лучше. Ты здесь, потому что Том Риддл наконец-то тоже поверил мне, и это лучший вариант пережитой им судьбы.