Прежде чем всё разрушится

      Антонин медленно выдохнул сигаретный дым, абсолютно не обращая на него внимания, вместо этого рассеянно глядя куда-то перед собой.       Мысли зациклились.       Его замотало, как старую пластинку, у которой иголка не сдвигалась с места, чтобы перейти на следующую песню — дорожка трещала, глухо шипела, пыталась переключиться, но ничего не выходило.       Нет, он не устал и даже не думал об этом. Наоборот, некоторые детали окружающего мира приобрели яркие багряные тона, неоновой плиткой высвечивая ему путь, по которому следует идти, пусть и перепрыгивая чёрные бездны, утыканные на каждом шагу. Стало казаться, будто он находится на шахматной доске и что-то невидимое в глухой ночи осветило ему необычным багряным цветом зарева клетки, что были без ловушек и утягивали куда-то вперёд, где вдалеке маячили два ослепительных пятна, призывающие его к себе. Они вызывали очень странное ощущение, подковыривали что-то внутри, будто аккуратно проникая острой бритвой под кожу, и это заставляло сначала резко вздрагивать, а после обессиленно обмякать, чувствуя, насколько слабость была до скрежета в зубах приятна, а во рту скапливалась тягучая слюна, которую неохотно приходилось сглатывать, чтобы не захлебнуться в ней.       Было ощущение, словно его медленно режут чем-то тонким и острым, опасно задевая артерии, что при малейшем неловком движении вскроются, и из-за этого осознания сначала пробегал импульс адреналина, а затем плавно сменялся на безудержную невыносимую эйфорию, в которой весь мир превращался в медленно плавящийся шоколад — тёплый, мягкий, сладкий.       Антонин бессознательно закатывал глаза, глубоко вдыхая горький дым сигареты, покачивался на двух ножках стула и погибал под сжигающим солнцем пустыни, испытывая невыразимую слабость в дьявольский зной, но в отличие от заблудшего путника в поисках воды он точно знал, где её искать, и даже не торопился, ощущая эйфорию от ожидания, мучения которого были более сладкой и желанной наградой, чем быстрая победа.       — Тони, ты снова пропускаешь обед? — за спиной раздался голос Фрэнка.       — Я буду позже, — медленно поднимая веки, отозвался тот.       Его дёрнуло и вернуло в реальность, где он сидел, покачиваясь на стуле, закинув ноги на стол, уже сотлела сигарета, а где-то сбоку в своём излюбленном кресле валялся Джонатан, погибая под тысячами строк какой-то книжонки, которую второй день не выпускал из рук.       — А ты, Джо?       Очевидно, тот покачал головой, потому что Фрэнк спустя недолгую паузу добавил:       — Как хотите.       И Антонин тут же понял, что Джонатан намерен переговорить с ним, раз отказался от еды, потому шмякнулся стулом на пол, позволив четырём ножкам прочно упираться в поверхность, и лениво повернулся в его сторону, выбрасывая в пепельницу сам по себе сотлевший окурок.       Риддл ругался бы за то, что он снова курит в гостиной, но его здесь не было, да и появлялся очень редко, любую свободную минуту закрываясь в своей комнате, явно вонзая пальцы в волосы и от усталости сюрреалистичного ежедневного представления растекаясь то ли по столу, то ли на кровати.       Риддл ругался бы, как это делал раньше, но сейчас ему было плевать. Собственно, как и Антонину.       Ему удалось нарушить уже, по меньшей мере, четыре правила, установленных по нахождению в Берлине, и табачный дым был одним из важнейших. Пока Адам ходил и фыркал на отвратительный запах, Антонин вечно подкалывал его в ответ, переводя тему на другие мелочи жизни, после чего тот перестал даже морщить морду, смирившись с наглостью приятеля.       А учитывая, что Тома никто не трогал лишний раз без повода, Антонин полностью ощутил себя в своей стихии — делал всё, что ему только вздумается. Разве что всё-таки перестал портить мебель, бросая с Фрэнком окурки в некоторое подобие мишени, которую они как-то нарисовали на стене, когда глушили огневиски в один из летних вечеров. Тогда было весело, сейчас как-то стало не до этого.       С приездом Гермионы обратно в Берлин он снова ощутил себя очень странно: вроде всё оставалось тем же, но будто приобрело другие тона. Мысли снова зацикливались, и ему казалось, что он буквально тонет в них, вращая в голове по кругу, как заевшую пластинку. Он всё время впадал в задумчивость, перелистывал в воображении прочитанные на тысячу рядов пергаменты и вместо того, чтобы прятать свою сменившуюся натуру в комнате, как это делал раньше, сейчас абсолютно плевал и на это — уже который день занимает место подле Джонатана и, пока тот бездельничает по вечерам и ночам в кресле за какими-то книжонками, он тем временем выкуривает по половине пачки сигарет за ночь, блуждая даже больше в чувствах, а не мыслях, сходит с ума от мучительных порезов на коже, пропадая в болезненной эйфории и кратковременных приступах судорожной дрожи, то растекаясь, как кусок масла на раскалённой сковородке, то натягиваясь как струна, готовая вот-вот лопнуть.       И это, конечно, не могло оставить без внимания Эйвери.       Антонин безразлично ожидал, когда тот поднимет голову, тряхнув своими медовыми кудрями, бросит проницательный стальной взор на него и пронзит им насквозь, чтобы выудить из его горящих глаз какую-то правду, потому что сейчас он даже не собирался таить в себе то, чем живёт последние несколько дней.       Всего лишь потому, что ему и на это было плевать.       Антонин отсчитал ровно десять секунд, прежде чем поймал на себе пронзившие холодным блеском из-под спавших прядей глаза, проследил за тем, как слабо изогнулись губы в тёплой улыбке, и с них вырвались первые слова:       — Ты специально?       Он обожал, когда Джонатан напрямую и в то же время так завуалированно общался с каждым из ребят. Адама выводило это из себя, Фрэнка сбивало с толку, Тома напрягало и заставляло лихорадочно соображать, а у Антонина вызывало заинтригованную улыбку.       — Специально курю здесь или о чём ты?       Джонатан медленно уронил голову набок, не отводя пристального взора, за миг просканировал изменившиеся очертания собеседника и тихо выдал:       — Вчера мисс Грейнджер праздновала новоселье?       — Это сложно назвать новосельем, — коротко ответил Антонин и потянулся за следующей сигаретой.       — Ей понравилась квартира, которую ты нашёл для неё? — светским тоном поинтересовался Джонатан, хотя тот знал, что ему абсолютно плевать на ответ и он просто подбирается к чему-то другому.       — Она в восторге, — выдыхая дым, коротко ответил тот, затем посмотрел куда-то в сторону, продолжив: — Хочешь порадоваться вместе с ней?       Джонатан усмехнулся, уже давно привыкнув к странному юмору, прикрыл на мгновение глаза и принялся выпрямляться в кресле, после чего со смешинкой произнёс:       — Ведёшь себя как идиот.       — Ты всегда так говорил, решил напомнить себе? — деланно удивлённо спросил Антонин, бросив взгляд на собеседника.       — Нет, сейчас ты действительно ведёшь себя как идиот.       О да, теперь ясно, о чём Джонатан хочет поговорить.       Антонин глубоко втянул в себя антрацитовый дым и нарочно выпустил его густой струёй в сторону приятеля, на что тот снова прикрыл веки, прячась за копной волос, а затем неторопливо приоткрыл их, маяча замелькавшим опасным блеском в глазах. Признаться, такой острый взгляд, природу которого ему не удалось за годы дружбы до сих пор распознать, пугал даже Антонина, потому он невольно отвернулся, выпуская очередную порцию дыма куда-то в сторону.       — Ты её даже не знаешь, Тони, — прозвучало сухо и даже как-то угрожающе.       Когда Джонатан обращался к нему именно так, это значило, что он был настроен слишком решительно и непреклонно.       Антонин намеренно молчал, желая услышать продолжение, потому что произнесённая фраза буквально кричала о том, что есть какое-то «или». И он был прав.       — Или ты знаешь её так, как никто из нас не может себе представить.       Расследования Эйвери всегда были увлекательными — было любопытно, как он шаг за шагом разгадывает чужие тайны, учитывая, что обычно они его никак не беспокоили, но в этот раз всё чувствовалось по-другому. Чувствовалось, как его действительно это беспокоит.       Он неторопливо захлопнул и отложил от себя книгу, скрестил руки на груди и откинулся на спинку кресла.       — Не хочешь выпить?       Это было неожиданно. Джонатан очень редко позволял себе впасть в обьятия алкоголя, тем более днём, тем более с ним. И это уже было не так весело, как сначала представлялось.       — Ты серьёзно? — без намёка на сарказм не мог не уточнить Антонин, убирая ноги со стола и полностью поворачиваясь к собеседнику.       Он сверлил его острой сталью, будто намереваясь обжечь невыносимым холодом, молчал и ожидал какой-то реакции.       — Хорошо, — спокойно согласился Антонин и невольно посмотрел на вход в гостиную, будто проверяя, что кроме них никого здесь нет.       Джонатан сделал точно то же самое, а затем взмахнул ловко появившейся в ладони палочкой, из-за чего шкаф за спиной Антонина тут же открылся, и оттуда вырвались два высоких бокала и светлая запечатанная бутылка.       Как же, мартини — кроме него Джонатан ничего не выпивал, если это была не дегустация.       Антонина завораживало то, как легко и неторопливо тот берёт бутылку, открывает её, разливает в бокалы, словно этой медлительностью воссоздавая какую-то умиротворяющую атмосферу, располагающую на разговор, что называется, «по душам», и поэтому он неосознанно опустил голову, задумчиво провожая каждый жест, ощущая, как в горло вцепляется ничем не объяснимая подавленность.       Джонатан поднял свой бокал и с вызовом кивнул на другой, на что Антонин потушил окурок, придвинулся ближе, взял свой, и оба осторожно чокнулись. Когда каждый сделал несколько глотков, он отвёл от себя бокал и тихо произнёс:       — А теперь объясни мне, что это значит.       Тот снова тепло улыбнулся ему, но в глазах так и застыла мёрзлая зима, пытающаяся обжечь ему душу.       — Это значит, что ты идиот, Тони.       Антонин закатил глаза и усмехнулся.       — Прекрати, Джо. Если тебе не нравятся девушки, это не значит, что они всем должны не нравиться.       — Ты прекрасно знаешь, что дело не в девушках, и не неси ерунды: они мне нравятся, просто вкусы у нас с тобой слишком разные.       — Ах, да, прости, я совсем забыл про твой печальный опыт, — покачал головой Антонин и с деланым сожалением посмотрел на собеседника.       Единственная тема, которой можно было вывести того из себя, — девушки, а конкретно одна ярко запомнившаяся особа по имени Лукреция Блэк, которая, к огромному счастью для всех них, стала уже Пруэтт.       Эта примечательная дама отразилась ярким пятном не только в жизни Джонатана, став самым настоящим печальным опытом в амурных делах, но и в жизнях его приятелей, символизируя самый идиотский период их дружбы, когда у ребят случались их первые подростковые влюблённости. В Хогвартсе на курсе четвёртом-пятом они созрели до того, чтобы обсуждать девчонок, более того, начались первые симпатии, ухаживания, попытки отношений и прочие тонкости, которые немало занимали разум у ребят. Любопытство и новые ощущения кружили голову.       Антонин и Фрэнк были довольно непостоянны в этом вопросе, часто меняя своих пассий, ощущая, как быстро расцветают чувства и не менее быстро вянут, оставляя позади пережитый этап увлечённости одной девчонкой и вскоре бросаясь к другой. Адам и Том были довольно сдержанны в этом: не бросались в омуты первых чувств, а пристально следили за остальными, очевидно, что-то прикидывая в своей голове на этот счёт. Про Тома он толком ничего не знал, но вряд ли Антонин мог бы назвать его бесчувственным, улавливая, как он расцветает при виде брошенных на него восхищённых взглядов. Он был очень скрытен, чего нельзя сказать про Адама. Если Адама просто не привлекали никакие девчонки в стенах школы, то по окончании Хогвартса его так сильно потянуло на любовные приключения, влекущие опасные передряги, что приходилось его буквально вытаскивать за шиворот из них. Ему было абсолютно плевать на любое проявление романтики, и, насколько знает Антонин, Адам даже ни разу серьёзно не встречался с девчонкой, зато успел по стольким пройтись, что ему думалось — он ведёт ещё слишком порядочный образ жизни. Во всяком случае, Антонин никогда не унижал и не оскорблял даже какую-нибудь чертовку, что обитала на дне Лондона, где Адаму пришлось провести некоторый период своей жизни.       А Джонатан был другой.       Кажется, он из тех, кто один раз и, должно быть, на всю жизнь.       Когда Антонин поимел счастье сдружиться с ребятами со своего курса, он сразу же заметил, что между Лукрецией и Джонатаном происходила какая-то химия, понять которую даже он был не в состоянии. Это тот самый случай, когда оба, наверное, что-то испытывают друг к другу и в то же время сторонятся, избегают и всё сваливают на отличную дружбу, которой, Антонин абсолютно уверен, между мужчиной и женщиной не бывает.       Хотя их взаимоотношения на протяжении нескольких курсов были похожи на что-то нездоровое и попахивали односторонней выгодой: Джонатан помогал ей с учёбой, отдёргивал от неприятностей, в которые та бездумно стремилась попасть, обладая неусидчивым и даже слишком взбалмошным характером, защищал от неприятелей, особенно от Альфарда Блэка, который никогда не упускал возможности подшутить над девчонкой и её чувствами, а сама Лукреция нагло начала пользоваться всем тем, что тот так любезно давал ей. Он просиживал с ней долгими вечерами в библиотеке или гостиной, постоянно подтягивал её в учёбе, даже давал списывать, чего остальным не позволял, и закрывал глаза на безалаберность Лукреции, после чего читал ей тысячную лекцию о том, что нельзя так легкомысленно относиться к себе и своему образованию. К шестому курсу все ребята уже привыкли, что подобное взаимоотношение для них двоих считается нормальным, но это было крайне ненормально. Антонин иногда испытывал к Джонатану сострадание за то, что тот буквально погибал в «недоотношениях», которые сквозили корыстью и грязным использованием всего того, что в Джонатане было лучшим. Лукреция стала настоящим проклятием хотя бы потому, что тот сам не переступал черту очень странной дружбы, отмахивался от девчонки, раздражаясь от её легкомыслия, что делало его ужасно невыносимым, но как настоящий идиот после долгих уговоров Лукреции продолжал закармливать подачками, очевидно, не в состоянии отказать и справиться со своими чувствами к ней.       Это повлекло за собой первую огромную депрессию у Джонатана, которую ребятам пришлось терпеть на протяжении долгого времени. Как настоящий идиот он отрицал всё, что могло касаться Лукреции, закрылся в себе, стал невыносимо раздражительным и неразговорчивым, сторонился любого общества и постоянно о чём-то думал — Антонин каждый день видел, как усиленно вращались шестерёнки в его голове. Он переживал свой внутренний серьёзный конфликт, стараясь не сорваться, не повестись у Лукреции снова на поводу, объективно оценивая, что ему такая девчонка не нужна, но каждый подобный раз не сдерживался, и всё возвращалось к прежним нездоровым отношениям. И каждый последующий такой раз он переживал ещё глубже депрессию, пока совсем не потонул в отчаянной борьбе с самим собой.       Антонин точно знал, что Джонатан всё это время ненавидел себя и эти идиотские чувства, волю которым не давал его объективный разум, перечёркивая возможность быть рядом с такой безответственной девчонкой, мало того что пренебрежительной, так ещё и втягивающей его за собой в неприятности, из которых только острый ум и скоротечный точный анализ позволяли выбраться без последствий. Он задыхался в своём противоречии, барахтался между чувствами и здравомыслием, и ребята немного выдохнули, когда к концу шестого курса победило что-то одно.       К их огромнейшему изумлению, победили чувства.       Антонин ошалел, когда случайно застал их целующимися в забытом всеми коридоре подземелий, отправившись туда в поисках места, где можно покурить, потому что на улицу было идти невыносимо лень, да и дождь совсем в тот день не радовал.       Он так до сих пор не понял, хорошо ли, что застал, или наоборот, потому что после этого Джонатан снова вступил в свою личную борьбу, в которой расчётливый разум с ещё большей силой ринулся в бой с прожигающими, убивающими его чувствами, что уже оказались закреплены проникновенными объятиями и горячими поцелуями. В голове это было запрещённым, оттого и самым желанным, душащим и даже смертоносным. Антонин видел, как тот буквально готов был выть оттого, что не понимает сам себя, не имея возможности отпустить Лукрецию и в то же время заткнуть свою осознанность в том, что подобные отношения не приведут ни к чему, а даже больше шансов, что чем дальше они затянутся, тем тяжелее его ждут последствия.       Он таял у них на глазах, не то обречённо, не то ошеломлённо роняя голову и зарываясь в своих беспорядочных шелковистых кудрях, прикрывал веки и терпел невыносимую боль, разрывающую его сердце в клочья. Он ненавидел себя, до боли в костяшках сжимая кулаки, прожигал всех затравленным взглядом, но разумно не спускал на кого-то собак, хотя Антонин уверен, что это ему бы однозначно помогло. Он даже пробовал его провоцировать, но Джонатан настолько сильно отчертил границу между своими проблемами и взаимоотношениями с ребятами, что для них он по-прежнему оставался уравновешенным, спокойным и рассудительным.       Они молча наблюдали, как он гаснул, ничего не видящим взглядом читая книги между строк и не улавливая ни одной мысли из её содержания. Том не позволял к нему подобраться, непреклонно огораживая того от всех, чтобы никто не влез в ту войну, что разгорелась в его сущности. Он так же молча выжидал, следил за ним, не позволял другим вмешиваться, и Антонин точно знал, что за это Джонатан был ему невероятно благодарен, потому что внутренний конфликт мог перерасти во что-то худшее — в то, что могло за собой повлечь невероятно много неприятностей и между ними.       Дни тянулись как месяца, и каждый новый день его мучил сильнее, чем предыдущий. Антонин даже не мог свыкнуться с мыслью, что именно Джонатану было уготовано такое бремя — прозябать в своём одиночестве и плавящих чувствах, на которые по логике тот не должен быть даже способен ввиду своего характера и вложенных в него качеств, только они медленно, но верно разрушали его, превращая в пепел, который никогда не сможет возродиться хищной и прозорливой птицей.       Антонин даже не понимал, как возможно упасть настолько глубоко в чувствах к человеку или, наоборот, как можно так отчаянно и неукротимо противостоять им? Ему даже было жаль, что та единственная, которой, видимо, были уготованы его чувства, оказалась совсем не подходящей по поведению и характеру пассией, иначе такой бы долго тянущейся катастрофы в жизни Джонатана не возникло. И он не знал, что больше в этом винить: однолюбчивость приятеля или то, что это была именно Лукреция — самая настоящая противоположность того, что так сильно ценил Джонатан.       Антонин не понимал, как вообще возможны были чувства, если они настолько разные и буквально несовместимые, но приходилось всё наблюдать своими глазами — это было что-то нездоровое, странное, необъяснимое и пугающее. И глядя на приятеля, Антонин вспомнил, как боялся попасть в такую же невообразимую и не объяснимую ничем ловушку, в которой медленно и мучительно будет позволять себе плавиться, барахтаться и сгорать.       И теперь, освежив это в памяти, он остро ощутил подступивший к краю осознанности страх, и ему стало сразу же понятно, почему именно Джонатан решил с ним поговорить, и дело здесь было даже не в его наблюдательности, а хотя бы в том, что ввиду своего опыта он точно знает больше, чем осознаёт для себя Антонин.       Это было странно и это вызывало теперь уже объяснимую подавленность, отчего Антонин чуть сильнее сдавил бокал с мартини и пристально посмотрел в глаза Джонатану.       Он смог выбраться из того мрака, что тогда на протяжении многих лет учёбы накрыл его с головой. Кажется, Том был невыразимо доволен, что Джонатан не подвёл его ожидания и смог окончательно справиться с этим, найдя силы перечеркнуть всё пережитое, до конца отречься от Лукреции и постараться забыть как страшный сон. Разум победил чувства, заставив признать, что ничего приятного в этом не осталось, а оказалось даже иллюзией, которой он жил изо дня в день, зарываясь и позволяя себе мучительно умирать.       Джонатан твёрдо и уверенно разрушил всё, что было между ним и Лукрецией, впервые не повёлся на её горячие слёзы, истерики и мольбы, превратив себя в бесчувственное существо, что наглухо заперло в себе дверь к сердцу, а ключ к нему выбросило куда-то в бездну.       И с тех самых пор Антонин ни разу в жизни не видел его оценивающий или заинтересованный взгляд в сторону хоть одной девчонки, но точно знал, что его история на этом не закончена. Во всяком случае, почти никто из них не отказывал себе в удовольствии женских рук и ласковых касаний, и тот явно не мог быть исключением, хоть и был абсолютно холоден и даже не заинтересован.       Только теперь Антонина стало беспокоить то, что его поведение вызывало в Джонатане неподдельный интерес, который никогда не проявлялся к любой тайне, что ему удавалось открыть. Он так же в ответ пристально смотрел ему в глаза, и Антонин с замиранием сердца выжидал, что тот начнёт ему говорить, предчувствуя что-то совсем нехорошее.       — Рад, что ты помнишь мой печальный опыт, — через короткую паузу после сказанных Антонином слов улыбчиво произнёс Джонатан и полностью осушил бокал.       Как бы он не пытался спрятать или заглушить образы болезненных переживаний, а они оставили слишком огромную и глубокую рану ему в груди, чтобы даже спустя несколько лет говорить об этом так легко и спокойно, как он делал или старался делать это сейчас.       — А ты вдруг решился повторить его?       Антонин в ответ улыбнулся и ощутил, как улыбка слегка исказилась.       — С чего ты решил?       — Я вёл себя как идиот, Тони, — вдруг сменившимся на подавляющий тоном заговорил Джонатан, — и мне ли не знать, как ведут себя идиоты?       Антонин не сдержался и закатил глаза, отставляя от себя бокал мартини, но тот тут же оттолкнулся от спинки кресла и притянулся ближе, заглядывая настолько проникновенным взором ему в глаза, что он даже замер и не решился подняться, чтобы уйти.       — Тони, я наблюдаю за тобой не первый день. Ты думаешь, я не могу различить обычную задумчивость от созерцания чего-то другого — того, что ты не можешь себе объяснить?       Никто из них никогда в жизни не разговаривал друг с другом о семейных, имущественных и сердечных делах, и сейчас выслушивать Джонатана было крайне необычно, потому Антонин даже не знал, как реагировать на попытку вести подобный разговор.       — Почему ты со мной об этом говоришь, Джо? Тебя никогда не беспокоило подобное и вряд ли должно беспокоить, — отрешённо отозвался он, после чего бесцеремонно схватил бутылку и небрежно разлил мартини в бокалы почти до краёв.       — Я не хочу, чтобы ты заблуждался в себе, а это ты делаешь с того самого момента, как увидел мисс Грейнджер. Она опасна, Тони, и разве ты не видишь, что ей пришлось пережить невесть что и зачем? Ты смотришь ей в глаза как псих, сбежавший из больницы…       — Я знаю её лучше, чем тебе кажется, — почти не разжимая челюсть, произнёс Антонин.       Джонатан повёл прямой бровью и немного отклонился от стола, приняв невероятно удовлетворённый вид.       — Что же, я так и думал. Твоё счастье, Тони, что Тому совсем сейчас не до нас. Если владеешь секретами, то храни их подальше, а не выставляй на всеобщее обозрение.       — О чём ты?       Джонатан склонил голову набок и пристально посмотрел в тёмные глаза приятеля, затем тихо отозвался:       — Я знаю, что вас связывает что-то большее, не вздумай даже отрицать. И так же, как и ты, прекрасно знаю, что мисс Грейнджер немного не та, за кого себя выдаёт. Я не говорил ничего Тому из того, что мне довелось накопать последнее о ней, не беспокойся, — тут же добавил он, заметив, как у собеседника опасно замерцали глаза, — но не могу тебя не предупредить: ты лезешь в болото, из которого нет никакого выхода, Антонин. Ты не понимаешь, на что себя обрекаешь. Не надо себе лгать.       Повисла пауза, в которой Джонатан почти за раз осушил полный бокал, а Антонин опустил голову вниз и уставился в пол, прокручивая в голове услышанное.       — Почему ты ничего никому не рассказал?       — Думаешь, следовало бы? Мне показалось, ты тщательно скрываешь это, — улыбчиво отозвался тот.       — Что ты собираешься делать с полученной информацией? — так же глядя себе под ноги, поинтересовался Антонин.       — Ничего, пока не пойму, для чего ты это делаешь.       Антонин не сдержал усмешку, прикрыл глаза, ощущая, как теплые волны опьяняющего дурмана расслабляют тело и начинают кружить голову, затем выпрямился и посмотрел на собеседника.       — То есть я могу на тебя рассчитывать, — больше утверждал, чем спрашивал он.       Джонатан ответил не сразу, но спустя несколько мгновений кивнул и произнёс:       — Я решил поговорить с тобой только потому, что лучше об этом скажу я, чем кто-то другой. Не питай себя несбывающимися надеждами: когда они бьются, становится очень больно.       — С чего ты взял, что мои, как ты выразился, надежды могут быть несбыточными?       — А разве она может что-то чувствовать?       Антонин замер, лишь сощурив немного глаза.       Блядь, это невозможно, чтобы Джонатан ушёл настолько далеко в своих поисках.       Он невольно сжал челюсти так сильно, что полость рта в одну секунду наполнилась слюной, но не смог подобрать ни единого слова, чтобы ответить на прозвучавший вопрос.       Они сверлили друг друга цепкими взорами до тех пор, пока Джонатан не опустил глаза на стол и не заполнил до краёв третий бокал, в то время как Антонин взялся осушать второй. Кажется, глядя на него, тот остро ощутил, как к нему прикоснулись тени пережитых эмоций прошлой жизни, и сейчас старался глушить их высокоградусным алкоголем.       — Если хочешь знать — мне плевать, — наконец произнёс Антонин; его тон был настолько безразличным и даже безжизненным, что нельзя было не поверить его заявлению.       — Вижу, — коротко ответил Джонатан и, к удивлению Антонина, залпом выпил следующий бокал.       Всё показалось страшной игрой, в которой есть какой-то момент неожиданности, что введёт того в ступор, а ожидание, когда случится этот момент, стало мучительным и вселяющим страх. Глядя в стальные глаза, наполненные полной осознанностью и пониманием, о котором может мечтать любой друг в тяжёлую минуту, Антонин не сомневался ни в едином услышанном слове. И его безмерно затрагивало то, что в этих ясных глазах вместе с туманом алкоголя проникали тени отчаяния и проблески боли, отпечатавшейся в воспоминаниях тёмной скорбящей дланью.       — И знаю, что мои слова бесполезны, но прошу, Тони, будь хотя бы осторожнее, — добавил тот, внимательно посмотрев на прозрачную жидкость. — Помни, что вокруг не только завораживающие глаза, смотрящие и влекущие тебя за собой.       Антонин посмотрел на свой бокал, потонув в неожиданно ворвавшихся в голову воспоминаниях.       «Багряная дорога, усыпанная серыми листьями, в тяжёлой густой ночи, затянутой погасшими звёздами, в которой единственным просветом станут мерцающие чистотой глаза, как маяк, влекущие тебя за собой».       Он не заметил, как пальцы слишком сильно сдавили тонкое стекло, и оно со звоном лопнуло, чудом не врезаясь ему в кожу, осыпаясь мелкими бесчисленными осколками на пол.

***

      Она в чёрном платье, ткань которого усеяна контрастирующими белоснежными кружочками. Её юбка довольно пышная, но немного коротковата, чем когда-либо она позволяла себе наряжаться, и пристальный взгляд невольно опустился к чёрным чулкам, замечая форму острых колен, которые тут же сильнее подогнулись и упёрлись в комод, из-за чего пришлось поднять взор выше, вскользь снова зацепить тонкую фигуру, подчёркнутую пышностью платья, и наконец посмотреть в отражение зеркала, в котором Гермиона глядела на себя и вставляла последнюю шпильку в густые, наполовину прибранные на макушке волосы.       Антонин медленно отклонил голову назад, прижимаясь к стене ещё сильнее, и из-под полуопущенных ресниц наблюдал, как та опустила руки вниз, бросая на себя последний удовлетворительный взор, затем взяла со стола свой атласный бесформенный плащ и, взмахнув его подолами, надела себе на плечи, быстро застёгивая застёжку и пряча под ним выбившийся наружу подарок Марты — Амон-Рух.       — Дождь закончился? — спросила Гермиона, запуская пальцы в глубокий капюшон, чтобы поправить его, и тут же бросила взгляд на облокотившегося к стене Антонина, который сегодня был, к её удивлению, притихшим и молчал, по меньшей мере, минут пять, пока она собирала волосы на голове в незамысловатую причёску.       — Не знаю, — буднично ответил он, лениво отталкиваясь от стены. — Если и закончился, может снова начаться.       — Ладно, — решив всё-таки не накидывать капюшон, отозвалась Гермиона, проходя ближе к порогу из гостиной, — я готова.       Антонин выпрямился и слегка отвернулся, обводя безучастным взглядом Гермиону, пропустил её вперёд и следом направился из квартиры.       Несколько дней назад он впервые завёл её в эти стены — небольшая квартира с гостевой и двумя комнатами, первый этаж и отдельный вход. Гермиона нашла это, во-первых, удобным местом, потому что квартира была расположена недалеко от центра и лишний раз прогуляться, а не трансгрессировать, было даже приятным, и во-вторых, внутреннее убранство было очень располагающим — здесь было всё и даже больше, чем ей требовалось. Она легко разместилась в уюте обставленных мебелью стен, лежащих на полу ковров и тёплого, постоянно мерцающего освещения, оттенком и атмосферой напоминающего дом Марты. Здесь ей было хорошо, и Антонин точно не прогадал, когда выбрал именно это место.       Они вышли из дома, прошли по небольшой подъездной дорожке, намоченной недавним дождём, и свернули направо, прогулочным шагом направляясь вдоль других жилых домов, затем вышли к сети узких переулков, если не знать которые можно даже заблудиться, и направились к первой ближайшей широкой дороге.       — Откуда ты так хорошо знаешь город? — вдруг спросила Гермиона, не глядя на спутника, когда они вошли ещё в один узкий, похожий на лабиринт из домов переулок и принялись пересекать его.       Антонин хмыкнул, и его губы изогнулись в слабой улыбке.       Всю сеть переулков ему довелось прочесать вдоль и поперёк, когда два месяца назад выслеживал двух господ, что появились в городе по поручению неизвестного человека, который, по представлениям ребят, как раз и начал подыскивать самых настоящих безумцев, что будут выражать не согласную с Томом позицию. Впервые о них они узнали, когда Адам был в ночном районе Берлина и случайно услышал разговор про прошедшее в прошлом месяце выступление Тома, состоявшееся на одной вечерухе, в которую в очередной раз утащил того с собой герр Фон Фейербах. Сначала Адам не различил ничего любопытного, но после мужчины, на его взгляд, странно себя повели, заговорив какими-то шифрами и непонятными словами, что побудило Адама проследить за ними. По итогу ему показалось, что они догадались о слежке, стремились затеряться в переулках города, потому позднее Антонин получил указание найти их и вызнать всё о том, кто эти двое, зачем они тут появились и где остановились. Если последнее ему удалось разгадать, прочесав все улицы, то первые два пункта остались предположительными, потому что из всего увиденного и подслушанного Антонин понял только то, что именно они привели сюда первых безумцев, потому что с одним из них, кто после выкрикивал громкие заявления против Тома, двое встречались и о чём-то разговаривали. Связь событий они смогли уловить, но двое господ будто провалились сквозь землю, оставив снятые на время номера пустовать, и вот уже которую неделю ничего хоть близко связанного с этой ситуацией ребята не могли найти, а Том был абсолютно уверен, что на смену им пришли другие, потому что безумцев становилось больше и за ними приходилось также следить, чтобы хоть как-то выйти на тех, кто за всем этим стоит.       — Мне нравится Берлин и ночные прогулки под луной, — улыбчиво ответил Антонин, покосившись на Гермиону.       — Ты явно хотел сказать «под дождём», — усмехнулась та.       — Я люблю дождь.       — И гулять по лабиринтам домов вместо красивых аллей и парков? — повернув голову в его сторону, насмешливо уточнила та.       — Не совсем, — легко отозвался тот, снова посмотрев на неё. — Просто по аллеям я люблю гулять, сопровождая даму, а здесь хотя бы не так пусто одному.       — Но довольно тесно для двоих, — добавила со смешинкой Гермиона и сиганула вперёд между стыками двух домов, заметив, что тот её пропускает первой.       — Иногда теснота приятнее, чем пустота, — ей в спину отозвался Антонин и снова поравнялся, когда улочка стала чуть шире.       Гермиона склонила голову чуть набок, вроде как соглашаясь с ним.       Наконец они выбрались из лабиринта домов и оказались на центральной улице города, над которым нависли беспросветные тяжёлые облака, собирающиеся снова залить все улицы дождём.       — Может быть, сначала к Астрид зайдём? — предложил Антонин.       — Ты хочешь кофе?       — Ты говорила, что он тебе нравится.       — Ладно. Я отсюда ещё не ходила к ней, поэтому веди…       Антонин резко положил ладонь ей на плечо и решительно отвёл в другую сторону от толпы мимо проходящих мужчин, которые разгорячённо что-то обсуждали.       — Держись ближе, — коротко обернувшись на прохожих, серьёзно произнёс он, что прозвучало даже как приказ, а не просьба.       Она подступила к нему ближе, начала вторить его шагам, оба перешли людную дорогу и затерялись в толпе центральной улицы города. В обычной болтовне пройдя несколько кварталов, один из которых Гермиона даже признала ещё с прошлого посещения Берлина, они оказались возле стыка двух домов, где на первом этаже были широкие дубовые двери с красивой шоколадного цвета вывеской. Оттуда на половину улицы разносился приятный аромат чёрного напитка, притягивая прохожих заглянуть внутрь, — туда зашли и они.       Внутри было намного светлее, чем в прошлом помещении кофейни, а сильный запах так и забивал нос насыщенным ароматом, что отказаться от чашечки кофе казалось невозможным.       Их встретила низенькая девушка в длинном ситцевом платье, мило улыбнулась и пригласила снять верхнюю одежду и пройти внутрь. Дождавшись, когда Гермиона расстегнёт застёжку, Антонин легко снял с её плеч плащ и повесил на стойку, после чего скинул с себя, и оба направились к предложенному столику, как вдруг боковым зрением он заметил на другом конце зала Астрид, которая выпрямилась над столиком каких-то гостей и посмотрела в их сторону.       — Гермиона!       Та обернулась и показала улыбку — Антонин точно видел, насколько она натянута и призрачна, что ему показалось, будто необъяснимый холод коснулся его плеч и проскользнул мимо, к Астрид.       — Утро начинается с кофе? — лучезарно поприветствовала она, бросив короткий взгляд на Антонина и задержав на Гермионе.       — С прекрасной тебя, — улыбчиво отозвалась та, пока Антонин отставлял стул, чтобы она присела за столик.       Гермиона плавно опустилась на место, после чего тот опустился рядом и поднял глаза на хозяйку, лицо которой уже тронул лёгкий румянец, а губы — мягкая улыбка. Она живо опустилась напротив них, не сводя пристального взгляда с Гермионы, и гортанным тоном произнесла:       — Тебе как обычно или желаешь попробовать что-то другое?       — Я не готова сегодня к экспериментам, — наконец убрав деланную улыбку, отозвалась та и посмотрела на Антонина. — А что будешь ты?       Он не был любителем кофе, да и в целом ему было плевать, что конкретно сейчас пить, если речь не касалась крепких напитков, поэтому ответ не заставил себя ждать.       — То же самое.       — Может быть, завтрак? — предложила Астрид, снова бросив короткий взор на Антонина и тут же переводя его на Гермиону, будто притягиваясь магнитом.       — Мы уже завтракали, — ответил он, удобно откинувшись на спинку стула. — А вот пепельница не помешает.       Астрид кивнула, быстро поднялась и ушла за заказом. Тем временем Антонин заметил, как бегло Гермиона обвела взглядом всех посетителей, после чего остановилась на нём и почти незаметно поджала губы.       Он дал бы тысячу галеонов на то, что её что-то беспокоило или не нравилось.       — Если хочешь, мы можем уйти.       Гермиона медленно привыкала к тому, что Антонин невообразимым образом очень легко и быстро научился понимать её с одного взгляда или любого изменения на лице. Это и вправду было необычно даже для него, потому что подобное ощущение — остро чувствовать и за один миг правильно интерпретировать жест — ему приходилось испытывать впервые.       Она почти незаметно покачала головой, опустив взгляд на стол, и явно о чём-то задумалась, а он в очередной раз осмотрел знакомую обстановку и начал пристально следить за Гермионой, как вдруг на столе появились две чашки кофе, пьянящие насыщенным ароматом.       — Не стоило соглашаться заходить сюда — это не было показательным.       — А мне кажется, очень даже неплохая идея, — тихо ответила Гермиона, подняв на него глаза.       Антонин ощутил, как уже почти родное чувство мелкой внутренней дрожи коснулось его при пронзительном взгляде чёрного стекла, и дрогнул уголком губ в улыбке.       Когда он объяснил Гермионе, что по указанию Риддла намерен ухаживать за ней, она впала в такое замешательство, что не сразу нашлась, что ответить. Она прочитала десятки, может быть, сотни книг, чтобы прикоснуться к жизни этого времени, но её чопорный и затуманенный непостижимым холодом разум не смог додуматься вобрать в себя информацию о манерности и быте этого времени. Разумеется, об этом и не пишут в книгах, и с детства каждый аристократ знает, как подобает вести себя с юной леди, а для Гермионы это оказалось некоторым открытием, которое ей важно было обсудить.       Тогда Антонин коротко разрисовал ей ситуацию, обстоящую во взаимоотношениях волшебников, на что Гермиона некоторое время молчала, затем решительно произнесла:       — Хорошо. Давай сыграем.       Он выразил ей лукавую улыбку и кивнул.       — Но у меня есть условие: мы будем играть интересно.       А вот здесь она даже смогла заинтриговать, потому Антонин склонил голову набок и, впившись в неё цепким взором, принялся ждать продолжения.       — Я будто не совсем заинтересована принимать от тебя ухаживания.       Он не удержался и повёл бровью, заинтригованно посмотрев на Гермиону, которая показала ему воодушевляющую улыбку, после чего Антонин улыбнулся ей в ответ.       — Хорошо, это действительно будет интереснее.       И сейчас припоминая состоявшийся накануне разговор, Антонин так и чувствовал, как его распирает от любопытства, как это выглядит всё со стороны.       К ним вернулась Астрид, заняла своё место, аккуратно разглаживая на коленях подол платья, и снова уставилась на Гермиону. Как по команде, те притянули к себе чашки с кофе и сделали по глотку.       — Вы, наверное, знаете, что через неделю Том уезжает в Рим? Его пригласили…       — Разумеется, — тут же оборвал Антонин, отставив от себя чашку и просунув в карман пальцы, чтобы вытянуть сигарету.       Гермиона никак не отреагировала, но спустя несколько мгновений Антонин почувствовал на себе прожигающий взгляд, который пусть и Астрид явно был не понятен, зато для него он очень красноречив.       Да, он забыл сказать, что с Риддлом сваливает в Рим на два дня. Чёртова Астрид, зачем она начала разговор об этом? Антонин ненавидел, когда его опережали в донесении информации.       — Так вот, кажется, впервые отправляюсь с ним, — мягко улыбнулась Астрид, складывая перед собой руки на столе. — Увижу Рим.       — Не думаю, что у тебя там будет так много времени посмотреть город, — затягиваясь первой порцией дыма, отозвался Антонин и посмотрел на Гермиону. — Но часовая прогулка по Риму и тебе была бы полезна. Как считаешь?       Та медленно выпрямилась, отодвигая от себя кофе, и подняла на него глаза, после чего показала слабую улыбку и пропитанным безразличием тоном ответила:       — Пожалуй, воздержусь. Возможно, когда-нибудь в другой раз.       Краем глаза Антонин заметил, как Астрид с любопытством перевела взгляд с Гермионы на него, потом обратно — ей абсолютно было не понять, что происходит между ними, а они продолжали играть на выбранных Гермионой условиях.       — Хорошо, если дама желает не во время моих дел восхититься улицами и достопримечательностями Рима, то я обязательно найду время, как это сделать вне деловой поездки, — улыбчиво, не то насмешливо, не то лукаво ответил Антонин и выдохнул очередную порцию дыма к потолку, ненадолго запрокинув голову назад, затем медленно опустил и посмотрел сначала на Астрид, которая пыталась скрыть улыбку, из-под полуопущенных ресниц наблюдая за их общением, затем на Гермиону, которая тоже не сдержалась от поднятия уголков губ, но промолчала, посмотрев куда-то в сторону и принявшись ложкой помешивать кофе.       — Я обязательно расскажу тебе впечатления о Риме: может быть, что-то тебя заинтересует и вы побываете там, — аккуратно влезла в разговор Астрид, по-прежнему продолжая испытывать любопытство.       Кажется, Астрид была даже заинтересована в том, чтобы у Гермионы что-то складывалось в личных делах. Вот они — девчонки.       Антонин припомнил, как в Хогвартсе его сокурсница, Друэлла Розье, постоянно бегала за своими подружками и подталкивала их на то, чтобы они охотнее принимали симпатию очередного ухажёра, а с Лукрецией так вообще была отдельная история: Друэлла на шестом курсе буквально не отставала от неё, постоянно подталкивая на какие-то шаги к Джонатану, чтобы наконец-то у них что-то начало складываться. Кстати, не Друэллу ли стоит винить в том, что Лукреции удалось завоевать, хоть и ненадолго, внимание Джонатана, что впоследствии привело его к самой отчаянной затяжной депрессии?       Сейчас Астрид напоминала Друэллу, которой, по логике, должно быть всё равно на то, что не касалось её, но, очевидно, ей это было так увлекательно, что она не могла сдержать свои подначивания на какие-то ответные шаги Гермионы.       Вот они — девчонки.       — Хорошо, может быть, меня действительно что-то заинтересует, — согласилась Гермиона, на что Антонин слабо улыбнулся Астрид — сегодня они были в одной команде.       — В самом деле, Август был там несколько раз, рассказывал, какие там красивые места, да и парки там не похожи на наши. Но больше всего мне хочется посмотреть Колизей, ведь это… будто прикоснуться к целой исторической эпохе!.. О Боги, Гермиона, ты просто обязана побывать там и посмотреть на это чудо. Тебе не кажется?       — Честно говоря, никогда не испытывала слабость к подобным местам, хоть на это и любопытно посмотреть.       — Скорее всего, тебя впечатлила бы архитектура Ватикана. Может быть, лучше туда? — посмотрев на Гермиону, поинтересовался Антонин, сбросив пепел в пепельницу.       Её глаза удовлетворённо блеснули, а всё внимание перешло на него.       — Это и правда было бы интересно.       — Вот и определились, — улыбнулась Астрид, обводя двоих самым довольным взором. — К тому же, Гермиона, ты любишь путешествовать, нельзя упускать такой шанс, когда есть с кем отправиться. Если тебе любопытно побывать в Ватикане, в исторической святыне, то я бы точно не смогла бы составить тебе компанию…       — Почему же?       Гермиона посмотрела прямо на Астрид, и Антонин чётко уловил, как она не сдержалась и слегка вздрогнула от пронзающей тьмы. Её лицо приобрело странную рассеянную задумчивость, будто она в один миг впала в необъяснимого рода транс и не имела представления, как из него выйти. Он заинтересованно склонил голову набок, медленно туша в пепельнице окурок, и принялся внимательно изучать настолько резкие изменения.       — Я… мне сложно объяснить, потому что…       Астрид отвечала совсем тихо и неуверенно, будто не могла собрать мысли воедино, а Гермиона словно нарочно не отводила от неё пристального взгляда и не выпускала её внимание. Антонину никогда в жизни не приходилось наблюдать, чтобы на Гермиону кто-то смотрел так странно и умопомрачительно, что сам вид этого зрелища завораживал и его — не мигая, они смотрели друг другу в глаза, будто общались на каком-то ментальном уровне, и Антонин мог поспорить с любым, кто сказал бы, что Гермионе это не приносило огромное удовольствие. При созерцании, как смотрят чёрные очаровывающие глаза в ясные синие Астрид, Антонин ощутил, что и его касается знакомое чувство в груди, заставившее незаметно вздрогнуть и почувствовать, как что-то тёплое и согревающее вновь запустили в вены и начали их прожигать.       Он не знает, что это, но определённо какое-то непостижимое никому волшебство.       — Попробуй объяснить, — ровным и успокаивающим тоном произнесла Гермиона, слегка подавшись вперёд.       Астрид приоткрыла губы, но не сразу продолжила:       — На всё воля Богов, и не чувствую, чтобы он был один.       — Ты не католичка, но очень близка к духовному миру. Я помню, ты говорила ещё зимой о Богах, — утвердительно добавила та.       Астрид молчала, внимательно вслушиваясь в каждое слово, затем медленно кивнула, по-прежнему продолжая загипнотизировано смотреть на Гермиону, как вдруг та запустила ладонь под воротник, и Антонин увидел мелькнувший в пальцах Амон-Рух, отданный Мартой в Ленинграде. Гермиона однажды рассказала ему о первых днях на новом месте и историю, связанную с появлением этой куклы у неё на груди. И нет, они оба не были суеверны и в целом не имели никакого отношения к Богам, но каждый из них абсолютно точно и беспрекословно вверял словам и действиям Марты, потому это превратилось в очаровательную своей магией историю, которая имела в себе прямое действие: глаза Гермионы действительно изменились в положительную сторону и на неё можно было смотреть.       — Ты знаешь что-то об этих Богах?       Антонин только успел перевести взгляд с куклы на Астрид, как неожиданно та резко подскочила, самостоятельно вырвавшись из оков тьмы, и с искажённым от ужаса лицом сделала несколько шагов назад, выразив каждой чёрточкой настолько ошеломительный испуг, что Гермиона и Антонин сами немного отклонились от стола, во все глаза уставившись на неё.       — Прочь! Уходите! — почти неслышно от сковавшего на несколько секунд дикого ужаса прошептала Астрид, после чего попятилась ещё дальше, а затем резко развернулась и умчалась на кухню.       Они встретились ошеломленными, ничего не понимающими взглядами, и Гермиона первая поднялась из-за стола, уверенно проговорив:       — Подожди здесь, я схожу, найду её и…       — Не думаю, что это лучшая идея, — опережая её, отозвался Антонин, поднявшись и легко положив ладонь ей на плечо, чтобы она опустилась обратно. — Лучше, если поговорю с ней я. Что-то мне подсказывает, она не намерена даже видеть тебя, пока ты носишь эту штуку с собой.       Гермиона поджала губы, послушно оказавшись на стуле, затем коротко кивнула, соглашаясь, и Антонин направился через весь зал туда, где исчезла Астрид.       Он быстро пересёк помещение, огляделся на рабочий персонал, который был занят своим делом, аккуратно схватился за дверную ручку и резко сиганул в проход, пока никто его не заметил. Там было не так тепло и атмосферно, как в общем зале, — стоял небольшой сумрак и только в самом конце виднелось высокое, но узкое окно, дневной свет из которого практически не настигал даже и половины коридора. И было всего три двери и ещё один проход, ведущий в коридор. Антонин высунул палочку из кармана, как вдруг заметил, что у окна одна штора висела небрежно, будто её отбросило хлопком двери, находящейся рядом с ней. Он быстро прошёл в конец коридора, прикоснулся к косяку кончиком палочки, выждал несколько секунд и распахнул настежь.       Внутри было светлее, чем в коридоре, но на фоне тёмных стен Астрид выглядела как самое настоящее привидение в своём кремовом платье, на плечи которого спадали чёрные, как ночь, волосы. Испуганные глаза буквально впились в Антонина. Когда он сделал несколько шагов вглубь комнаты, та резко зашла за небольшой столик, вытянула вперёд руку в останавливающем жесте и по-немецки воскликнула:       — Лучше уходите, мистер Долохов!       — Почему вы убежали? Что вас так испугало? — замерев в центре комнаты, спросил тот на том же языке.       — Я ничего вам не скажу, уходите, — непреклонно произнесла та, по-прежнему глядя на него испуганно и отрешённо.       — Вы увидели Амон-Рух на шее у Гермионы… — начал Антонин, чтобы повести разговор дальше и всё-таки вызнать хоть что-то, как вдруг та его жёстко перебила.       — Не смейте произносить это имя! Не смейте никогда говорить о нём! Не смейте! Не смейте!       Антонин удивился, наблюдая, как та буквально впадала в истерику, резко всплескивая руками, но воспользовался этим, почти незаметно подступая к ней ближе.       — Хорошо, я не буду больше произносить это имя, но почему? Я не имею к нему никакого отношения, и хотя бы мне вы можете рассказать? — очень мягко отозвался Антонин, с деланой надеждой посмотрев в округлившиеся от гнева и одновременно страха глаза.       При виде такой её, у него сложилось впечатление, будто она видит перед собой настоящее воплощение дьявола, а не волшебника, который, по её представлениям, занимается одними и теми же делами с Риддлом.       — Потому что это самый страшный Бог, душа которого изгнана страдать за то, что рушил связи и невинные души. И вы имеете к нему самое прямое отношение. Уходите, Антонин. Прошу вас, уходите!       — Астрид…       — Я же сказала: прочь! Покиньте эту комнату! Заберите её, уходите и больше никогда не возвращайтесь!       — Что не так с этим Богом? Он не один такой, кто изгнан или несёт в себе что-то плохое… — чтобы выпытать хоть крупицу информации, начал настаивать Антонин, не обращая внимания на истеричные вскрики.       — Он изгнан, чтобы здесь исправить всё то, что натворил. И вы не представляете, насколько он опасен! Он с вами! Вон! Я же сказала: вон!       — Астрид, — чувствуя, как теряет терпение, ещё тише заговорил Антонин, опустив голову вниз и направив на неё исподлобья взгляд. — Я не одухотворён и мне, по большому счёту, плевать, как зовут каких Богов и чем они там занимаются, но мне важно знать, почему вы считаете, что этот… ну, вы поняли, — имеет ко мне какое-то отношение? Что не так? Вы можете мне чем-то помочь? Не будьте так бездушны.       Астрид, кажется, заколебалась, — может быть, поверила в искренность прозвучавшей просьбы, — некоторое время молчала, не сводя испуганных и в то же время испорченных гневом глаз, затем осторожно сделала шаг в сторону, что заставило Антонина немного повернуться.       — Мне очень жаль, но вам уже не помочь, — наконец сухо произнесла она. — Она носит под сердцем самое настоящее воплощение дьявола, он уже внутри неё, а вы — жертва. Из вас сделали раба желаний и от него нет спасения…       — С чего вы решили, что я жертва какого-то Бога? — переходя на английский и пряча вспыхнувшее раздражение за насмешливой улыбкой, поинтересовался тот.       — Это не важно. Уходите, Антонин. Я же сказала вам, — с очень грубым акцентом жёстко отчеканила Астрид.       — Хорошо, я уйду, но ответьте ещё на один вопрос: ношение этого существа к чему может привести? Чтобы вы понимали, эта штука сама выбрала Гермиону — она мне рассказывала об этом.       Антонин пожалел, что рассказал такую подробность, ожидая абсолютно другой реакции на этот счёт, но Астрид буквально вытаращила на него глаза, попятилась назад, пока не упёрлась в стену, и дрожащим голосом по-немецки едва выговорила:       — Бегите, Антонин. Я не советую вам хоть минутой больше находиться рядом с ней. Вы не понимаете, во что вы ввязались!..       — Так объясните! — повысив голос, отозвался тот, начиная прожигать собеседницу диким взором.       — Ничего объяснять я не буду! И не подходите больше ко мне, пока вы отмечены…       — А ты не отмечена? — пристально заглянув в глаза собеседнице, с вызовом поинтересовался тот. — По-твоему, я не видел то, как ты ведёшь себя?..       Астрид вздрогнула от услышанного и так сильно побледнела, что стала белее самого чистого снега.       — Прочь, я сказала. Не заставляйте меня прибегать к магии, — наконец грубо вымолвила она, и Антонин заметил, как та потянулась за волшебной палочкой.       Он едва сдержал раздражённый вздох, снова посмотрев себе под ноги, затем брезгливо скривил губы, демонстративно медленно моргнул, задержав отрешённый взгляд на Астрид, и, прежде чем уйти, насмешливо бросил:       — Может быть, эта кукла вредна конкретно для тебя, но вряд ли её владелице она делает хуже, потому что я уверен в человеке, который позволил ей носить её. И если ты так боишься, то не думаю, что ты взяла хорошую идею провести черту и встать по другую сторону от Гермионы. От этого Амон-Руха. Во всяком случае, это глупо.       — Прочь, — с нажимом произнесла Астрид, прожигая того диким взглядом. — Я не желаю вас двоих больше видеть. Уводите её отсюда и никогда не приводите.       Он хотел ответить ядовитым сарказмом, всем существом надсмехаясь над её суеверностью и таким ошеломительно странным отношением, которое из самого трепетного сменилось на гневное и ненавистное, но удержал в голове мысль, что Астрид ещё нужна Тому, поэтому вовремя сдержался и вместо этого произнёс другое.       — Хорошо, мисс Руквуд, прощайте, — легко, с ноткой веселья отозвался Антонин, пряча ладони в карман, показал самую тёплую улыбку, отвернулся, грубо толкнул дверь ногой и вышел в коридор.       Он очень быстро оказался в зале, прошёл к столику, за которым сидела Гермиона, быстро достал из кармана монеты и бросил на стол.       — Пошли отсюда.       Гермиона в замешательстве проводила все его жесты, медленно поднялась из-за стола и молча последовала за ним к выходу. Антонин быстро надел чёрное пальто, накинул на Гермиону плащ, тут же взял её за плечо, подтолкнув идти вперёд, и наконец, когда они вышли, та с недоумением поинтересовалась:       — Что случилось?       — Она сумасшедшая, — доставая из кармана сигареты и зажигалку, отозвался Антонин, ощущая, как медленно отступает раздражение.       Гермиона протянула к нему ладонь, взяла предложенную сигарету и выждала, когда тот поднесёт к ней огонь, затем резко выдохнула густой дым в сторону и вопросительно уставилась на Антонина.       — Что она сказала?       — Она сказала, что ты воплощение дьявола и что мне лучше уносить от тебя ноги, хотя уже поздно, — невесело ответил Антонин, глубоко втягивая в себя дым, затем опустил взгляд на Гермиону и улыбнулся ей. — В общем, забудь про это место, иначе она тебя метлой выметать отсюда будет.       — Что? — поморщилась та, едва сдерживая смех.       У неё ничего не укладывалось в голове.        — Я на полном серьёзе. Она и меня вышвырнула, несла какую-то ерунду про твою куклу и грозилась применить магию, если я прямо сейчас же не свалю вместе с тобой. В общем, у неё точно протекла крыша.       — А что не так с куклой?       Антонин зажал сигарету в губах, схватил освободившейся рукой Гермиону за плечи и быстро повёл вдоль переулка, намереваясь завести в узкие проулки следующего квартала.       — В общем, она сказала, что этот Бог, которого ты носишь с собой, какой-то там страшила, которого нужно бояться больше смерти, что он хуже самого дьявола, был изгнан другими Богами за то, что портил взаимоотношения и невинность души…       — Марта говорила, что Амон-Рух выбрал меня и что каждую ночь он должен проникать ко мне в душу и приведёт меня в порядок. С момента, как я стала носить куклу, мои глаза изменились в лучшую сторону, как и душевное состояние. Только Марта сказала потом, что я выбрала путь мученика — не спрашивай, я представления не имею, что она имела в виду, она ничего не объяснила на этот счёт. Она сказала, что во мне появилось что-то завораживающее и пугающее одновременно. Говорила, что у меня есть какой-то дар, который станет моим проклятьем.       — Может быть, подобное, что сейчас случилось, она и имела в виду?       — Брось, одна Астрид знает что-то об этих Богах. Лично я слышала о них впервые от Марты, — скептически произнесла Гермиона, ускоряя за Антонином шаг.       — А что-нибудь необычное у тебя уже случалось?       — Когда Марта начала заниматься с моим сознанием, я… из меня выходило много сгустков крови. Она говорила, что это так действует Амон-Рух, потому наши занятия были реже, а по ощущениям я испытывала настоящую боль первый месяц, пока вся спёкшаяся на вид кровь не вышла. Марта объяснила мне, что эта кукла точно делает мне лучше. Антонин, я уверена в этом!       — Я тоже уверен, но как насчёт того, что она делает с твоим окружением? Астрид буквально в полном ужасе уверяла меня, что мне не следует находиться рядом с тобой, — задумчиво ответил Антонин и перевёл взгляд на Гермиону, которая мгновенно поджала губы, на что он резко остановил её за руку, заставил посмотреть на себя и заговорил, понизив голос: — Не думай, что я испугался — в любом случае, что бы этот дух не делал, я не оставлю тебя. Я всего лишь хочу понять, что с тобой не так. Почему Астрид смотрела на тебя так, будто ты самый настоящий идол, которому она готова ежеминутно поклоняться и бросать к ногам любую жертву…       — Антонин, — глухо перебила его Гермиона и через короткую паузу ещё тише продолжила: — ты смотришь на меня так же.       Он некоторое время молчал, пережёвывая услышанное, затем усмехнулся.       — Смотрю как на идола?       — Антонин, послушай. Я знаю об этом не больше тебя. Марта мне ничего толком не объяснила, она убедила меня, что есть вещи, которые сейчас мне знать не следует, и я ей безоговорочно верю. Я не знаю, почему вы так смотрите на меня, что не так с моими глазами и что за чёртова кукла так действует на меня! Я ничего не знаю, кроме того, что этот дух — злой Бог, символизирующий согласие и примирение с собой, с людьми. Он силён в чувствах, таких как дружба и любовь. И я не думаю, что Марта заставила меня носить его, чтобы как-то навредить.       — Он явно не вредит тебе, — подтвердил тот, выбрасывая окурок в сторону и выпуская остатки дыма изо рта.       — Но я не знаю, что он делает с вами, — бросив красноречивый взор, отозвалась Гермиона и щелчком пальцев заставила свой окурок испепелиться.       — Если бы было что-то плохое, Марта меня бы предупредила, — покачал головой Антонин.       — Верно, — согласилась та, опустив голову, позволив выбившимся прядям спасть вниз.       — Поэтому забудь. Астрид просто сумасшедшая. И если хочешь знать, ей я абсолютно не верю. Я, конечно, напишу об этом Марте, а пока просто давай жить, как раньше, и не бери это в голову.       — Ты не сказал, что скоро отправляешься в Рим, — после короткой паузы неожиданно перевела тему Гермиона, подняв на него голову и заметно сощурив глаза, отчего Антонина пробрал смех.       — Я просто не успел, — улыбчиво ответил он, покачав головой. — К тому же, всего лишь на два дня.       — Что на этот раз?       — Герр и Том приглашены на что-то вроде конференции, а мне нужно там немного осмотреться.       — Осмотреться? — не поняла Гермиона, нахмурившись.       — Я тебе упоминал, что появилось много безумцев, которые вставляют палки в колёса. Ими я и занимаюсь.       — И... как успехи?       — Не самая приятная тема для разговора. Если в целом, то довольно изворотливая работёнка, — поморщился он и повёл Гермиону дальше, коротко подняв глаза к небу. — Скоро бахнет дождь.       — Идём лучше ко мне, подробнее расскажешь, что за изворотливость от тебя требуется, — со смешком предложила Гермиона. — В обществе мы уже показались.       — Не думаю, что тебе будет интересно слушать, как мне приходится следить за кем-то, лазать по крышам, врываться на балконы, да и... в общем, забудь. Это действительно не интересно.       — Мне приходилось однажды залезать по карнизам на балкон.       — Это к кому?       — К Руквуду. Тогда взрослый ты хорошо его припугнул, а ещё из-за тебя Тёмный лорд жестоко прижал его к стенке, ну и... выглядел он слишком неважно. Мне с Томом пришлось лезть на балкон, представь себе.       Она тихонько засмеялась, а затем добавила:       — И это при том, что он меня на ночь глядя вытащил из школы. В общем, теперь понятно, откуда у вас такие навыки.       Антонин пожал плечами и улыбнулся, невольно представив, как Гермиона лезет по карнизам дома, чтобы взобраться на балкон и совершить налёт на Августа, и ему захотелось увидеть это своими глазами.       Неожиданно полился сильный дождь, из-за чего Гермиона тут же накинула на себя капюшон, а Антонин поднял воротник пальто, пряча белоснежный ворот рубашки.       — Давай трансгрессируем, — предложил он, протягивая руку, чтобы та взялась за неё.       Гермиона прикоснулась к нему, они завернули за угол с главной улицы, приготовившись исчезнуть, но ожидаемого рывка не произошло.       — В чём дело?.. — начала она, но её голос был прерван резким свистящим звуком и глухой пальбой.       Мир будто замедлился. В ошеломлении Антонин заметил, как бесформенный капюшон Гермионы несколько раз колыхнулся от чего-то ещё не досягаемого его разуму, а спустя миг действительность происходящего ножом пронзила ему осознание, и он больно вцепился в женскую ладонь и инстинктивно притянул к себе, отворачиваясь спиной к открытой улице, загораживая Гермиону и со всей силы толкая её вперёд, к началу переулка.       — Беги!       Гермиона тоже поняла, что произошло, не сдержала вскрик и, доставая палочку, со всех ног побежала по узкой улочке.       Ряд выстрелов за спиной повторился, из-за чего оба пригнули головы и ещё быстрее помчались на другой конец улицы.       — Я не могу трансгрессировать! — воскликнула Гермиона, и её возглас потонул в ещё нескольких выстрелах, а после она громко простонала и будто запнулась обо что-то — её потянуло к земле.       Антонин мёртвой хваткой вцепился ей в плечо, не давая упасть, под звуки её стонов, перемешавшихся с шумом ливня, насильно потащил дальше, ошеломлённо оборачиваясь назад, пытаясь понять, откуда в них стреляют.       Судя по всему, какая-то сука зацепила Гермиону. Блядь!       Он со всей силы встряхнул Гермиону, чувствуя, как затрясло и его от переизбытка вырывающегося адреналина. Он представления не имел, куда пришлась ей пуля, как сильно она начинает истекать кровью, и абсолютно не мог сообразить, что предпринять лучше: достать палочку и защищаться или со всех ног тащить её в подворотни — там он точно видел спасение.       — Терпи, — решившись, почти неслышно выдохнул он и, обхватив её дрожащими руками, наконец завёл за угол, наваливаясь на неё и прижимая к стене, чтобы она не упала.       — Дезиллюминационные, — простонала Гермиона ему в грудь, стремительно прорываясь припасть к земле от поглотившей её боли и слабости.       Но было поздно, потому что в эту же секунду раздались очередные выстрелы, и Антонину показалось, словно он видит, как пули рикошетом отбиваются от противоположной стены в их сторону.       От осознания опасности происходящего на мгновение потемнело в глазах, кровь невероятно бешено застучала в ушах, перебивая любой звук, и, почти не видя ничего перед собой, он потащил Гермиону вперёд, надеясь успеть затеряться в знакомых лабиринтах домов.       Он заставлял её бежать сквозь боль, сопровождаемую каждым остро режущим слух приглушённым стоном, так молниеносно, будто за ними гонится сама смерть, хотя фактически это так и было.       Они забежали в следующий переулок, в котором было настолько тесно, что Антонину пришлось толкать Гермиону меж домов, направляя её в нужную сторону, пока они не преодолели несколько поворотов, не прошли сквозь несколько арок и переходов к другим домам, а звуки выстрелов перестали их преследовать.       — Не могу больше, — вроде как сквозь слёзы через некоторое время простонала Гермиона, завалившись на стену очередного дома, приоткрывая от невыносимой боли губы, чтобы издать гортанный стон, и зажмурила глаза, позволяя крупным каплям дождя омывать ей лицо.       Антонин резко дёрнул её на себя, обхватил, поднял на руки и, не чувствуя никакой усталости, но тяжело дыша, как можно быстрее понёс её дальше по лабиринту, пока они не вышли на другую широкую улицу.       Мгновение, и их коснулся рывок, который утащил к дому Гермионы.       Антонин едва удержался на ногах, его значительно пошатнуло, поэтому он выпустил её из-под коленок и заставил почувствовать под ногами землю, после чего, крепко придерживая, как можно быстрее повёл к крыльцу.       Когда они оказались в прихожей, он моментально наложил несколько защитных чар и повёл Гермиону в гостиную, заставил опуститься на диван и припал к её ногам, пальцами ощущая на одной из них липкость.       От прикосновения она глухо простонала, выгнувшись в спине и зажмурив глаза.       — Потерпи немного, — бросил он, дрожащими руками ловко задрав платье, нащупав чулок раненой ноги и за край потянув вниз.       Перед его широко раскрывшимися глазами выше колена виднелась приличная рана, из которой чуть ли не хлестала кровь, которая уже окрасила в багряный цвет всю ногу, пропитала собою чулок и принялась струёй стекать на диван.       — Блядь, — сцепив зубы от нервозности и ошеломления, выругался Антонин, понимая, насколько серьёзно её зацепило. — У тебя есть зелья или что-нибудь?..       — Т-только б-бадьян, — сквозь стиснутые зубы отозвалась Гермиона, приложив все усилия, чтобы поднять голову и туманными глазам посмотреть на него. — Что там?       — Не дёргайся, тебе лучше не видеть, — бросил он ей, затем взмахнул палочкой и невербально призвал к себе бутылёк с лекарством.       Когда он принялся обрабатывать ранение заклинаниями и бадьяном, до него дошло, что пуля прошла аж насквозь, хотя то было к лучшему — как вытаскивать её, он не имел представления.       — Больно! — глухо застонала Гермиона, снова выгибаясь от нестерпимой боли.       — Успокоительное есть?       — Да.       Антонин закончил поливать ранение бадьяном, после чего выпрямился, притянул к себе успокоительное, бросился к лицу Гермионы и поднял ей окровавленными ладонями голову, чтобы влить ей в пересохшие, побледневшие губы жидкость. Она жадно проглотила содержимое, задрожала то ли от потери крови, то ли от нахлынувшего вновь адреналина, и испустила тяжёлый вздох.       — Ч-что это б-было?       — Я не знаю, — тихо ответил он, облокотившись об диван и рассеянно посмотрев перед собой. — Мне нужно рассказать обо всём Тому.       — Т-так иди, я п-переживу, — постукивая зубами и часто моргая глазами, отозвалась та.       — Я не уйду, пока тебе не станет лучше.       — Антонин...       — Лучше молчи, — повернувшись к ней лицом, твёрдо произнёс он и поймал её расширившиеся и будто ничего не видящие глаза.       Она снова тяжело выдохнула, почти всхлипнув, и попыталась расслабиться, а затем медленно просунула к нему открытую ладонь. Он осторожно взял её, крепко сжал, не обращая внимания на липкую кровь, и опустил голову вниз, лихорадочно соображая над произошедшим.       — Если я умру, у меня есть крестраж, — невесело усмехнулась Гермиона, закрыв глаза.       — Если ты умрёшь, никому и крестража не хватит, чтобы выжить, ясно?