Прежде чем всё разрушится

      Джонатан неотрывно смотрит на дверь. Как только в щель подсвечивает мягкий перламутровый блеск, резко толкает её и, коротко оборачиваясь на Гермиону, машет ей следовать за ним.       Они заходят в небольшую переходную к балконам: лёгким взмахом палочки Гермиона блокирует входы, а Джонатан шустро опускается на пол перед отключившимися Антонином и Томом, проверяет их дыхание и, убеждаясь в их бессознательности, находит ладонь последнего, аккуратно снимает кольцо и сжимает в кулаке.       — Готово, идём, — мгновенно выпрямляясь, он бросает Гермионе, прытко обступает размякшие тела на полу и упирается в следующую дверь, ведущую в комнату, где он запланировал провести ритуал.       Осторожно приоткрыв её, Джонатан входит в сумрак и плавным взмахом палочки выпускает белоснежный огонёк, медленно поплывший по воздуху, чтобы озарить мягким светом комнату. Оба останавливаются почти по центру и оглядываются, подмечая дорогое убранство даже такой маленькой непримечательной комнатки — в доме господина Фон Фейербаха всё было изысканным и стоило баснословных денег, и на мгновение Джонатан даже задумывается, какими чарами он пользуется, чтобы из его дома никто не посмел ничего украсть.       — Не дом, а настоящий музей антиквариата, — очевидно, пребывая в подобных мыслях, шепчет Гермиона, на что тот поворачивается к ней и издаёт тихое хмыканье.       — Сразу видно, что ты не была в доме чистокровного волшебника — некоторые особенно любят обставлять себя оригинальными произведениями искусства...       — Я была в доме чистокровных волшебников, — резко возражает та, бросая на него утопающий тьмой взгляд, но почему-то внутри не шевелится желание отвернуться, а даже наоборот, подстёгивает поддаться.       В который раз явственно осознавая опасность от чувствительности и влияния взора, Джонатан опускает ресницы, в то время как Гермиона, ничего не замечая, продолжает пояснять:       — Просто эти волшебники не помешаны на дороговизне и всех этих идеалах высшего общества...       — Общество у магов классовое, и чтобы ты не считала, а это никак не повлияет на структурированность. Более того, только даст повод распознать чистоту твоей крови и круг твоего общения.       — Да неужели? — будто с издёвкой отзывается та.       — Если бы я тебя не знал, всё равно уже сделал бы вывод, что ты даже не полукровка, а среди твоих знакомых нет тех, кто занимает какое-то значимое место в обществе. Во всяком случае, тесно ты не взаимодействуешь с такими людьми.       — Вы делаете много выводов, мистер Эйвери, — подчёркивая обращение, холодно произносит та, пряча ладони под манто.       — Однако вряд ли они тебя задели бы, если не были бы верными, — показывая слабую улыбку, мягко добавляет Джонатан, лукаво покосившись, чтобы поймать ответные эмоции.       Гермиона сначала хмурится сильнее, затем переводит на него взгляд и примирительно выдыхает:       — Ты меня сильно напрягаешь своей... наблюдательностью. Извини, к такому не сразу привыкаешь.       Джонатан таит в уголках губ улыбку, прячась за ворохом кудрей, на несколько мгновений отворачивается, а затем снова смотрит на Гермиону и уже серьёзно произносит:       — Не будем терять времени — у нас его слишком мало. Давай присядем, тебе нужно настроиться.       Лицо спутницы приобретает странный оттенок, но тот уверен, что вся проблема заключается в том, что будет происходить дальше: ему снова придётся ворошить её прошлое, чтобы зацепить её на чувствах, которые необходимо вытащить наружу, чтобы она смогла приблизиться к раскаянию. В конце концов, бесчувственным сложно вспоминать о том, что они когда-то ощущали.       Они устраиваются друг напротив друга за маленьким столом, стоящим у самой дальней к ним стены, Джонатан кладёт кольцо ровно по центру и поднимает сосредоточенный взгляд на Гермиону, так же внимательно смотрящую на него в ответ.       — Ты уже рассказывала мне о себе, и я не знаю, утаивала ли ты от меня какие-то более глубинные вещи. Сейчас же нам следует повторить то же самое, только осознай, что необходимо это сделать без малейшей утайки. Я вверяю твоим словам — во всяком случае, иначе я здесь и не сидел бы. Теперь ты откройся и доверься мне, а я сделаю всё возможное, чтобы ты стала максимально откровенна.       Та делает глубокий вдох, будто собираясь с мыслями, бросает угнетающий взгляд на кольцо и снова поднимает глаза на Джонатана.       — Хорошо, давай попробуем. Начинай.       Он медленно опускает взор на то, как Гермиона осторожно складывает скрещенные ладони на поверхность стола, сжимает бледные пальцы, явно испытывая напряжение и взволнованность, затем машинально ёрзает на стуле, будто устраиваясь поудобнее, а после замирает, продолжая сосредоточенно всматриваться в него.       — Тебе неуютно? — мягко интересуется он, обращая к ней понимающий взгляд.       Некоторое время Гермиона молчит, после чего, очевидно, объективно оценивает всю важность быть честной, потому негромко произносит:       — Чувствую взволнованность. Почти год я прожила без ощущений, которые в состоянии испытать любой другой человек. Сейчас думаю над тем, что, если я так сильно от них отвыкла, что даже по возвращении души не смогу быть как все? Не смогу чувствовать? Или возможность испытывать сведёт меня с ума? Каково это — уметь радоваться? Веселиться? Сострадать? Любить?..       — Ты боишься — это уже хороший знак, не так ли? — участливо отзывается Джонатан, лёгким коротким движением смахивая с глаз витиеватую солому и с пониманием заглядывая в мерцающие обсидиановым блеском радужки.       Та невесело усмехается, на мгновение покосившись на кольцо, и задумчиво произносит:       — Наверное, да...       — В конце концов, когда ты рассказала мне свою историю, то выглядела человеком, вполне способным на чувства, — спокойно продолжал поддерживать Джонатан, стараясь не прерывать зрительный контакт с собеседницей. — Когда ты говорила о своих друзьях, у тебя глаза становились стеклянными. Хоть раз задумывалась над тем, что... возможно, скучаешь по ним? Или хотела бы скучать?       — Я... Я даже не знаю, хотела ли я скучать, — почти незаметно пожимает плечами Гермиона и немного рассеянно смотрит на кольцо, пытаясь найти в себе честный ответ. — Даже не знаю, каково скучать... Хотя помню, когда училась в Хогвартсе, уезжать на летние каникулы было довольно тяжело. Я так привыкла к присутствию Рона, Гарри и Джинни, что, находясь дома с родителями, меньше чем через месяц уже скучала по ним и с нетерпением ждала, когда мне напишут письмо, что я могу приехать в «Нору» — дом Рона и Джинни Уизли.       — Тот самый Рон, который бросил вас во время преследования Тёмного лорда в твоём будущем?       — Да, это он...       — Ты была зла на него?       — Не то чтобы... На самом деле плохо помню. Но это был сильный удар для Гарри — лучший друг будто предал: ушёл, бросив на полпути и оставив с проблемой, в которой заключалась вся жизнь Гарри...       — В петле Гарри убили, — напоминает Джонатан, чуть щуря глаза, в надежде высмотреть, как в Гермионе что-то дрогнет.       — Убили, да. Волан-де-Морт запугал всех, имея явное преимущество сторонников, нападавших на Хогвартс, как вдруг объявился Гарри, и тот... — она запинается, словно погружаясь в воспоминания, чтобы выдернуть нужное, и Джонатан замечает, как неестественные глаза стекленеют. — Волан-де-Морт убил Гарри, потому что я его отвлекла: из-за меня он пропустил луч смертоносного заклинания.       — Выходит, ты отобрала и жизнь друга, и лишила надежды защитников замка, — осторожно делает вывод тот, ещё пристальнее всматриваясь в выбеленное лицо, на котором застывает разве что маска задумчивости. — Что ты чувствовала по этому поводу?       Гермиона смело поднимает на него глаза и равнодушно отвечает:       — Ничего. Хотя... Помню, меня разозлило, что Гарри объявился в не самый нужный момент — я хотела убить Волан-де-Морта лично... — со смешком признаётся она и, видя, как Джонатан собирается что-то сказать, резко добавляет: — Знаю-знаю, это приравнялось бы к моей гибели, и у Тома в очередной раз ничего не вышло бы. Меня задело до глубины души то, что ничего не получилось, что я не отправилась вслед за Томом, когда он был в этом так уверен, и мне казалось, что терять больше нечего, и оставалось лишь понимать, что в очередной петле с очередной версией меня Том сделает то, что нужно.       — То есть даже в тот момент тебя нисколько не задело то, что из-за тебя погиб друг — твой близкий друг, ради которого ты рисковала собой и пребывала длительное время в лишениях обычной человеческой жизни?       — Я была зла, — снова повторяет Гермиона, и в её тоне не слышно даже никаких намёков на оправдание. — Когда я узнала первый раз, что Гарри убит, то мне было плевать, понимаешь?       Джонатан кивает и явственно осознаёт, что сейчас ни на дружбе, ни на справедливости не сыграешь, а мягкий подход к делу никакого толку не приносит, поэтому со вздохом выпрямляется, отклоняясь на спинку стула, и некоторое время рассматривает убранство комнаты, перебирая в голове всё то, о чём ранее рассказала ему Гермиона. Разумно, что даже до создания крестража Том очень сильно въелся в Гермиону, слепив из неё то, за что он мог бы испытывать гордость и довольство, а значит, слабость нужно искать в нём самом.       — Зачем ты позвала Тома танцевать? — сменившимся на более твёрдый тоном спрашивает Джонатан, возвращая проницательный взгляд на собеседницу.       Та явно не ожидала подобного вопроса, потому сначала немного хмурится, а затем спокойно отзывается:       — Мне показалось это хорошей идеей.       — А честно? — чуть приподнимая бровь, допрашивает тот.       — Захотелось уделить ему внимание. Подумала, может быть, это позволит прикоснуться к прошлому, — задумчиво произносит Гермиона, опуская взгляд на кольцо.       — А ещё честнее? — чуть придвигаясь к ней, вкрадчиво интересуется Джонатан.       — По-твоему, я обманываю? — немного вспыхивает та.       — Полагаю, не договариваешь, — с нажимом возражает он.       Некоторое время Гермиона молчит, явно борясь с внешними эмоциями, затем опускает подбородок вниз, вдумчиво всматриваясь в поверхность стола, и уже спокойно отвечает:       — Хотелось сыграть на чувствах.       — Его?       — Или своих. В прошлый раз ты заставил меня задуматься над тем, что ощущения никуда не деваются — в человеке живёт тактильная память, и я решила это проверить. И пусть отклика от прикосновений не получила я, зато Том точно их ощутил. Было видно, как он пытался что-то разобрать, но не понимал, что с ним происходит. Так что ты был прав, Джонатан. Его тело помнит, да и блоки в памяти, похоже, не такие прочные, как нам думалось. Ощущение, будто их легко сломать.       — Нет, не думаю, что легко, — качает головой тот. — Здесь всего лишь сыграл эффект дежавю. Полагаю, тебе приходилось с ним танцевать когда-то?       В ответ она неслышно что-то произносит, из-за чего Джонатану приходится переспросить и получить более звучный ответ:       — Да. Был момент, когда мы танцевали.       — И где вы это делали? Не представляю, что было располагающее для этого время... — он пристально всматривается в лицо Гермионы и по её противоречивой отрешённости и настигающем беспокойстве понимает, что она готова за что-то зацепиться.       — Это было в замке, в Выручай-комнате, — коротко произносит она и явно что-то вспоминает, перебирает в голове, прикасается к каким-то ощущениями, что вызывают те времена.       — После чего это было? Почему вы танцевали? Неужели там играла музыка? — цепляясь за любую соломинку, сухо продолжает допрашивать Джонатан, не сводя проницательного взора.       — Нет, не играла, — слабо качает головой та и не торопится с продолжением ответа, что заставляет того предположить о существовании чего-то более важного в этой истории, чем могло бы показаться на первый взгляд. — Мне... мне просто захотелось танцевать.       — Без музыки?       — Да.       — И Том поддержал тебя в этом?       — Да, — как-то раздражённо вздыхает Гермиона, так и не поднимая на него глаза.       — Том просто так не стал бы этого делать, не так ли? — продолжает давить Джонатан, вслушиваясь в скупые ответы.       Она устало прикрывает веки, некоторое время молчит, затем гортанным тоном признаётся:       — Не стал бы.       — Так почему вы танцевали?       Неожиданно Гермиона меняется в лице — сначала в ней будто просыпается гнев, а затем так же резко сменяется на растерянность, что точно даёт понять о каких-то на тот момент выворачивающих душу воспоминаниях, которые сейчас пытаются пробраться к ней под кожу. Эти острые иглы прежних эмоций нужно всего лишь загнать посильнее внутрь, чтобы стало больно и чтобы та вышла из себя.       — Мы... мы танцевали, потому что так нужно было мне, — будто беря себя в руки, сухо отзывается та.       — Гермиона, мы договаривались... — начинает Джонатан и интуитивно протягивает ладонь над столом, чтобы аккуратно взять её за руку и выразить, возможно, потребовавшуюся от него поддержку, однако та неожиданно резко отталкивается от стола и смотрит на него так, будто он только что совершил что-то непозволительно ужасное, что заставило её на ранее безмятежном лице отразить странную агонию.       — Не трогай меня, — твёрдо заявляет Гермиона, затем дёргается, чтобы подняться на ноги, но почему-то останавливает себя.       На мгновение её передёргивает, а в зрачках отражается что-то вздымающееся некоторым ужасом и последующей обречённостью, как вдруг Джонатан соображает, чем это могло быть вызвано.       — Ты вспомнила, что не терпишь чужие прикосновения, — констатирует он и задумчиво сводит брови к переносице. — Почему?       — Я не хочу об этом вспоминать, — отрезает она и сильнее отклоняется от стола, увеличивая между ними расстояние.       Джонатан некоторое время сидит неподвижно, пристально наблюдая за ней и отчётливее соображая, что происходит, затем мгновенно поднимается с места, преодолевает пару шагов и едва касается её запястья, как Гермиона фурией подрывается со стула, наотмашь отталкивает его и, отступая, упирается в стену. Её взгляд приобретает настолько ошеломительно дикий оттенок, что тот уступчиво замирает, уже явственно убеждаясь в догадке, и примирительным тоном сообщает:       — Жертва домогательств.       Как обожжённая, она смотрит на него во все глаза, глубже погрязая в смеси отвратительных эмоций, замелькавших на враз ожившем лице.       — Прекрати. Это не имеет никакого отношения к нашему делу, и я же сказала, что не желаю об этом...       — Что сделал Риддл? Спас тебя? Или не успел? — с натиском продолжает Джонатан, намеренно делая к ней меньше чем полшага, но остро чувствуя, как незначительные дюймы хорошо ощущаются Гермионой — она глубоко вдыхает и не сводит с него прожигающий взгляд. — Ну же?       — Спас, — почти неслышно выдаёт она.       — А чем ты отплатила ему? — заворожённо наблюдая за ней, слишком колко спрашивает Джонатан.       — В смысле? — переходя в ошеломление, переспрашивает та.       — Он тебя спас, а что сделала ты? Чем ты его наградила за свою спасённую честь?       — Я... Я любила его... — слегка поморщившись, пребывая в ещё большем ошеломлении, возражает Гермиона.       — Любила, чтобы потом убить? — издевательски приподнимая бровь и впериваясь в ту пристальным взором, слишком спокойно интересуется тот и приближается ещё на пару дюймов.       Гермиона не шарахается от него, но немного вжимается в стену, всем видом бессознательно выказывая подавленность и уступая явное преимущество Джонатану.       — Я не хотела убивать и вообще не знала, что должна... — наконец-то начинает оправдываться она.       — Тем не менее ты это сделала, — с упрёком твёрдо перебивает он и снова повторяет: — Так чем ты наградила его за свою спасённую честь, м?       — Почему я должна была награждать?..       — А почему он должен был спасать? — в той же недружелюбной манере продолжает Джонатан и ещё немного ближе становится к Гермионе.       Очевидно, он переступает какую-то черту, очерченную её разумом, и та резко выставляет перед собой руку и, будто заклиная, предупреждающе проговаривает:       — Лучше остановись, иначе я...       — Что? Что ты? — с обжигающей пустотой взирая на неё, монотонно переспрашивает Джонатан. — Так же убьёшь меня? Оставишь здесь или будешь думать, как замести следы преступления?..       И неожиданно Гермиона всхлипывает, а в блестящих обсидиановых глазах образуется мутная пелена слёз, мгновенно заскользивших первыми каплями по щекам.       — Ты не понимаешь, о чём говоришь... — в ужасе и ошеломлении глотая слоги, проговаривает она и даёт волю обуявшим её эмоциям.       Ледяная маска рушится на глазах. Джонатану кажется, будто он отчётливо слышит глухой безжалостный хруст — блеклые губы искажаются в уродливом изгибе, щёки блестят от стыдливых слёз, а окутанный тьмой взгляд загорается лучистым сиянием, покорённым удушливыми муками и глубинными стенаниями.       Он не имел представления, насколько точно случайно попал в цель: спустя минуту немого изумления и проступившей боли от воспоминаний Гермиона наконец рассказывает ему в подробностях о том, что ей удалось пережить в повторяющемся дне, а затем его последствия в виде непереносимости чужих прикосновений, от чего страдала до тех пор, пока не лишилась части души.       Под ничего не выражающим стальным взором она чувствует себя невыразимо пришибленной. Жмуря от стыда и испуга ресницы, она бормочет о пережитых ощущениях, спустя некоторое время скатывается вниз по стене, утыкается лицом в ладони и глухо перечисляет все оттенки эмоций, жалом вонзившихся в её нутро так больно, что тошнота буквально сковывает горло.       Она пересказывает о былом спектре чувств, где считала, что убила ранее домогавшегося её парня, как безысходно крутила в голове единственную мысль, что нужно смывать запятнавшую кровь с ладоней, в которую чуть ли не с головой окунула себя. Её трясёт от пронзающих прошлых переживаний, а приоткрывшиеся покрасневшие глаза настолько стеклянны, что Джонатан буквально видит в них заворожённого себя, когда следом осторожно опускается на пол и пристально всматривается в сияющие живительной энергией зрачки. Он чуть отодвигается назад, слыша её просьбу дать ей личное пространство в обмен на то, что будет говорить и говорить — беспрерывно выражать то, что на самом деле в тот момент случилось с ней, когда ей захотелось прижаться к Риддлу и заставить под неслышимую гармонию танцевать.       Она пересказывает ужасы своей бессознательности в тот момент, когда рассматривала окровавленную макушку Кормака Макглаггена, липкими разводами крови окрасившей светлую шевелюру и пол, на котором она вляпалась в отвратительную лужу своего бесчувственного уродства — место, где переступила первую грань к тому, кем стала являться, переживая не из-за смерти человека, а лишь из-за того, что её блистательное будущее, её безупречная репутация оказались на волоске.       Джонатан говорит, что это нормально — каждый из его друзей в первую очередь думал бы об этом, невзирая ни на что. А далее гортанным шёпотом он добавляет о том, что каждый из них ради другого сделал бы то же самое, что и Том сделал с ней — ближний не оставил бы ближнего в беде и точно разделил бы все опасности и тяжбы извилистого пути, даже если это возможность замарать свои руки, даже если пришлось их омыть в луже чьей-то крови.       — Почему? — тяжело выдыхая, сквозь всхлип жалостливо вопрошает Гермиона.       — Потому что он уже дорожил. Это всё он делал не только ради себя, но и ради тебя. В конце концов, он доверился тебе и позволил себя убить, лелея и убеждаясь, что ты не свернёшь с нужного ему пути — он вложил в твои ладони своё будущее целиком. Настало время оправдать его надежды — сделать то, зачем ты сюда пришла. Ты же... — Джонатан замолкает, выискивая в себе правильные слова, и наконец решается произнести то, что на самом деле думает: — Ты же тоже отчаянно любишь его, и ты об этом знаешь.       — Я... — она жмурит глаза, прерывая дыхание, затем шумно выдыхает и произносит: — Находясь здесь, я всегда хотела снова ощутить это. И мне ужасно не хватает его тепла.       — Так прими же его — разве не в кольце оно заключено? Раскайся. Вспомни, что он любил тебя и как сильно ты его любишь.       Гермиона лениво поднимает взгляд на поверхность стола, выискивая на нём кольцо, о чём-то думает, кривя губы в жалостливом росчерке, и вскоре глухо сдавленно шепчет:       — Знаешь, что он говорил, когда умирал в моих руках? Он испытывал невообразимую агонию и в ней вспоминал, как танцевал со мной... Как я отдавала ему всю себя... Как... — она жмурит мокрые ресницы и, громко сглатывая, с придыханием продолжает: — Он говорил, что любит меня. Верил, что я смогу...       Неожиданно Гермиона отклоняется от стены и коленями падает на пол, издавая приглушённый стон так надрывно, будто мгновение назад ей в спину вонзили невидимый кинжал.       Сначала Джонатан замирает, в ошеломлении наблюдая за тем, как та неестественно дрожит, будто в нестерпимой лихорадке, и с силой обнимает себя за плечи, словно сдерживая рвотный позыв, а после он резко оживает, бросается к столу, хватает кольцо и припадает рядом с Гермионой. Насильно отцепляя и беря её за дрожащую ладонь одной рукой, а другой снимая с копны густых каштановых волос заколку, он грубо царапает тонкую кожу, вызывая гортанный болезненный хрип у Гермионы, а после вмиг суёт ей в раненую ладонь кольцо и со всей силы сжимает своей поверх её.       Кажется, будто проходит слишком много времени — Гермиона надрывно стонет и проливает на пол градины слёз, подобные хрустальным осколкам, задыхается от невыносимой боли и поддаётся крупной дрожи, предвещающей что-то тревожное и пугающее. Джонатан сам наполняется необъяснимой дрожью, испытывая незнакомые колики в теле, и растерянно понимает, как его охватывает необычайный страх, липко прикасающийся к нервным волокнам, заставляя их будто наэлектризовано шуметь и дыбиться от невидимой волны скрежещего тока.       А затем случается что-то необъяснимое — настоящий разряд исходит от сжатого в окровавленной ладони кольца и мощным импульсом устремляется по живым телам, больно обжигая внутренности обоих, из-за чего Гермиона звонко душераздирающе визжит, а Джонатан отталкивается от неё и утробно хрипит, враз чувствуя себя обожжённым, обезвоженным, разбитым.       Перед глазами мелькает чёрная дымка, выскользнувшая между липкими пальцами Гермионы — она вихрем проносится над её головой, ясной вспышкой белеет, пока не становится настолько белоснежно-белой, что приходится щурить заслезившиеся от яркого света глаза, а затем резко вонзается в лихорадочно дрожащее тело, заставляя Гермиону, подобно безвольной кукле, неестественно выгнуться.       А после яркий нестерпимый свет потухает, утопая в ней, погружая комнату в бездонную мглу, как вдруг, подобно блюдцам, в ней загораются блестящие ослепительно белоснежные радужки. Джонатан таит дыхание, опираясь ладонями о пол, и вглядывается в незнакомые глаза напротив, сияющие восхищающей белизной, и при виде этого ему почему-то становится страшно, будто совсем рядом нависла неукротимая опасность, готовая опалить его и вспышкой молнии сжечь заживо.       Дрожащей рукой Гермиона выпускает из ладони кольцо, что с глухим стуком падает на пол и катится к коленям Джонатана, неотрывно в ошеломлении наблюдающего за ней. Ему кажется, что он вечность смотрит в немигающие белоснежные зрачки, утягивающие в озарившую ясным светом пропасть, и почему-то тревожность сменяется на необъяснимое чувство абсолютной безопасности — будто пока он горит, ему ничего не грозит.       А затем и белоснежные блюдца потухают, позволяя обычному тёплому свету наколдованного в самом начале огонька рассеивать недавний мрак. Гермиона распахивает ресницы так сильно, что кажется, будто глаза вылезут из орбит; её ладонь тянется к груди, затем к горлу, а губы жадно приоткрываются, чтобы заглотить воздух, но у неё ничего не получается — она буквально начинает задыхаться прямо на его глазах.       Джонатан резко хватает её за плечи, встряхивает, надавливает пальцами на непослушные скулы, заставляя шире открыть рот, и мантрой повторяет: «Вдохни же». И лишь спустя несколько долгих мгновений та делает неумелый хриплый вдох, раздирая им глотку, и забивается в кашле. Тяжело и больно глотая, будто вместе с этим впитывая в себя что-то невыразимо неподъёмное и ошеломительно разрывающее, Гермиона хватается в руку Джонатана, как в самую отчаянную необходимость, поднимает на него воспалённые от долгих слёз глаза и показывает настолько тёплую улыбку сумасшедшего счастливого безумца, что тот приходит в крайнюю растерянность, лишь сильнее сжимая хрупкие плечи, словно проверяя на реальное присутствие Гермионы и убеждая себя, что не было никакой подмены.       Только следом лучезарная улыбка мгновенно меркнет, а в следующую секунду она заливается истеричным рёвом, больно сжимая ему запястье и роняя голову ему на предплечье. Она глотает жгучие градины, скользящие больно режущими осколками по щекам, и сдавленным шёпотом что-то с мольбой бормочет, дрожа и покачиваясь вперёд-назад. Джонатан рассеянно смотрит в пустоту и невольно чувствует, насколько ей невыносимо больно и непривычно странно, словно освободившийся от оков разум переживает безвозвратный сдвиг, сводя её от испытываемых отныне чувств с ума.       И он не имеет представления, что должен сделать, потому застывает в неподвижности и безмолвии, вслушиваясь в душераздирающие рыдания и чувствуя кожей на запястье мокрые разводы, пока интуитивно не кладёт ладонь ей на спину и не прикрывает веки — разбитый, опустошённый, слишком чувствительный, — не желая ничего видеть перед собой.       Джонатан не знает, как к этому относиться, не понимает, что думает и больше всего чувствует, пребывает в прострации, но явственно прикасается к чему-то эфемерному и забвенному — к тому, что наполняет его новыми силами и заставляет снова распахнуть ресницы, скользнуть в реальность и вспомнить о времени.       Осторожно высвобождая ладонь из хватки, он смотрит на часы и тихо произносит:       — У нас осталось семь минут. Гермиона?       Зарёванная, она лениво отклоняется от него, поднимает по-настоящему живые глаза, преобразившиеся в мерцающий невыразимо красивый обсидиан, и с невыносимой болью всматривается в его очертания.       — Ты справилась, — утешающе подсказывает Джонатан, поднимается на ноги и, хватая ту за предплечья, заставляет выпрямиться вслед за ним.       Но Гермиона так жадно изучает его черты, а на лице сменяется столько эмоций, что он не в силах угнаться за ними, а тем более разобрать, как вдруг она резко кидается к нему и крепко сжимает в объятиях, издавая истеричный смешок, потонувший в воротнике его пиджака. Сначала он немного отшатывается, поражённый таким проявлением чувств, а затем беззлобно усмехается, аккуратно приобнимая за плечи в ответ.       Восторженный неудержимый звон её радостного оживлённого голоса переходит в очередной дрожащий всхлип, и Гермиона немного отстраняется, приподнимая подбородок вверх, чтобы снова изучающе блуждать по будто ранее не знакомым чертам, никак не сдерживает вновь и вновь спадающие из глаз капли и севшим признательным тоном, в котором слышится столько непередаваемых оттенков чувств, произносит:       — Я так безмерно благодарна тебе за всё... За то, что ты не оставил меня и помог дойти до этого момента, чтобы... чтобы я могла чувствовать — как сильно я этого хотела и как невыносимо мне от этого больно!..       Гермиона срывается на звонкий вскрик и забивается глухим рёвом, но очень быстро смахивает с ресниц застилающие пеленой слёзы и почти неслышно, вкладывая всю искренность и больно сжимая пальцами Джонатана, будто впадая в безумство, дрожаще шепчет:       — Так сильно благодарю тебя... Я обязана перед тобой всем, слышишь?.. Ты будто путеводная звезда, прошу только, не оставляй... Без тебя нам не дойти до конца...       — Тише-тише, — мягко останавливает её Джонатан, мгновенно прикасаясь к её раскрасневшемуся лицу и ощущая мокрую кожу очень горячей — её сильно потряхивает. — Ты немного не в себе, тебе нужно...       — Нет, — энергично качает головой Гермиона и выглядит настолько помешанной, что тот поддаётся тревожности за её адекватное состояние после испытываемых эмоций. — Мне всего лишь больно настолько, что я обезвожена... Но я привыкну...       А после она безмятежно растягивает потрескавшиеся от соли губы в ошеломлённой улыбке и не чувствует то, как её невообразимо знобит.       — Я жива... — беззвучно шепчет Гермиона, стискивая жёсткую ткань чужих рукавов и рассеянно глядя перед собой, а затем с всхлипом снова повторяет и повторяет, будто заевшая пластинка. — Теперь я точно жива... Жива-жива, я жива!..       Неожиданно её глаза закатываются, и Джонатан едва успевает поймать судорожно бьющееся в конвульсиях тело, неохотно обмякающее в его руках.

***

      Том отдалённо услышал какой-то крик, показавшийся ему приглушённым и слишком слабым.       — Эй, ты как? Том! Том, твою мать!       Лениво расцепив слипшиеся ресницы, он поднял веки и смутно заметил нависший над собой тёмный силуэт, постепенно приобретающий чёткость. Распознав в лице Долохова, а под ладонями — холодный пол, Том в мгновение пришёл в тревожность и заставил себя резко подняться и озариться по сторонам.       — Какого?..       — Спокойно, — остановил Антонин, пристально наблюдая за тем, как он поднимается на ноги, в мгновение ощупывая себя и хватаясь за кольцо — оно по-прежнему нанизано на палец. — То ли мы выпили с тобой что-то не то, то ли я не знаю...       — Где ребята? Тебя тоже вырубило?       — Полагаю, все в зале. Очнулся минуту назад. Похоже на снотворное...       — Пошли отсюда, нужно найти всех — может быть, и они попали под действие снотворного, а там что-то происходит...       Антонин бросился вслед за ним из проходной комнаты, и оба оказались в зале, где ничего не изменилось: повсюду толпы веселящихся и болтающих между собой волшебников, кругом льётся выпивка, звучит радостный смех, а на фоне играет живая музыка, под которую танцует дюжина пар. Том мгновенно просканировал зал и очень быстро нашёл Фрэнка и Адама в компании незнакомых ему волшебников — они ведут какую-то непринуждённую беседу, посмеиваются, отпивают из бокалов вино и наслаждаются происходящим.       Выглядело так, что у них всё в порядке, и это сбивало Тома с толку: может быть, он с Антонином выпил то, что предназначалось не им? Или не только им? Может быть, в целом шампанское оказалось чем-то испорчено, что вызвало такой эффект?       Однако тоже глупо было так считать, потому что в большом доме господина Фон Фейербаха каждый второй пил шампанское, но почему-то выключило только их двоих.       Ничего не понимая, Том приблизился к друзьям, ощущая, как Антонин не отстаёт от него, и, наклонившись ближе к Фрэнку, тихо заговорил:       — Всё в порядке?       Тот с застывшей улыбкой на губах немного повернулся к нему и безмятежно отозвался:       — Конечно. Подышали на свежем воздухе?       — Угу-у, — задумчиво протянул Том, понимая, что Антонин, кажется, успел сообщить остальным, что они собрались выйти к балкону, правда никто не знает, что туда они не дошли.       Значит, всё в порядке?       — А где Джонатан?       — Он с Гермионой отправился в игровой зал. Это было больше получаса назад, так что боюсь представить, сколько денег он уже стряс с неё, — весело прокомментировал Фрэнк, усмехнулся и пригубил бокал с вином, а затем с энтузиазмом протянул выпивку. — Не хочешь выпить?       — Пожалуй, с меня достаточно, — пребывая в ещё более глубокой задумчивости, отказался Том и пристально взглянул на Антонина. — Что думаешь?       Антонин поджал губы, явно понимая, о чём он спрашивает, а после слабо пожал плечами.       — Ничего же не произошло, но всё это очень странно.       — Фрэнк, ты пил шампанское? — снова поворачиваясь к тому, поинтересовался Том.       — Нет. Ты же знаешь — терпеть не могу газированное.       Пытаясь собрать в мутной голове по кусочкам мысли, Том замолчал, погрузился в себя, а через некоторое время решил пройтись по залам, чтобы внимательнее изучить обстановку. Предупредив и оставив друзей, он направился к самому дальнему залу, чтобы пройти в игровую комнату и убедиться, что у Джонатана всё в полном порядке. Обогнув танцующие пары, он преодолел два помещения и вышел в сумрак, клубящий сигарным дымом и танцующий мягкими цветными неоновыми огнями, зайчиками прыгающими по присутствующим. Здесь плохо было видно, поэтому Тому пришлось найти хорошее место для обзора и потратить не менее пяти минут, чтобы просканировать абсолютно всё, однако ни Джонатана, ни Гермиону он не нашёл. Убедившись, что точно не проглядел, он покинул игровую комнату, снова пересёк несколько залов, в которых не было замечено присутствия искомых, и вышел обратно в танцевальную комнату.       Не могли же они уединиться в местах для душевных разговоров, верно? Джонатан вряд ли пошёл бы на такое и ни за что не отлучился бы из общего зала, зная, как важно им всем быть на виду друг у друга.       Оставался первый зал, где развлекался господин Фон Фейербах, то встречая, то провожая гостей. Выйдя туда, Том сразу же наткнулся на группу волшебников, один из которых вежливо остановил его, как только завидел, и начал заговаривать и преисполняться в любезностях, явно стремясь познакомиться поближе.       Пока Том разговаривал с новыми знакомыми, не особо испытывая желание вдаваться в тему своей публичной деятельности, которую с ним рьяно пытались завести, он осмотрел и прихожий зал, но так и не увидел двоих. Может быть, и их постигла участь оказаться под действием снотворного? Хотя оба ничего, кроме сока, не пили...       Оставался ещё вариант — балконы.       Только Том извинился за то, что собирается отлучиться на поиски друзей, как перед ним выросла высокая стройная фигура волшебницы, облачённая в изумрудно-чёрные тона свободной скользящей ткани, туго подпоясанной на талии. Девушка азиатской внешности тёмными, почти чёрными выразительными глазами смотрела на него и растягивала тонкие гибкие губы в приветливой улыбке.       Он наконец вспомнил, почему названное Ньютом имя показалось ему знакомым.       — Нагини, — мгновенно поприветствовал Том и вежливо поклонился знакомой, в ответ дружелюбно улыбаясь. — Не ожидал встретиться здесь, но безумно рад.       С Нагини он познакомился ещё до того, как приехал в Берлин. Это произошло в Албании, в Тиране, когда Том закончил своё первое выступление и, испытывая стресс от общения с публикой, впервые так масштабно вдохновившейся им, столкнулся с ней на выходе из небольшого зала, где организовывали дебютное мероприятие Лестрейндж и Розье. Она была одним из слушателей, только не пыталась подойти к нему, в отличие от остальных, а скромно стояла в углу зала и внимательно наблюдала за его выступлением. Столкновение было настолько неловким, как показалось Тому, даже преднамеренным, что он решился пойти на поводу у Нагини, пытаясь понять почву её интереса, но в недолгом разговоре так и не смог разобрать причин. Однако пристальный и задумчивый взгляд волшебницы преследовал его, пока он несколько дней находился в Тиране и устраивал встречи с заинтересовавшимися им другими волшебниками, некоторые из которых последовали за ним в Берлин и до сих пор оставались здесь, не пропуская ни одной конференции или публичного выступления.       Том о ней забыл, пока она не предстала перед ним сейчас.       — Охотно разделяю вашу радость, милорд, — в ответ с необычайной грацией и гибкостью поклонилась она, и, как только Том завидел в другой стороне зала Ньюта, машущего ему рукой, понял, кого он сопровождал в поездке до Берлина.       И только Том хотел задать вопрос на этот счёт, как неожиданно раздался оглушительный треск, невыносимо звонко скребущий по ушам. Казалось, всюду пронёсся противный скрежет — красивые зашторенные высокие окна треснули и мельчайшими мириадами осколков посыпались внутрь, из-за чего рядом стоящие к ним волшебники мгновенно отпрянули прочь, некоторые из них молниеносно принялись очерчивать по воздуху палочками в оберегающих от осколков стёкол заклинаниях.       Не успел кто-то что-то сообразить, а Том уже интуитивно оттолкнул Нагини к стене, услышав за спиной противный, приводящий в ужас от воспоминаний из детства свист, разрезающий воздух, подобно крыльям истребителя. Они забились в углу на пол, Том выставил максимально прочный щит, на какой только был способен, а следом всё пространство заполнилось врывающимся в окна пламенем и грохочущим где-то вдалеке взрывом.       Оглушительная волна, вмиг сносящая всё и всех, прокатилась повсюду, а затем будто включили звук: из каких-то далёких залов приглушённо, будто сквозь толщу воды, послышались страшные вскрики, панические возгласы, истеричный плач и невыносимые, наполненные предсмертными страданиями стоны.       Том ошеломлён и дезориентирован, как и остальные гости, но не позволил себе и пары секунд замешкаться, а грузно пошатываясь поднялся на ноги, жадно всматриваясь в разрушенный зал, очевидно, пострадавший меньше всего, а разум уже стал продумывать способ выбраться из замкнутого пространства. Привычка из детства — быть постоянно начеку и прислушиваться к визгам пролетающих неприятельских самолётов и истребителей — отложилась в нём так прочно, так сильно, что конечности по старой памяти немели, а кровь стыла в жилах, но мозг заставлял реагировать стремительно — быстрее, чем его настигнет возможная смерть.       Потому он одним из первых устремился ко второму залу, думая о ребятах и не допуская отвратительной страшной мысли, что взрыв пришёлся именно туда.       Крики, возгласы и плач прибавили громкость, началась настоящая паника и раздавались голоса, вопящие о вполне очевидном — кто-то настроил антитрансгрессионный барьер, и теперь все оказались в ловушке.       Шестерёнки в голове крутили вполне здравый вопрос: с какой целью это происходит?       И пока Том бежал к входным дверям, послышался ещё один свист, из-за которого пришлось буквально влететь внутрь гари и дурно пахнущей плазмы и забиться к стене, прежде чем произойдёт последующий взрыв. Плечами он ощутил, как опоры заходили ходуном, и если сюда придётся третий удар, то всё сгинет под завалами огромного роскошного замка, стоящего на отшибе совсем недавно покалеченного войной Берлина.       Неужели снова это начинается?       Неужели снова это происходит?       В голове пронеслось столько неудержимо страшных мыслей, что Тома затошнило больше от них, чем от пламени и вздымающейся пыли.       Не отступая, он снова поднялся и сквозь дым и мелькающие тут и там разнообразные чары — спасающие, координирующие, защитные, заживляющие, и каких их только не проносилось, — расталкивая людей, пробирался по трескающим под ногами стёклам и щепкам к тому месту, где в последний раз расстался с друзьями.       Неожиданно его кто-то схватил за предплечье, а в ушах зазвенело его имя, хрипло повторяющееся из уст друга. Шустро обернувшись, Том увидел перед собой Адама — с его лба по щеке и носу до подбородка стекала липкая кровь, о которой, судя по ошеломлённому виду, он даже не подозревал. Не задумываясь, Том крепко вцепился в него в ответ, а после разглядел рядом с ним очертания Фрэнка и Антонина. Оба были даже не изумлены, будто до сих пор не поняли, что произошло, а решительно тянули их прочь, в то время как Адам был похож на пыльное застывшее привидение — его тёплая, явственно ощутимая даже сквозь рубашку ладонь мертвецки вонзилась в запястье до немеющей боли и больше не отпускала.       И казалось, оставался рывок — преодолеть прихожий зал, в который они влетели, страшась, чтобы норовящая вырваться на свободу толпа не растолкала их по разные стороны, как Том наконец понял, сколько раз одно и то же в какофонии панических криков шепчет и шепчет Адам так, будто его замотало:       — Джонатан, Джонатан. Джонатан!       И до Тома дошло, что он так и не смог его найти.       Сзади началась неразбериха и нелепая давка — под действием внешних сил Адам и Том разорвали ладони, и тот оказался по другую сторону от троих, прижимаясь к стене. Только Адам хотел рвануть вперёд, чтобы воссоединиться с ними, как каким-то чудом краем глаза Том заметил знакомый раскат изумрудного сияния, потому остановился, удерживая руками Антонина и Фрэнка за собой, и со всей мочи крикнул Адаму:       — НЕ ДВИГАЙСЯ!       Адам послушался — замер и снова впечатался в стену, уже наряду с остальными замечая убивающие вспышки. Только почему-то казалось, что бегущая к выходу толпа волшебников, которая не заканчивалась и стремилась со всех комнат в одно место, не замечала того, что ждало впереди. Сияние становилось ярче и отчётливее, поверженные маги один за другим падали навзничь, а другие — более удачливые — поднимали такой крик ужаса и одновременно боевой клич, давая сопротивление, что у Тома перед глазами постепенно расплывались образы, в ушах стоял невыносимый вой и яростные выкрики проклятий, а тем временем разум лихорадочно соображал над тем, как быть дальше.       А затем будто за несколько мгновений зал значительно опустел, утопая в гари, пыли и мерцающих вспышках боевых заклинаний, из-за чего практически ничего уже не было видно. Том отпустил застывших Фрэнка и Антонина, и последний мгновенно ринулся к Адаму, схватил его за шиворот и потащил назад. Видя абсолютно обескураженное лицо друга с кровоточащими от врезавшихся осколков ранами, Том понял, что тот начал задыхаться от нехватки кислорода.       Фрэнк что-то наколдовал ему, в то время как Антонин, крепко обхватывая за плечи Адама, повёл их сквозь дым вдоль стены, не обращая внимания на проносящихся мимо людей и вспышки заклинаний, от которых их ограждал Фрэнк. И оказавшись уже у выхода, где только совсем недавно обороняющиеся волшебники смогли вытеснить атаку неизвестных нападающих, Том наконец смог различить, что происходит.       Было так странно и до неверия подавляюще наблюдать за тем, как со страждущего в ночи неба по-настоящему сыпался огненный дождь, обволакивающий окраину и большую часть города целиком, прожигающий белое покрывало снега и сжигающий дома, деревья и... чёрт подери, кричащих в предсмертных муках людей.       Лишь над величественным замком не было дождя, будто он находился под невидимым защитным куполом, в котором всё так же не работала трансгрессия, а вспышки проклятий мелькали всюду, грозясь зацепить своего или чужого — кто их разберёт, кто защищается, а кто нападает.       Антонин разумно повёл их вдоль пылающего огромным пламенем дома, как Том, позволивший детскому страху овладеть им, замер, с невыразимой болью уставившись в страшно выглядящее небо, предзнаменовавшее начинающийся ад. И предчувствие ему точно подсказало, куда нужно посмотреть, чтобы увидеть своими глазами то, чего он искренне боялся, просыпаясь рано по утрам и листая сводки новостей, день за днём ожидая, когда прозвучавшее предсказание свершится.       Он посмотрел в сторону для того, чтобы своими глазами увидеть того, кто — он знал, он точно знал! — потому что в своей голове, находясь в гостях у Марты, отчётливо видел огненный дождь, за которым последует атомный взрыв, а прежде — образ волшебника, имя которого не упоминали в обществе слишком долго и который сейчас привносит эти ужасы в их хрупкий и совсем не оправившийся после войны мир.       В длинном чёрном плаще, колыхающемся в воздухе от искусных в бою выпадов и переходов между мощными, поражающими силой и красотой заклинаниями, с господином Фон Фейербахом сражался Геллерт Гриндевальд.       Том никогда не подумал бы, что герр способен с не меньшей точностью и изворотливостью противостоять так уверенно в бою, с какой лихостью и разрушительностью наступал на него опытный противник. Фон Фейербах немного хромал без своей трости, вместо которой в сухой жилистой ладони находилась палочка, из которой воспламеняющимися вспышками вырывались проклятья, чередующиеся со смертоносным. Потеряв пространство, время и заворожившись дуэлью, Том не сразу заметил, как рядом с ним оказалось что-то непонятное, ткнувшее чем-то холодным и мокрым в ладонь. Опешив, он стремительно опустил взгляд и увидел добермана, которого мгновенно охватила за шею пёстрая искрящаяся плеть и со всей силы потянула прочь, вызвав судорожный рык у животного.       И не успел Том отреагировать, как в ту же секунду произошло несколько вещей: за спиной он услышал отчаянный вскрик Адама, со всей мочи зовущий Джонатана, будто он был где-то рядом; сбоку в бешенном танце замельтешили проклятья — Фрэнк первым начал от кого-то отбиваться; с другой стороны просияла изумрудная вспышка и сбила господина Фон Фейербаха, и Тому показалось, что он слишком медленно падает на землю побеждённым, выпуская из ладони палочку с блеснувшим в глазах набалдашником в виде разъярённого волка; и наконец на автомате интуитивно он поднял свою палочку и выпустил выворачивающее кости проклятье, только после осознав, что неподалёку от Гриндевальда в защите его левой стороны была она — Астрид Руквуд, облачённая в алую мантию, держащая пылающую пламенно-красными искрами волшебную плеть, сдерживающую обозлённого высокого добермана, всматривающегося куда-то в сторону.       Астрид по-немецки резко выкрикнула командным тоном приказ, выпустила устрашающую плеть, и псина со всей дури помчалась по мокрому белоснежному покрывалу в известном только ей направлении, куда лишь на секунду успел обернуться Том, пока Астрид отбивала его проклятье, и увидеть сначала Гермиону, поднимающуюся с земли, а рядом с ней — Джонатана, выступившего вперёд перед агрессивной собакой, что уже выпустила страшные зубы, готовясь прыгнуть и вцепиться.       А дальше Том ничего не увидел, потому что всё внимание забрал на себя выкрик Астрид:       — Это он!       Том поймал не её обжигающий равнодушием взгляд, а стремительно направленный в него взор протыкающих насквозь и пугающих своей разновидностью глаз: один настолько льдистый, замораживающий, будто зачаровывая, а второй настолько пылкий, будто в нём собралась вся разрушительность мироздания, чтобы испепелить после короткого взмаха ресниц.       И почему-то на фоне этого Том не обратил внимания, как на территории замка появились отряды авроров, вступивших в уверенное противостояние, в первые же секунды сопротивления проявляя преимущество в количестве и силах.       Гриндевальд мгновенно выпустил почти незаметную вспышку в Тома, на что он чудесным образом успел увернуться и понять, как с другой стороны его безжалостно начала атаковать Астрид. Ощутив в себе невыносимую злость за то, что она находится здесь, она его предала, и она смеет поднимать на него палочку, Том гневно выпустил залп разнообразных проклятий, способных убить её адовой смертью, и одно из них попало точно в цель, острыми лезвиями пронзив хрупкое тело насквозь и залив багряным пушистый, теперь уже осквернённый чистой кровью снег.       И пока Том, морщась, отступал от убитой, приминая онемевшими ногами белоснежный покров, точно осознавал — затылком чувствовал устремившуюся магию, — что в него летело что-то невообразимо мощное и громоздкое, в следующую секунду стремящееся поглотить его и сделать побеждённым.       Как вдруг небо озарилось ослепительным сиянием, а после накрыло звуком оглушительно заскрежетавшего, страшно — до одури и застывающей в артериях крови — полыхающего разряда тока, молнией проскользнувшего возле него и разрушившего липкий лоскут почти прикоснувшейся к нему смерти.       Всё будто замерло и остановилось. В глубочайшем изумлении Том с искажённым выражением лица обернулся назад и ошеломлённо выдохнул изо рта пар так, будто ему ударили под дых, округлёнными глазами уставившись вдаль.       Под пристально-ошеломлёнными взглядами его друзей и сражающихся с ними неприятелей навстречу непоколебимо шагала Грейнджер, в ладонях которой извилистыми нитями неконтролируемо пульсировал ток, а бездонные белоснежные глаза, неестественно сверкающие в пылающей огнём ночи, интуитивно заставили попятиться даже Гриндевальда, резко выкрикнувшего по-немецки какой-то приказ.       После прозвучавших слов мир вновь пришёл в движение, и десятки проклятий устремились в одиноко ступающую волшебницу, из ладоней которой снова вырвалось что-то страшно заскрежетавшее и озарившееся невозможно ослепительной цепной молнией, разрядом последовательно пробежавшееся по трём телам, что затряслись, как под напряжением, и ничком устремились в снег.       ...Раскат грома оглушительным эхом оттолкнулся от стен и устремился вглубь и наружу замка, заставив все опоры ходить ходуном, а вдалеке сражающихся волшебников — замереть от пронзившего ужаса и витающего в воздухе наэлектризованного короткими волнами тока...       Тома затошнило от силы и ощущения того, что это будто совершил он сам, иллюзорно испытывая невероятную волну вздымающейся в пространстве мощи непостижимого волшебства, и ему показалось, что в следующий миг из его глаз посыплются искры и забрезжит кровь.       ...Тёмная фигура слегка крутанулась и рухнула на развалины, вывернув ноги в неестественной позе, а широко раскрытые выгоревшие глаза превратились в два чёрных омута — из них обильной струёй потекла кровь, окрашивая и так сожжённую кожу лица в тошнотворный цвет...       Он смотрел на три поверженных тела неподалёку и, вдыхая полной грудью, ощущал запах жжёного мяса помимо и без того провонявшего гарью воздуха от полыхающего и уже рушащегося замка за спиной.       ...В ушах невыносимо звенело, и Том хотел пошевелиться, но почему-то обмяк на пол, как будто не чувствуя ног... Внутри почему-то плавали густая пустота и невыносимое бессилие, от давления которого хотелось зарыдать. На глазах проступили слёзы, а в голове ни единой мысли кроме вибрирующего звука ошеломительно трескающего тока, в котором тонул голос...       Её кричали по имени и фамилии, а она безвольно падала, будто без сил, на колени в снег, и из её светящихся, подобно прожекторам, глаз струилась густая кровь. Антонин и Джонатан одновременно припали к ней, о чём-то взывая — первый живо тормошил её, удерживая за плечи, чтобы она лицом не рухнула в землю, а второй смахивал ей по сторонам непослушные волосы и размазывал по щекам кровь, явно соображая, как её остановить.       Безвольная, рыдающая кровавыми слезами кукла, застывшая в пространстве и заставившая весь окружающий мир замереть на долгие-долгие мгновения, в которых устрашающим гулом о полотно иссиня-чёрного неба, безобразно искажённого огненным дождём, уже поглотившим густым графитовым дымом часть города, отражалось рокотание разрушительной молнии.       — Чего вы стоите?! Уходите прочь! — вторгся оглушительный крик Августуса.       Том не знал, сколько времени он простоял в странно охватившей его прострации, яркими вспышками под веками вырисовывающей отчётливые контуры чего-то важного и необъяснимого, когда ресницы на долю мгновения сомкнулись, не в силах выдержать отблески ослепительного света.       Он сразу же отмер, заставляя себя прийти в чувство и смахнуть привкус вызывающего что-то невосполнимое миража, и наравне с Августом и другими аврорами перешёл в натиск на Гриндевальда и его соратников, после потрясений наэлектризованного шума как-то странно себя ведущих и будто слегка дезориентировавшихся во времени и пространстве, собственно, как и они сами.       — Министерство пало, — на мгновение больно схватив за руку, грудным тоном возбуждённо сообщил Августус и тряхнул Тома. — Вам нужно уходить. Меня раскрыли, скоро появится с подмогой Хартманн и разнесёт здесь всё к чёртовой матери!..       И Тому ничего не оставалось, как заорать об уходе, потому что в ближайшее время стали прибавляться волшебники, явно уменьшая преимущество сражавшихся авроров и оставшихся на территории гостей, что смогли выжить, но не успели покинуть барьер.       Одновременно в схватку с ним вступили двое, с невероятным желанием стремясь одолеть его, и Том включил всю проворность и мастерство, на какое был только способен, чтобы отбиться от искусных бойцов, как вдруг рядом с ним возвысилась невероятных размеров змея и резким броском острыми, отравленными ядом зубами вонзилась в лицо подступившего ближе волшебника, вызвав оглушительно-болезненный вопль.       — Твою мать, Риддл! — ругался Августус, одновременно поражая второго волшебника и со всей силы толкая к барьеру, куда со всех ног уже бежали друзья и стремились вырваться остальные гости и авроры, явно уступая большому количеству противников.       — Уходим с нами, Август!       И оба сорвались на бег.       Где-то вдалеке уже мелькало размазанное в кровавых разводах кукольное лицо Грейнджер, которую держали Долохов и Эйвери, протягивая ладони к бегущим Лестрейнджу, Розье, Руквуду и Тому.       Ощущая настигающие вспышки проклятий, Том невольно обернулся, сменяя траекторию и уклоняясь от опасности, и, краем глаза замечая следом ползущую за ним змею, из пасти которой стекала чужая кровь, интуитивно на парселтанге прошептал:       — Хватайся за меня!       Страшная в своих размерах змея вздыбилась в воздухе и гладкой холодной кожей прикоснулась к ладони.       — БЫСТРЕЕ! — надрывно кричал Антонин, а Джонатан с полными надежды глазами прожигал взглядом устремившихся к ним со всех ног волшебников, направляя вспышки проклятий и помогая отбиваться от преследователей.       Первым в него врезался Фрэнк, мгновенно перебираясь в объятия к Антонину и Гермионе, следом одновременно настигли Адам и Августус, мёртвой хваткой цепляясь за образовавшуюся группу.       И наконец уверенный, что Джонатан не ошибся в распознании границы антитрансгрессионного барьера, Том со всей силы на ошеломительной скорости прыгнул вперёд, слыша за спиной накатывающую волну оглушительного пламенного взрыва, заставившего задрожать землю. Почти сталкивая в объятиях Джонатана, вцепившегося в Антонина, и, ощущая всё то же гладкое и холодное прикосновение змеи в ладони, он сжался, стискивая друга и утыкаясь носом ему в плечо, и зажмурился от предчувствия уже догнавшего и охватившего их всех адского пламени.       А в следующее мгновение тело поглотила пустота, неприятно выворачивая внутренности, сбивая тяжёлое дыхание до удушья и накрывая умиротворяющей темнотой.