мгчд: драбблы

Константин Гром повышает голос редко — раза четыре за всю жизнь Игоря; от того так страшно смотреть, как он кричит сейчас, и хотелось бы выйти из класса, но Игорь смотрит в парту, не мигая. Отдельные слова ввинчиваются в уши, как склизкие уховертки: как вы смеете. Я майор мвд. Про моего сына... Я этого так не оставлю... Папа уходит, хлопнув дверью. Игорь выбирается из-за парты неловко, мямлит «до завтра, МарьВанна». Стесняется посмотреть ей в лицо. Константин шагает размашисто, Игорю приходится делать три шага на один его, чтобы успеть следом. Хлопает дверца машины. Игорю разрешено ездить от школы до дома на переднем сидении, но сегодня он мышкой юркает на заднее, за водительское — чтобы не видеть папино лицо в зеркале заднего вида и не показывать свое, с горящими со стыда щеками. Папа тоже горит. Полыхает. Сжимает руль до побелевших костяшек и стартует со школьного двора так, что взвизгивают покрышки и Игоря качает вперед, больно впечатав лбом в сидение. — Ну какая стерва, — говорит папа все еще громко, как будто отсюда может докричаться до учительницы. — Это же надо придумать. Нет, ну вообще хренеют от безнаказанности, языками-то чесать не страшно... я бы призвал к ответу... кем там у неё супружник? На рынке стоит? Шапками торгует? — Пап, не надо... — Не надо? А в школу меня вот по таким поводам вызывать — надо? А ты? Тоже хорош, — Игорь холодеет, когда папин праведный гнев задевает его по касательной. — Стоишь там... бе-ме, тебя в школу... тьфу! За себя постоять не учили? Чтобы голову гордо держать, чтобы сказать: я на себя так наговаривать не позволю, будем разбираться! У тебя дед — герой войны! Оба! Игорю становится чудовищно стыдно перед дедом (обоими), как было уже стыдно перед папой, учительницей, страшным многоруким и многоногим понятием «коллектив». Но папа уже переключается снова, с непривычной агрессией бибикая другой машине на светофоре. — На ребёнка вешать... сама потеряла, поди. Или у любовника забыла... и сразу: украли. Кому нужна эта её брошка? Цена ей три копейки... Она не слышала никогда, что для преступления нужен мотив? Скажи мне, какой у тебя может быть мотив? — он на мгновение отрывает руки от руля, и Игорь испуганно вжимается в сидение. — Пап, дорога! — Я вижу! Дорога... — папа бурчит себе под нос что-то еще, явно непечатное. — Ну, продавать тебе эту брошку, что ли? Бисерную. В ломбард заложить, угу. Ручки еще какие-то с ластиками... как будто я тебе свои не покупаю, чтоб ты по одноклассникам подворовывал... Дальше они едут преимущественно молча, только иногда папа бормочет обрывки слов. Игорь хорошо разбирается в полутонах папиного молчания: когда это молчание уютное, когда сердитое, когда укоряющее, а когда он молчит задумчиво, только делая вид, что слушает рассказы Игоря о школе. И он молчит задумчиво — всю дорогу и потом еще несколько минут, когда машина уже встает у парадной, когда затихает мотор и в салоне становится слышно искаженные стеклами звуки улицы. — А даже если бы и оказалось, что ты взял эту брошку. В шутку, или потому что кто-то тебя подговорил, — Игорь перестает дышать. — Неужели она думает, что ты бы мне об этом не сказал? А? Игорёк? Ты ведь у меня честный малый. Наговаривают. Завидуют, что у них не такие дети, вот и... иди сюда, — папа оборачивается, и приходится неудобно залезть коленками в место между передними сидениями, чтобы дотянуться до папы головой, чтобы он своей большой ладонью накрыл его затылок и потрепал по отросшим кудряшкам. — Хороший ты у меня. Я тебя знаю, и ни в какую ерунду про тебя никогда не поверю, слышишь? Игорь кивает. У него до боли щиплет в глазах. /// Иногда это весело. Игорь с Игнатом слоняются по улицам, заполненным лавочками уличных торговцев, мелкими магазинчиками, иногда даже просто газетками, на которых разложены потрепанные книги и вязаные носки. Стащить пачку жвачки, шоколадку, газировку — обязательный ритуал. Они толкаются локтями на Апрашке, бородатые смуглые торговцы покрикивают на них смесью матерных слов из нескольких языков сразу, какой-то суровый на вид армянин хватает Игната за руку, начинает кричать, Игнат тоже начинает кричать, и Игорь кричит — просто верещат без слов, ой смотрите люди добрые, злобный дядька бедных деток мучает. От неожиданности хватка разжимается, они улепетывают со всех ног, за пределами рынка приваливаются к ограде, за которой высится громада театра, пытаются отдышаться, лыбятся от уха до уха. Игорь первым, диковато оглядевшись, откидывает полу курточки. Под ней матово поблескивает черный прямоугольник. Игнат охает первым. — Игорь, это ж цельная магнитола! — Ага... — Когда успел? — Игорь пожимает плечами, Игнат хохочет: — Ну ты... Игорь-липкие-пальчики... ай, красава, никто не ждал! Они прощаются затемно, под тусклыми уличными фонарями, Игорю тут, под арку и пешком на шестой этаж, Игнату дальше, к новостройкам. Заковыристым образом пожимают руки, обязательно сцепившись большими пальцами и напоследок дав пять. Игорь уже поворачивается к парадной, когда Игнат зовет: — Игорь! Брелок-то отдай... у меня ключи от дома на нем... Игорь тащит вещи без разбора. Ручку с парты одноклассницы, мелочь, забытую покупателем на кассе, зажигалку с подоконника в парадной, фенечку с руки лучшего друга, задремавшего над домашкой. Что может быть съедено и потрачено, тратится и съедается, остальное болтается в карманах бесполезным грузом, который однажды утащит его на дно, он чувствует. Кажется, если его перевернут вверх ногами и встряхнут, из него посыпется, как из персонажа видеоигры: заколки, ластики, человечки из капельниц, крестик из раздевалки в спортзале — Ваня так убивался, так искал, а Игорь стоял весь белый и не знал, как сказать: вот, я его... случайно... взял из твоих вещей. Он так лежал... В такие моменты это не весело. В такие моменты Игорь себя просто ненавидит. Легко обещать себе, что ты больше никогда, пока от стыда горят уши и утащенные (унесенные, спижженые, как угодно, но не ворованные) вещи жгут карман. Но когда пальцы чешутся, а привлекательная мелочевка, значок, чужая игрушка, запчасть от радиоприемника лежит на виду, не вспоминается о том, что будет после. Есть только шум крови в ушах и тоннельное зрение, которое берет предмет в фокус, как в видеоигре; потом вспышка адреналина, потом ослабевшие колени и смешливый пушистый комок в животе, от которого так хорошо и спокойно, и пружинит шаг... Дядя Федя говорит: ну, папе мы об этом, конечно, не скажем. Игорь раньше думал, что от стыда становится жарко, но сейчас ему холодно. Как будто провел на морозе несколько часов и совсем перестал чувствовать лицо, хоть иголкой тычь. Или это не стыд, а ужас? Это похоже на ужас. Серёжки оказались в кармане, когда они собирались пойти в театр: Игорь, папа и чета Прокопеко. Никто никуда не пошел, потому что теть Лена убивалась — Федь, это же мамин подарок, куда я их... посмотри еще раз на полу? Дядь Федя посмотрел на полу, а потом стал смотреть на Игоря. А Игорь смотрел куда угодно, лишь бы не на дядю Федю, и мечтал о возможности выкинуть серёжки куда-нибудь и сказать «ой, смотрите, под шкафом блестит», но потом папа ушел отогнать машину в гараж, а теть Лена извинилась перед всеми за сорванный спектакль и ушла в спальню прилечь от нервов, и дядь Федя сказал — ну-ка, кармашки покажи? Игорь показал. Дядь Федя забрал блестящие серьги (и сто рублей двумя бумажками, которые Игорь схватил с тумбочки, когда только зашел в квартиру — дядь Федя тогда почесал в затылке и даже в шутку позвал домового, чтоб тот вернул) и очень тяжело вздохнул. — Игорёк, это что? Игорь не знает, что сказать. Губы его не слушаются. Ладони мокрые уже несколько минут как, узоры на ковре плывут перед глазами. — Игорёк, это ведь воровство. Ты вор, Игорёк? — Игорь мотает головой. — Вот я тоже думал, что не вор. А получается вон оно что. Тебе зачем, а? Случилось что-то? Деньги нужны? — Игорь мотает головой сильнее. — Пошутил? Шутка такая? Игорь снова молчит. А дядя Федя — продолжает. — Это первый раз? — Игорь молчит и на это. — Игорь, ты же хороший парень. Ты же у нас умница. Отличник, разряд по шахматам, каратист вон, вся школа гордится. И папа гордится. Всем рассказывает, что ты у него самый лучший в мире сын. С семи лет одного оставляет, только ключ на шею вешает — и ничего, не подвел ни разу. А ты, может, за спиной у него вещи из квартиры выносил все это время? — Игорь мотает головой так отчаянно, что в шее что-то хрустит. — И я должен тебе на слово поверить, а? — не должен, конечно, но Игорь не знает, как транслировать ему в голову, что нет, он бы никогда, он не... он вор, но он не крал у папы! — А что с папой будет, если он узнает, ты подумал? Как на него все будут смотреть? А как ему на тебя смотреть? Игорь не знает, Игорю страшно даже представлять. — Да, страшно представить. За ремень возьмется, наверное. Как думаешь, Игорёк? Возьмется папка за ремень, если узнает, что его сын воришка? Ледяное чувство с лица перекидывается на всё тело, сковывает руки и ноги, заставляет покрыться пупырками всю кожу. Игорь не боится боли, но не может себе представить, что почувствует, если папа скажет снимать штаны и возьмет ремень в руку. Наверное, умрет. Папа никогда на него не кричал, даже подзатыльников не давал. Если он решит его ремнем, наверное, Игорю после такого лучше не жить. — Ну, папе мы, конечно, не скажем, — заканчивает дядь Федя. — Но это сегодня. А на будущее... Игорь не слышит — Игоря отпускает холодный ужас, и от облегчения слезы бегут водопадом. Дядь Федя бормочет: «чего ты развел сырость, иди извинись...», а Игорю все равно, главное, что отсрочена казнь, что папа не узнает, что не придется умереть под его взглядом. — Больше так не делай, — слышит он сквозь туман. — Я буду следить. /// Папа не узнает — он умрет всего через несколько лет, и дядь Федя будет плакать на его похоронах, обнимать Игоря и приговаривать, как сильно они оба им гордятся и что о лучшем сыне Константин не мог и мечтать. Курс криминальной психологии начнется у Игоря через полгода. Не то чтобы он не слышал слово «клептомания» раньше, но впервые он встретит его так официально, напечатанным в настоящем учебнике. Лектор над его головой будет рассказывать про психопатологии, приводящие к преступной деятельности, а Игорь будет жадно вчитываться в текст, пытаясь понять. — Конечно, все они говорят, что клептоманы, — скажет лектор, и вся аудитория вежливо посмеется. — Товарищ милиционер, я ничего не мог поделать, рука сама потянулась к этому пухлому кошельку! Игорь знает, как это — когда рука тяется сама. К кошельку, к календарику, к часам, к шоколадке в ящике стола. У Игоря дома склад мелочей на трюмо в прихожей, вперемешку ручки с эмблемами разных банков и браслеты, прихваченные с запястий симпатичных девушек, которые хотели потанцевать с ним в клубах. С тех пор, как папа умер, Игорь перестал скрываться. Клептомания, пробует он на языке. Болезнь. Психическое расстройство. Обсессивно-компульсивное, если быть точным. Пациенты испытывают накапливающийся стресс, который может снять на время только импульсивная кража. Мотива не имеют, к обогащению не стремятся. Я не вор, пап. Веришь? В учебнике не написано, как это лечить. Игорь и не стремится. Ему давно не десять и не четырнадцать, его некому ловить за руку и ему не перед кем краснеть, и если он прихватил с чужого стола карандаш, то нефиг раскидываться, Ксюха, вот так сначала карандаши, а потом ценные улики. — Ловко ты его, — смеется Димка, когда Игорь с ухмылкой демонстрирует бумажник, выхваченный из кармана подозреваемого (сейчас они посмотрят, что тут у него за визитки, а потом Игорь отработанным жестом «случайно» столкнется с ним плечом и выронит под ноги) — Откуда ты это умеешь? — Криминальное прошлое, — нахально говорит Игорь (в визитках ничего интересного, но хотя бы они снимут отпечатки, кроме того, вспышка адреналина приятно пощекотала нервы и сделает лучше остаток рабочего дня). — Игорь-липкие-пальчики. Проверь архивы, я в розыске у интерпола.