***
Щелчок открываемой банки пива выводит из мыслей слишком резко. Гитарист вздрагивает, заторможенно отрывая взгляд от узорчатого ковра и поднимая его на усталого после очередной долгой смены друга. Тот молчаливо протягивает ему открытую банку — Йоонас благодарно принимает ее из его больших рук. — Ну, как там парни? — интересуется Томми, сделав глоток холодного пива. — Похоже, между ними тремя, наконец, все налаживается, — с улыбкой замечает Порко. — Может быть, и у Алекси с Йоэлем что-то да сложится, как думаешь? — Думаю, что я сойду с вами всеми с ума и лягу в собственное отделение, — добродушно смеется Лалли. — Но вынужден признать, что они двое, что вы с Олли достойны друг друга. — Это точно, — отсалютовав другу банкой, откликается Йоонас. — Жаль, что не все это понимают. Знаешь, Лекси считает, что мне стоит отпустить ситуацию, мол, мистер Матела рано или поздно смирится и поймет, что Олли рядом со мной будет лучше, но я… — Все равно хочешь поговорить с ним? — заканчивает за блондина ударник. — Да. Думаю, так будет правильно, — кивает гитарист. — Я не могу вернуться домой, так и не высказав его отцу то, что у меня на душе и… в сердце. Олли не станет этого делать, и я не могу его винить, ему это дается гораздо сложнее, чем мне. — Ох, только не наговори глупостей, ладно? Он ведь тоже хочет как лучше и для своего сына, и для всей семьи. А ты сейчас на эмоциях и… Звонок в дверь прерывает ударника, совершенно очевидно планировавшего долгую и красивую речь. Гитарист, тотчас отставив банку, поспешно двигается к двери — вариантов того, кто именно мог побеспокоить их с Томми в столь поздний час, оказывается совсем немного, лишь один. — Олли… — отворив дверь, в неверии выдыхает блондин, бросаясь к тому с крепкими объятиями. — Йоон, — шепчет басист, на мгновение даже приподнимая гитариста над полом, удерживая в объятиях. — Боже, последние сутки будто длились целую вечность, — быстро тараторит Порко, вглядываясь в любимые пасмурно-голубые глаза. — Проходи, рассказывай, как там все… — Как знал, купил пива в два раза больше, — только качает головой Лалли, беззлобно усмехнувшись. Гитарист помогает Олли снять куртку и, схватив его за холодную с зимней улицы руку, тянет за собой в теплый зал. Басист оглядывает комнату и сразу замечает застеленный постельным бельем диван ударника — для того появление Порко прошлой ночью, должно быть, стало огромным сюрпризом, но он, по крайней мере, не сказал и слова на это неожиданное беспокойство и с радостью приютил блондинистое несчастье на все оставшееся до возвращения в столицу время. — Что там отец? — первым задает волнующий всех вопрос Томми. — Очень зол. Блять, так глупо все вышло… — качает головой Матела, усаживаясь на диван совсем рядом с Йоонасом и намеренно соприкасаясь с ним коленями. — Если бы мы как-то заранее говорили об этом, аккуратно донесли, то, может быть, все не было бы так плохо. Но он же, черт возьми, в самый деликатный момент нас подловил. Закатив глаза, Лалли не сдерживает усмешки. У гитаристов, как ему помнится, и задолго до их состоявшихся отношений хватало деликатных моментов. Причем деликатных настолько, что вся остальная группа зачастую задавалась вопросом — когда же эти двое, наконец, поймут?.. — И что мы будем делать? — осторожно спрашивает Порко, сжимая ладонь парня в своей. — Йоон, как бы для меня ни было важно одобрение родителей, но их нелюбовь к тебе не станет препятствием, ладно? — неуверенно улыбнувшись, отвечает Олли. — И я, на самом деле, приехал так поздно не просто так. — А я-то думал, ты по нам соскучился, — открывая новую банку пива, хмыкает Томми. — Это тоже, конечно, — смеется басист, пододвигаясь к блондину и приобнимая его за плечи. — Я перевелся в реанимационное отделение хельсинской больницы. Все, как мы и хотели, слышишь? — Боже, я сейчас расплачусь, — не сдерживается в ответ ударник, откидываясь на спинку кресла. — Потому что тебе некого будет доставать, бегая на перекуры из психушки в наше крыло? — прыснув, уточняет Олли, пока Порко, притихнув от резко накрывшего счастья, жмется к нему пухлой щекой. — Не группа, а каст сопливой мелодрамы! — восклицает Лалли. — Ладно, голубки, оставлю вас ненадолго, пойду сделаю нам поесть. Оставшись наедине в тишине, нарушаемой лишь глухим стуком приборов на кухне, Йоонас резко притягивает басиста к себе на колени. Тот, охнув от неожиданности, обвивает его шею руками и смущенно смеется, ощущая, что именно сейчас он наконец дома, ведь его «дом» там же, где сердце. — Так значит, мы и впрямь сможем жить вместе? — с теплой улыбкой интересуется гитарист, не сводя взгляд с обожаемого лица напротив. — Не на время, как это было здесь, в Оулу, а насовсем… навсегда? — Навсегда, — кивает Олли, бессознательно приближаясь к искусанным от волнения за последние сутки губам Порко. — Я так сильно люблю тебя, Матела, — выдыхает блондин, трепетно обнимая ладонями колючие от трехдневной щетины щеки. — И я сделаю все, чтобы ты был счастлив, даже если твой отец захочет меня за это убить. Басист смущенно смеется, на что тотчас получает нежный поцелуй в самый уголок растянутых в улыбке губ. У него нет ни единого повода усомниться в сказанных Йоонасом словах — он самоотверженный и до чертиков милый одновременно. — Когда мы будем в Хельсинки, это будет уже совсем не важно, — отвечает Олли, потершись кончиком носа о переносицу блондина. — Купим билеты на завтрашний вечерний рейс, что думаешь? — Купим, — кивает Порко. — И я сам заберу тебя из дома! Пускай мистер и миссис Матела привыкают видеть мою задницу рядом с тобой абсолютно всегда, согласен? — Все, как ты скажешь, Йоон, — откликается, понизив голос до шепота, басист. — Все, как ты скажешь… — уже тише повторяет он, ощущая теплое дыхание склонившегося к нему парня на своих губах. Поцелуй выходит, словно первый, медленным, нежным и даже немного робким. Осознание принятого ими совместно решения окрыляет. Порко чувствует, как тепло разливается в груди от одной только мысли о том, что больше он не будет мучиться в стенах пустой квартиры, сходя с ума от тоски по самому близкому сердцу человеку, что больше не будет, глотая слезы, разглядывать их совместные дружеские фото, мечтая в глубине души о нечто большем. Матела же, с осторожностью и трепетом касаясь губ блондина, вновь и вновь напоминает себе о том, что теперь его дом вовсе не в конце куусамонтского шоссе Оулу, а только там, где Йоонас, где… его Йоонас.***
— Да чем он, сука, лучше-то?! — не сдержавшись, восклицает Каунисвеси, с ненавистью глядя сквозь пелену слез в зеркало. — Почему всегда он?.. — рвано спрашивает он пустоту. Смотря на собственное отражение, на свои растрепанные волосы, Алекси невольно вспоминает первый свой визит в больницу, где лежал Йоэль после аварии — визит, перевернувший всю их жизнь. Тогда для Хокка он стал его любимым Нико… — Ох, какой же я невнимательный. Ты подстригся? Мне так нравились твои волосы. Особенно, когда ты завивал их. Впрочем, и так очень красиво. Ты вообще всегда выглядишь прекрасно. По губам скользит кривая усмешка. С тех самых пор ничего не изменилось. За время реабилитации Йоэль запомнил его именно так — как жалкую, совсем не такую идеальную копию Моиланена. Перкуссионисту не хочется ею быть, не хочется ею оставаться и дальше. Он злится за эту нелепость на всех троих: на Нико, на Йоэля и, прежде всего, на себя. Порыв заставляет схватиться за лежащие на подвесной полке ножницы. — Я не буду его заменой… — шепчет, не сводя с себя глаз, Алекси, оттягивая пальцами одной руки длинную прядь волос, а другой делая рваный срез ножницами. — Я не буду его копией больше… Руки дрожат, но брюнет продолжает неумолимо отрезать одну за другой длинные прядки, доходящие длиной уже до самого подбородка, пока окончательно не перестает узнавать себя в зеркальном отражении. Когда Каунисвеси наконец заканчивает, ножницы выпадают из его ослабшей руки, а сам он отшатывается к стене, укрывая ладонями мокрое от слез лицо. Сердце словно вновь кровоточит, заставляя Алекси верить в худшее, верить в то, что все слова и действия Йоэля лишь сладкая ложь. Отрешенно мотая головой, он умоляет себя включить здравый ум. Думать о хорошем выходит из ряда вон плохо, однако он делает усилие над собой и вспоминает… все теплые слова, подарки, влюбленные взгляды, счастливые улыбки и искренний смех, объятия до хруста в ребрах, поцелуи от самых нежных до волнующе страстных. «Не может же быть все это просто так?» — неустанно спрашивает себя он. Пальцы тянутся в карман любимой клетчатой рубашки и вынимают из него пачку сигарет. Как назло, осталась лишь одна, а ведь Каунисвеси с радостью бы скурил все двадцать. Зажав губами фильтр, парень покидает ванную и поспешно двигается на балкон. Отворив дверь, брюнет прикрывает глаза и подставляет лицо холодным порывам ветра. Влажную кожу саднит, но он не обращает на это никакого внимания, задумчиво вглядываясь вдаль, замерев с так и не зажженной сигаретой. В начале улицы, ведущей к его дому, виднеется автомобиль с характерным желтым фонарем такси на крыше. Пальцы жмут на зажигалку и рыжий огонек неспешно набрасывается на предпоследнюю сигарету, позволяя парню наконец отпустить всю злость и забыться, вдохнув в легкие никотиновый дым. Машина, с которой он так и не сводит глаз, тормозит у забора его дома — стоило догадаться, что поздние гости движутся именно к нему. Алекси не успевает сосчитать и до трех, как тот, от одного вида кого сердце бьется чаще, покидает авто, с силой захлопнув за собой дверь — будучи нервным, Йоэль часто оказывается слишком резок. Тот, тяжело дыша, что отчетливо видно по пару, выдыхаемому им изо рта, оглядывается по сторонам. Очевидно, вспоминает, в которой из застроек довольно большого участка обычно останавливается Алекси. А затем вдруг задирает голову наверх, как раз на тот самый балкон, где молчаливо замер брюнет, и не сдерживает облегченно выдоха — видно, боялся и переживал. Не проходит и минуты, как за спиной перкуссиониста тихо скрипит дверь. Он не оборачивается, лишь делает очередную затяжку, облокачиваясь на перила ограждения и дожидаясь первого шага того, кого, кажется, вновь не смог верно понять. — Я испугался, когда тебя не оказалось в квартире, — первым делом говорит Йоэль, медленно подступив к парню со спины. — Все в порядке, Лекси? Голос вокалиста дрожит — это не оказывается незамеченным. Сам факт того, что Хокка так переживал, несясь следом за ним, чтобы расставить все по местам, заставляет Каунисвеси немного оттаять. — Холодно, — шепчет Алекси. За спиной раздается шорох, и в следующий миг на плечах парня оказывается куртка, пахнущая смесью мускуса и амбретты — его любимым ароматом. — Я тебя согрею, — тихо отвечает Хокка, прижавшись носом к остриженным волосам парня. Изменения он замечает сразу же, но не решается говорить об этом в тот же момент, считает, что будет время более подходящее. Сейчас же… Сейчас о другом. — Тебе не идет курить, — ласково обращается блондин к Каунисвеси. — Знаю, — пожимает плечами Алекси, по-прежнему отстраненно вглядываясь вдаль. — Почему ты ведешь себя так, будто совсем ничего не случилось? — не понимает Хокка, плавно разворачивая парня к себе. — Потому что мои скандалы не изменят того, что ты чувствуешь к нему, — устало поясняет Алекси, — так зачем же устраивать их? — Затем, что никаких особенных чувств нет? — уточняет Йоэль. — Послушай, я люблю Нико, — на этих словах брюнету не удается скрыть дрожь, однако вокалист сразу сжимает его крепче в своих руках. — Люблю Йоонаса. Люблю Олли. Люблю Томми, — продолжает сбивчиво он. — Я люблю их всех одинаково, понимаешь? Как братьев, как часть семьи. А тебя, Алекси, я люблю иначе, тебя — по-особенному. Сегодня мы с Нико озвучили то, что поняли уже очень давно оба, а поняли мы, что дальше двигаемся уже не вместе, дальше — он и Минна, дальше — я и ты, слышишь? Перкуссионист смеряет Йоэля взволнованным взглядом. Спустя минуту молчания он сникает и, опустив голову, тихо шепчет: — Есть кое-что, о чем я обязан тебе рассказать прежде, чем все зайдет слишком далеко. — О чем ты? — Идем. Разожги камин, а я пока сварю нам кофе.***
Устроившись у приятно потрескивающего камина, Йоэль раскрывает объятия для приблизившегося перкуссиониста. Тот, передав ему одну из чашек ароматного кофе, робко опускается на худые колени, позволяя самым родным на свете рукам укрыть от всего плохого, что преследует его уже много недель кряду. — Ты мне веришь? — первым делом спрашивает Хокка, опустив взгляд на короткостриженую теперь макушку парня. — Веришь, что между мной и Нико ничего нет и не будет? — Верю, — тихо отвечает Каунисвеси, потершись щекой о теплое плечо блондина. — Я устал от недоверия и сомнений, Йоэль. Я хочу верить, что ты будешь со мной честен всегда, но… я не могу требовать этого от тебя, в то время как сам храню ужасную тайну. — Я рядом, что бы ты ни рассказал, — шепчет Хокка, надеясь, что перкуссионист услышит его уверенность в сказанном. — Я и не сомневаюсь, — тепло откликается Алекси, подняв на вокалиста свой взгляд, — сомневаюсь лишь в том, что ты захочешь иметь какие-то иные отношения, помимо дружеских. — Боже, Лекси, — вздыхает Йоэль, не выдержав и, отставив в сторону кружку, развернув парня к себе, чтобы встряхнуть его за плечи, — ты прошел со мной через ад, ты прошел со мной от начала и до конца и ни на секунду не выпустил моей руки из своей. Я поступлю с тобой так же. Перкуссионист виновато склоняет голову, пряча стремительно намокающие глаза. Ему так безумно стыдно рассказывать Хокка о произошедшем в Нидерландах, что хочется провалиться сквозь землю. Но в то же время… молчать дальше просто нельзя. Размышления парня прерывает ладонь, ласково коснувшаяся щеки и очертившая россыпь старых шрамов. «Лекси…» — доносится до его слуха мелодичный голос приблизившегося к нему Йоэля. Его губы мягко касаются обожаемых губ поцелуем, от которого по всему телу парня пробегает дрожь. Больше всего Каунисвеси хотел бы ощутить эти дурманящие поцелуи на своем теле — на плечах, груди и бедрах. И не только губы. Он бы хотел ощутить Хокка всего. Целиком. Кожа к коже, и чтобы не миллиметра расстояния. Хотел бы ощутить все это без страха боли, однажды убившей в нем всякое желание к какой-либо близости. Если он и способен побороть этот страх, то только ради него, вместе с ним. — Я… боюсь заходить слишком далеко, — в самые губы шепчет Алекси, ненавидя себя за эти слова — он не должен их говорить тому, кого так отчаянно желает, это просто неправильно. — Эй, но мы же и не спешим, — в физически ощутимой близости от лица брюнета откликается Хокка. — Это совсем не обязательно. Когда ты будешь готов… — Не буду, — чересчур резко обрывает его Каунисвеси. — Не буду, — сникнув, добавляет он. — В Нидерландах со мной случилось кое-что очень плохое, и я… это просто перевернуло мою жизнь, Йоэль. Вокалист резко выдыхает, чуть отстраняясь от парня. Его передергивает от осознания, что именно могло произойти с совсем еще юным Алекси в чужой стране и как сильно это изменило всю его жизнь: подорвало доверие, разрушило веру, вселило страх. Отрешенно покачав головой, Хокка вновь пододвигается к нему и, бережно обхватив прохладные руки брюнета, заглядывает в глаза, тихо прося: — Расскажи мне все. Знаю, это тяжело, но… Лекси, позволь мне разделить эту боль с тобой, позволь забрать хоть какую-то ее часть. — Это случилось в одну из последних ночей в Амстердаме. Буквально через пару дней у меня был самолет домой. В ту ночь я играл небольшой диджей-сет в клубе на окраине города. Все веселились, пили. Все было хорошо, но ровно до того, как я вышел из клуба, — шепчет едва слышно Каунисвеси, концентрируясь на нежных пальцах Йоэля, поглаживающих кожу на его запястьях. — Я воспользовался черным ходом и это, наверное, была главная моя ошибка. Как только я оказался на улице, сразу почувствовал неладное. Будто кто-то за мной следит. Чутье меня не подвело… — голос брюнета ломается, и он тихо всхлипывает. — Боже, — вздыхает Хокка, резко притянув парня в свои объятия и погладив по спине. — Напали прямо на улице? — осторожно спрашивает он, не силясь скрыть дрожь, засквозившую в собственном голосе. — Да, — выдыхает Алекси в шею блондина, — я пытался убежать, но не успел. Он был раза в два больше меня и угрожал ножом… Срывающийся голос Маттсона точно никто не слышит. В переулке по-прежнему только он, мужчина, под гнетом ударной дозы алкоголя решивший взять его силой, и живущая на последнем издыхании надежда, что еще есть шанс… хотя бы призрачный. Однако надежда гибнет в тот же миг, как пальцы насильника, грубо растягивающие девственное тело, сменяются его смоченным одной лишь небрежно размазанной слюной членом. Едва ощутив протискивающуюся в анус головку, Алекс вновь дергается под неподъёмным тазом мужчины, уже не пытаясь подавить рвущийся наружу истошный крик. — Еще хоть один писк, я тебя прирежу, как свинью, — шипит в ухо блондина незнакомец, грубо врываясь в его тело по самое основание. Нож, упершийся острием меж лопаток, заставляет парня стиснуть зубы и терпеть. От боли, все сильнее нарастающей от каждого нового движения насильника, по лицу градом льются слезы. Он ощущает, как внутри что-то разрывается и яро кровоточит, и до безумия хочет кричать, ведь терпеть это становится просто невозможно. С губ срывается лишь жалкое стенание, но и за него он оказывается наказан — нож резко проскальзывает вдоль позвоночника, а мужчина вновь цедит: — Совсем тупой?! Я сказал ни единого звука, сука! Вжав лезвие прямо в сделанный им же порез, насильник обхватывает парня за шею, перекрывая дыхание и сильнее дергая на себя, навстречу своему омытому его кровью члену. От боли в глазах темнеет. Маттсон умоляет себя не отключаться, не подвергать свою жизнь еще большей опасности, ведь тогда он может и вовсе не проснуться, но организм просто не выдерживает — глаза закрываются, и вместо пустынного переулка перед ними остается лишь кромешный мрак. — Когда я очнулся, никого вокруг не было, — рвано выдохнув, продолжает Алекси, утирая слезы кулаками, — вся моя одежда была в крови, и я едва мог передвигаться. К счастью, съемная квартира была не так далеко от того ужасного места, и я смог добраться до нее без посторонней помощи. Оказавшись там, я закрыл все окна и двери и… просто не поднимался с постели оставшиеся два дня. Было безумно страшно, больно и противно. Я чувствовал себя таким грязным, использованным… В глазах Хокка застывает тоска. Он и подумать не мог, что с перкуссионистом могло случится такое. Прокручивая вновь и вновь в голове его историю, Йоэль осторожно проскальзывает ладонью под его толстовкой, пока не находит злосчастный шрам, явно говорящий о том, что все это ему не снится. — Ты самый чистый, светлый и прекрасный человек из всех, кого я знаю, — твердо произносит вокалист, нежно поглаживая давно заживший рубец меж лопаток Алекси. — И я сделаю все, чтобы ты не вспоминал об этом кошмаре, малыш, я обещаю. — И это совсем ничего не меняет? — тихо спрашивает Каунисвеси, прижимаясь к крепкой груди блондина. — Как же? — тепло усмехнувшись, откликается Хокка. — Меняет, конечно. Теперь я буду вдвойне осторожнее и нежнее с тобой, вот и все. Лицо Алекси краснеет, кажется, до самых ушей. Он облегченно выдыхает, ютясь в объятиях любимых рук и совершенно не понимая, как же ему могло так сильно повезти. Губы Йоэля невесомо целуют его в висок, прежде чем сам он начинает приглушенно говорить: — Должно быть, я напугал тебя тогда, в ночь перед судом. Я ведь просил прощение за то, что делал… — вздохнув, вокалист крепче прижимает к себе брюнета. — Ты решился быть честным со мной. Теперь мой черед, — переведя взгляд на камин, добавляет он. — Последний год до расставания с Нико был сложным. Ты и сам знаешь… Все те проблемы с пандемией, постоянные ограничения, отмены концертов — это все сводило меня с ума. Я отстранялся от него, оказавшись совсем беспомощным и опустившим руки, а он злился и не понимал. Я не могу винить его за это, ведь со мной непросто. — Это не так, — возражает Каунисвеси, вызывая у Хокка теплую улыбку. — Так, — тоскливо усмехнувшись, парирует вокалист. — Ты и сам хапнул за последние пару месяцев… — В этом есть доля моей вины, — настаивает Алекси. — Это уже не важно, — потрепав парня по волосам, отвечает блондин. — В общем, в тот год я потерял самого себя, я изменился. Я не думал ни о себе, ни о других, мне было так безразлично… да вообще все безразлично. А Нико, — вздохнув, продолжает Хокка, — Нико просил заботы, ласки, любви — всего того, что я перестал быть способен ему дарить. Его нежность больше не будила во мне тепло — единственным откликом, которого он мог добиться, была похоть. Ему же, напротив, оно было совершенно не нужно, ведь мы сильно отдалились друг от друга… — Да хватит уже ломаться, — недовольно шипит Хокка, вжимая оставшегося лишь в одних боксерах Нико в постель, — у нас уже две недели ничего не было. — Знаю, но я… — Что на этот раз? — невольно повышает голос блондин, отчего Моиланен вжимается в матрац. — У тебя вечные отговорки. — Да ничего, — сдается брюнет, нервно вцепившись пальцами в покрывало. — Ты прав, я постоянно все порчу. — Ну же, Никки, — шепчет Йоэль, потираясь пахом о бедро парня снизу, — я так тебя хочу, чувствуешь? Неуверенно кивнув, Моиланен чуть приподнимается на локтях и касается губ блондина робким поцелуем. Тот мгновенно перехватывает инициативу, проникая языком в чуть приоткрытый рот и тут же начиная напористые ласки. Грубые поцелуи сменяются болезненными укусами, и Нико сдавленно протестует в чужие губы. Однако Хокка не останавливается, а лишь двигается дальше — оставляя темные отметины на чувствительной коже шеи, спускает с себя, а затем и с брюнета белье. Осознав, что Моиланен почти не возбужден, Йоэль закипает, ведь ему непонятно, что он делает не так. Не желая оттолкнуть парня еще сильнее, он сдерживается и, сохранив молчание, опускает смоченную слюной руку на его член и плавно поглаживает головку. В считанные секунды с губ Нико срывается сладкий стон, а его бедра двигаются навстречу умелой ладони — старший слишком хорошо знает его тело. Удовлетворенно ухмыльнувшись, блондин отпускает крепнущий член из пальцев и смещает их ниже, проскальзывая меж мягких ягодиц. Плавно надавив на вход, он протискивает внутрь сразу пару пальцев, на что Нико тихо шипит, впиваясь короткими ногтями в его обнаженные плечи. — Нежнее, прошу тебя, Йоэль, — рвано шепчет он, напрягаясь всем телом от тупой боли, приносимой толкающимися глубже пальцами. Выпитый ранее вечером алкоголь не дает осознать сказанное сразу — пальцы вокалиста настойчиво продолжают растягивать едва влажные стенки, отчего Моиланен, в конце концов, всхлипывает, резко отстраняясь от Хокка, упершись ладонями в его грудь. — Стой-стой, извини, — тут же виновато произносит Йоэль, успевая поймать парня в объятия и вновь подмять под себя. — Буду аккуратен, обещаю. Недоверчиво взглянув на блондина, Нико кивает и, перевернувшись на живот, опасливо разводит ноги чуть шире, позволяя тому устроиться между ними. В самом деле не желая причинять парню боли, Хокка нашаривает под подушкой тюбик со смазкой и, вылив щедрую порцию на свою ладонь, убирает его обратно. От проникновения сразу трех, даже хорошо смазанных пальцев Моиланен болезненно стонет, глуша себя подушкой. Младший вокалист искренне не понимает, куда делся прежний нежный и чуткий Йоэль с его долгими прелюдиями, теплыми словами и сладкими поцелуями. От этого непонимания, обиды и боли, причиняемой членом, сменившим пальцы непозволительно быстро, по лицу брюнета сбегают слезы. Вот только старший замечает их совсем не сразу, а лишь тогда, когда, излившись в обессиленное тело, переворачивает его на спину, чтобы вновь поцеловать. — За это я, наверное, никогда себя не прощу, — тихо заканчивает Йоэль, задумчиво глядя на пляшущий в камине огонь. — Вы расстались из-за этого? — рассматривая укрытое тенью лицо Хокка, шепотом спрашивает Алекси. — Отчасти, — не сразу находится с ответом вокалист. — Однажды, возможно, мы бы смогли забыть ту злосчастную ночь. Смогли бы, да, если бы я не сорвался еще раз. — Так же? — Нет. И я даже не знаю, что хуже, — горько усмехнувшись, Йоэль качает головой. — С той ночи Нико и так опасался, если и вовсе не боялся меня. Черт возьми, он говорил мне об этом совершенно откровенно, а я… я окончательно разрушил его доверие. У меня ехала крыша, я ревновал его, хотя понимал, что ревность совершенно ничего не изменит, ведь наши отношения трещат по швам. Мы повздорили из-за Порко… — Из-за Порко? — не поверив собственным ушам, переспрашивает Алекси. — Да. Это было так глупо, — кусая губы, продолжает Хокка. — Пока у нас все было хорошо, я не придавал никакого значения тем их поцелуям на сцене, а потом, когда все испортилось, устроил скандал. Прежде Нико умел успокаивать меня и сводить любые ссоры на нет, но тогда и его терпение, очевидно, лопнуло. Он начал говорить о том, что да, кто угодно был бы лучше меня для него, что он устал от меня и от наших отношений, а я… я, вместо того, чтобы поговорить, ударил его. Слушая Йоэля, Каунисвеси невольно вспоминает ночь возвращения Моиланена в Оулу: крики и слезы, отчаянные слова. Тогда младший вокалист был до ужаса перепуган неуравновешенными действиями старшего, тогда он вжимался в стену в то время, как тот замахивался кулаком на самого Алекси. Теперь совершенно ясно, почему. Однако перкуссионист все равно не испытывает страха — он чувствует себя в безопасности даже после услышанной истории. — Я умолял о прощении. Лишь поняв, что окончательно потерял его, я был готов на все, чтобы его вернуть и все исправить, — сбивчиво продолжает Йоэль. — Мне до сих пор противно от самого себя. И я сильнее всего боюсь оступиться так вновь. — Если ты оступишься, я не позволю тебе упасть. От этих слов Алекси, сказанных трепетным шепотом, глаза вокалиста застилает влага. В это просто не верится — Хокка был уверен, что после Нико его уже никто не сможет полюбить. Однако Каунисвеси сделал это, причем с такой силой, что даже его демоны, прежде не устающие сеять сомнения в мрачной душе, схлынули, оставив место покою и слепой вере. Резко выдохнув, Йоэль заключает перкуссиониста в объятия, пряча мокрое от непрошенных слез лицо в мягкой ткани его толстовки и горячо шепча: — Ты самое большое мое счастье, Лекси.