***
Чернота и, на удивление, тепло. После боли и холода они были столь оглушающи, что Этьяль долгое время ни о чем не думал, нежился в этой черноте, как на мягчайшем моховом ложе, не желая просыпаться и осознавать происходящее. Но ничего не происходило так долго, что он все же приоткрыл глаза. Попробовал приоткрыть: окружающее не изменилось. Теплая чернота, в которой он лежал, не понимая, есть ли у него вообще тело. А Священные Рощи, вообще-то, описывали иначе — мелькнула странно веселая мысль. И тут наврали, сволочи. Но он, вне всякого сомнения, умер — что-то, наверное, медный хер в нем повредил, или просто наложилось все подряд, и у него остановилось сердце. По сути, не важно, как он умер. Только тлело внутри сожаление, что некому снять его с убийственного «креслица», обмыть, завернуть в тонкую, но прочную кору «бесстыдницы», уложить клубочком, как спящего ребенка или звереныша, в вырытую у корней нору. Этьяль был из многочисленного рода. Почти сотня имен — он был обязан выучить их все, знать, как к кому обратиться, кто старше и обладает большей властью, кто младше и должен подчиняться даже ему. Вот только родных у него не было. Энэх помнят себя с самого раннего возраста, когда полностью открываются глаза. Этьяль помнил тоже — грубоватые руки, бережно, но без особой ласки менявшие ему пеленки, подносившие к беззубому рту мягкий кожаный сосок рожка, полного молочной смеси. Помнил отстраненно-холодную леди-мать и еще более холодного и безразличного лорда-отца, равнодушных старших и младших братьев и сестер, дядьев и теток и прочих родичей. Тепла — не помнил. Когда вместе с другими молодыми энэх Дома они выезжали в людские полисы, сопровождая торговые караваны, Этьяль видел иное. Ловил — жадно и украдкой, как вор, — мгновения, подсмотренные жесты, улыбки, объятия, поцелуи, просто прикосновения, несшие в себе незнакомое и такое притягательное: ласку, нежность, любовь. Как же жаль, что у него не было, а теперь и не будет семьи. Как же он хотел, позволяя себе помечтать в краткие мгновения перед сном, чтобы рядом с ним был кто-то живой, теплый, а не... вырезанный из дерева. Чтобы кто-то, уложив его в корни, уронил хотя бы пару слезинок, смочив запекшиеся в смерти губы. Он же тогда даже завидовал людям, пока не понял, сколько в них грязи и мерзости. И все равно тлело где-то, как уголек в самом центре подернутого пеплом костра: хочу! Пожалуйста... — Ш-ш-ш, — мягко раздалось над ухом. — Шшш-ш-ш. Кто-то негромко шипел простенький мотив, из тех, что не задумываясь напевают своим детям иные матери — Этьяль и это подглядеть сумел. Было похоже на то, как пересыпается из ладони в ладонь крупный голубой песок, когда сидишь на берегу Неба, улучив минуту без постоянного надзора чужих равнодушных глаз. Или как шелестят под легким ветерком многочисленные ленточки отслоившейся коры «бесстыдницы», которую умудрились проглядеть сборщики. Этьялю захотелось протянуть руку и потрогать, что же это шипит-шелестит? Может, змеиное тело, пробирающееся сквозь густую траву? Видел он, как гигантский ползун с алой короной на плоской голове оставлял после себя полегшие колосья, приминая их тяжеленным хвостом. Шелестело действительно так же. Или нет? Будто чешуйки скользили по чему-то гладкому, но не камню, нет. По ткани, скатывающейся с них, будто вода. Этьяль ощутил эту ткань всем телом, сжал в кулаках, наслаждаясь ее мнимой прохладой и шелковистостью. Хорошее посмертие. — Глупый... — Глупый. Два голоса наложились друг на друга нестройным эхом. Этьяль обиделся: да что ж такое-то? Даже в Священных Рощах его оскорблять будут, что ли? Не-е-ет, он так не хочет! Это его посмертие, значит, пусть к нему хотя бы тут относятся с лаской и уважением! Хотя где-то в глубине себя он понимал: ну, да, до мудреца не дорос и уже не дорастет. Смех тоже прозвучал на два голоса, такой же шелестящий и не обидный. — Не глупый, — согласились собеседники-невидимки, а потом Этьяля аж подбросило: его коснулись. Не теплая чернота — эфемерная и зыбкая, не ткань — более надежная, но тоже слишком... неопределенная, другого слова подобрать он не мог. Его коснулись четыре чужих руки. Когда-то, поначалу, нереально давно — ага, и года не прошло, — Этьяль шарахался от любых прикосновений. Потом привык и к ударам, и к жадным лапам, мнущим его тело. Было бы что мять. Но эти касания не несли ни боли, ни вожделения. Его осторожно изучали, будто на ощупь пытались понять, каков. — Зачем ты пришел к нам? Теперь он разобрал: голоса, показавшиеся такими схожими, на самом деле разные. — Ты не жаждешь мести, — отметил мужской, грубый и низкий. — Но и покоя тебе не хочется, — озадаченно подтвердил второй, тоже мужской, но более мягкий, грудной. «Я пришел?! — подумал Этьяль с внезапно всколыхнувшейся яростью. — Да меня притащили!» В памяти с необычайной ясностью встала картинка пещеры-преддверия Лабиринта, оказывается, он ее запомнил до мельчайших деталей, вплоть до отколовшегося лепестка бутона на одной из резных лиан, до малозаметных царапинок на подлокотниках-руках «Жаждущего», которые наверняка оставляли все предыдущие жертвы, корчась в агонии на чудовищном медном члене нахай. Собеседники странно замолчали. Отстранились. — Чего ты хочешь? — настойчивей повторил первый. Сухими листьями разлетались на задворках сознания мысли о смерти отряда. Плевать на людей, если быть совсем уж откровенным с собой и этими, шелестящими. «Семью. Я хочу родиться там, где меня будут любить, и где я сам смогу полюбить. Там, где до детей будет дело всем, а не только приставленной кормилице, и той — лишь пока за ней наблюдают». — У нас была семья, — с глухой грустью откликнулся спрашивавший. — Больше ее нет. Обрушившиеся чужие эмоции были страшны, Этьяль заорал от неожиданности и ужаса — ужаса потери, такого, какой ему и представиться не мог. Ужаса потери всего. Ужаса потери части себя. — Ш-ш-ш. Шшш-ш-ш, — снова напевал второй, более мягкий голос, приводя его в чувство. В нем тоже сквозила печаль. — Было. Ушло. Ш-ш-ш. «И не... не вернуть?» — с абсолютно искренним сопереживанием и горечью, но и с робкой надеждой (на что, боги?!) подумал Этьяль. Почему-то ему вдруг захотелось, чтобы эти двое возвратили потерю или хотя бы нашли равноценную замену, которая со временем залечила бы их рану, одну на двоих. В детстве он видел, как садовник вырезает выросшую между двух веток третью, а потом вставляет в надрез другую — от совсем другого дерева. Тонкую, хиленькую, вот-вот пожухнет. Но под пальцами садовника она вновь налилась силой, начиная питаться соками уже совсем другого дерева, срастаясь с ним и становясь частью кроны. К весне веточка окрепла и выпустила новые побеги, листья, даже цветы, выделяясь их белизной среди окутавшего дерево розового облака. — Вернуть?.. — Вернуть... Голоса опять двоились, сочились грустью и чем-то таким, странным, будто надеждой: — Ты? Этьяль замер в неподвижности черного пространства, полуоглушенный прозвучавшим. Это что же, это ему предлагают?.. Но он же... Да разве он достоин, после всего, через что пришлось пройти? Руки снова коснулись его, на этот раз всего две. Легли на щеки, погладили — крупная и грубая, с шершавой, мозолистой кожей, и поменьше, мягкая и гладкая, чуть царапнувшая коготками. — Хочешь? — просто спросили, будто не было в этом ничего такого и все зависело только от его желания. Этьяль замолчал весь — до призрачного звона в голове, распростившись со всеми оформленными и неоформленными в слова мыслями, даже ощущениями. И закричал, когда тишина стала невыносимой, всем собой закричал, каждой частью своего тела, разума и духа: «Да!» Ничего не случилось. Чернота не развеялась, золотых огней не вспыхнуло, на свет он тоже не появился из материнской утробы. Хотя был готов и к такому — разум уже отказывался понимать, что происходит. — Мы... — замялся первый. — Спасибо тебе, — просто сказал второй. И негромко усмехнулся. — Прости, свадьбы не будет. Но союз скрепить нужно. Ты позволишь? Этьяль мысленно пожал плечами: нужно так нужно. Только... как? Воображение пасовало, отказываясь представлять возможный процесс. Он и своих собеседников-то представить не мог, разве что думал, что один наверняка покрупнее, явно же воин — такие шершавые руки бывают или у воинов, от рукоятей оружия, или у крестьян, от инструментов, по тяжести подчас превосходящих самые тяжелые мечи. А второй... Нет, не мог он представить второго. Книжник? Художник или поэт? Или, может, жрец? Ответ пришел с очередным успокаивающим «Ш-ш-ш». Не помог представить, но дал понять суть: его губ медленно, будто готовые отстраниться в любой момент, коснулись другие, узкие и сухие. Этьяль замер, застыл, но вовсе не из-за страха: просто... Ну кто целует рабов? Ему такие ненормальные не попадались. Нормальные, до всего с ним случившегося, не попадались тем более. Вот такой он уникальный: во все щели отымели, а поцелуй первый случился только сейчас. — Глупый. Ха, а теперь он был с этим согласен. Потому что шепнувшие одно слово тонкие губы прижались обратно, и на сей раз действительно был поцелуй, настоящий, на который он даже неловко попытался ответить. Зада что-то коснулось, Этьяль закинул руку за спину — его давно успели перевернуть на бок — и успокоился окончательно. Не помер он. Просто бредит перед смертью, представляя то, чего у него никогда не было. Потому что ладонь нашарила хер, тот самый — расширяющийся к основанию. Не медный, конечно, теплый и скользкий, к кому-то там прикрепленный и далеко не таких внушительных размеров. Но тут и к жрецам за разъяснением видений идти не надо — просто впечатлился, вот и видится всякое. А раз так, раз осталось недолго, раз не болит ничего — ни спина, ни задница, ни горло — то почему бы не получить удовольствие хоть в собственных видениях? И Этьяль охотно выгнулся навстречу, возмущенно замычав на того, с кем целовался: не отлынивай! Не с таким чудным языком и не отпуская плеч, желательно, — коготки царапали их просто восхитительно, не больно, но приятно садняще-щекотно. Видение закружило объятьями сразу двух любовников, вбилось внутрь — опять без боли, не было ей тут места, Этьяль так решил! — предательски намоталось на ноги тряпкой, на которой они лежали. Последнее было настолько обидно, что почти смешно, и Этьяль расхохотался, впервые за... Эй, за сколько, а? Его выпутали, развернули — и все повторилось, только теперь он упирался руками в широкую, бугрящуюся шрамами грудь, стонал, подмахивая, смакуя незнакомые ощущения, удивляясь: оказывается, это вот так, когда о тебе тоже заботятся? Когда мозолистая ладонь — да из каких глубин памяти подобное вообще всплыло? — ласкает, помогая получать удовольствие наравне с любовником. И из такого приятного видения он вывалился со стоном и смехом, гулко разлетевшимися по всем уголкам огромного зала.Глава 1
20 июля 2021 г. в 19:44
Лагерь на этот раз разбили нормальный, который можно оставить на день и вернуться, зная, что будет где отлежаться и зализать раны. Предусмотрительно, но от того еще больше душила бессильная злоба: не получалось скрыться с людских глаз, забиться хоть куда-то, дождаться момента, чтобы бежать. Хоть просто в джунгли, на верную смерть, без разницы.
Вот бы и они все умерли. Все до единого.
Этьяль лежал на краю освещенного костром пространства, смотрел на людей и не находил в себе сил на ненависть. Выгорела. Для них, всех десяти, осталось просто злобное пожелание: чтоб вы сдохли.
Люди, даже если и подозревали о таких его мыслях, то не обращали внимания: он же просто «мясо». Переругивались, перебирали снаряжение, косились на возведенный на скорую руку навес — там лежали фляги с выпивкой, три оставшиеся, которые вожак запретил трогать. Этьяль находил это омерзительно забавным: зная, что завтра идти в Лабиринт, люди все равно стремились напиться, заглушая то немногое, дарованное им природой, что могло спасти их никчемные жизни.
Вспоминать, каким напряжением всех сил и воли ему дался этот месяц, пока шли до границ Ишшилюма, а потом прорубались сквозь его джунгли к Лабиринту, Этьяль не хотел. О том, что в пути его не раз и не два пускали по кругу, тоже. Особенно не хотелось вспоминать о вчерашнем, только вот сводившая каждую мышцу в спине и ниже боль не позволяла забыть.
Он был неосторожен. Или просто слишком зол. Или чересчур вымотан последним переходом. Или из-за пребольно укусившего в потную щеку гнуса дернулся — и весьма чувствительно проехался зубами по члену мага, побрезговавшего его растраханной до совершенно неприличного размера дыркой, зато решившего «облагодетельствовать листоухую тварь», выебав в глотку. Кончить человек так после и не смог, что закономерно не прибавило ему удовольствия, как и смешки остальных членов отряда.
Скучающую рожу он, кажется, не строил. Действительно скучал, охаживая Этьяля по спине искрящей во все стороны и выглядевшей грозно и страшно плетью. Только то, что заклятье было почти ученическим — «грозовой кнут», шума много, толку мало — и спасло. Зато над корчащимся эльфом ржали куда громче, это Этьяль запомнил, прежде чем перестал замечать вообще что-либо, воя от прошибающих спину разрядов.
Горло он себе сорвал наверняка — кровавый привкус во рту ощущался до сих пор. Или это от прокушенного языка? Да не важно, от чего. Важно, что не смог пожрать, хотя голодом его не морили даже после наказания. Просто все внутри сводило и перекручивало остаточными судорогами, он попытался взять в руки миску, но не смог — побоялся расплескать жидкую кашу. Попытался хлебать прямо так, скрючившись над миской, как парализованный варг — после пары глотков вывернуло чем-то бурым и похожим на желчь с вкраплениями сгустков крови. После воды тоже вытошнило, но уже слабее, и еще через три попытки он смог напиться и воду в себе удержать. Так что сейчас Этьяль был голоден вдобавок ко всему, вот только тратить на обреченное «мясо» еду в последний день никто не собирался. Насчет цепей он тоже не ошибся. Нацепили и намертво заклинили, мол, до Лабиринта доковылять хватит и полно с тебя. А дальше ходить не обязательно, сиди в свое удовольствие.
Это, кстати, людской юмор такой. Смешной. Для гниломозглых — так просто невероятно остроумный, чуть животы не надорвали. Идиоты. Интересно, ему хоть последняя милость в виде склянки масла полагается?
И кой варг его дернул за язык спросить это вслух? Вожак изобразил на роже, по самые глаза заросшей бородой, искреннее недоумение:
— Схуяли бы это? В твою дырень как бы весь «Жаждущий» с хвостом вместе не провалился!
И снова грохнули хохотом, даже маг смеялся с привизгом, режущим уши.
— Чтоб вы все сдохли...
Надо же: просто прилетела затрещина, ногами никто пинать не стал.
— Шевелись, листоухий. Порадуешься напоследок!
Этьяль сплюнул кровь из прокушенной щеки и поплелся к Лабиринту.
Вот интересно, подумал он отстраненно. Нахай вымерли давно даже по мерам его народа, а джунгли так и не смогли пожрать Лабиринт. Широкое каменное плато перед вырубленным в скале величественным, украшенным барельефами входом казалось отлитым вчера. Гладкое каменное зеркало, на которое даже земли не нанесло.
Было просто до одури обидно, что не мог привычно «принюхаться и прислушаться» к магии легендарного места: проклятые татуировки отрезали его от этой способности с той же надежностью, с которой отсечение ушей или носа лишило бы настоящих слуха и обоняния. Но ведь явно же неспроста Лабиринт оставался нетронутым такую прорву лет.
Нет, магия здесь определенно была: отрядный маг шел так, словно черное зеркало жгло ему пятки сквозь стоптанную обувку, топорщил лопатки и втягивал голову в плечи, одновременно пытаясь зыркать во все стороны поблескивающими от заклятья глазами. Прямо как лесная черепашка. Этьяль представил себе мага в узорчатом панцире, нарисовал в своем воображении гигантскую ногу в подкованном сталью сапоге, опускающуюся на человечью тварь сверху, и спрятал под свесившимися на лицо грязными волосами злобную ухмылку. Пусть они все сдохнут, все до единого.
Ворот не было, только широкий и не слишком высокий проем, увитый цветущими каменными лианами. Просто, изысканно, торжественно — никаких самоцветов, чистый бежевато-охристый камень скалы, над которым поработал резец мастера. Этьяль оценил талант даже сейчас, порадовавшись: напоследок увидел хоть что-то приятное глазу. И замер, узрев «Жаждущего».
С одной стороны все было крайне прилично. Зал, увитый все тем же кружевом каменных растений — стены огромной пещеры лишь слегка облагородили и украсили, не лишая природных очертаний. Ну и пол, пол, конечно же: снова гладкое зеркало, по которому на удивление не скользко идти. В дальнем конце зала нашлись, наконец, двери: вход в Лабиринт, простые каменные створки с такими же простыми барельефами, изображающими двух нахай, покрупнее и помельче, готовых броситься вперед. Смущали разве что счастливые улыбки, вполне читавшиеся на не таких уж и непривычных лицах.
В общем, торжественно и со вкусом, даже статуя-кресло возле дверей. Каменный нахай, увешанный натертыми до блеска медными украшениями, свернул кольца хвоста на возвышении, вытянув руки-подлокотники. Сидеть на таком должно быть удобно, даже ниспадавшие с головы статуи пряди каменных волос, которые закроют лицо севшего, не смущали. Вписывались в общую картину. Не вписывался медный хер, торчавший откуда-то из низа живота статуи, тоже натертый до блеска и прямо-таки преувеличенно огромный. Лишним он был, просто и откровенно лишним. Этьяль, благословением богов хорошего зрения не лишившийся даже после всего, что выпало на его долю в последние полгода, в полумраке пещеры видел так же прекрасно, как в родных дубравах. И крохотные щербинки, сколы и трещинки, испещрившие камень статуи там, где из него выходила эта медная «дубина», заметил.
Он бы и еще посмотрел, оттягивая неизбежное, но не дали. Грубо пихнули в спину, пришлось пробежаться, врезавшись в «Жаждущего», чтобы не растянуться во весь рост.
— О как спешит!
Этьяль сплюнул бы, да слюна для другого требовалась. От сально-жадных взглядов было мерзко, будто не выпадало на его долю того, что выпало за все это время. Будто в первый раз.
Он все-таки плюнул, прямо на эту медяшку, приемлемо узкую сверху и до жути широкую снизу. Кузнец не особо стремился к детальности, хотя форму все же передал — абсолютно точно не людскую, со странной канавкой сверху. Не будь сужения — Этьяль это вообще бы в себя не впихнул, раздвоенное-то. А так сцепил зубы и медленно раскачивался, опускаясь и надеясь хотя бы не повредить нутро больше, чем уже раздолбали. Его не подгоняли. То ли зрелище понравилось, то ли зубами скрипел громко, а рожа перекосилась в должной мере, чтоб поняли: не играет.
Это было больно. И холодно. Этьяль даже не знал, чего больше: боли или холода, но когда бедра коснулись странно теплого камня, дрожью его колотило только так, а по лицу градом катился пот.
— Руки на подлокотники, — сухо велел маг, и Этьяль с трудом выпрямился, вкладывая ладони в развернутые кверху ладони нахай.
Под пассами мага подернувшиеся ржавчиной еще сильнее — в жарко-влажных-то джунглях! — цепи обвились гротескными «украшениями», намертво приматывая Этьяля к статуе. Чтобы высвободиться, нужны были бы немалые силы, но их не было. Не стало и отчаяния, просто внутри все погасло окончательно, оставляя только холод и боль, к которым все никак не выходило притерпеться. Отчасти Этьяль был сам в этом виноват: он напрягал ноги, спину, руки, стараясь удержать себя на весу, не сесть все-таки, всей задницей впечатываясь в камень. И когда маг, зло рыкнув, ударил его по плечам, вбивая в статую, только захрипел: и без того больное горло перехватило до удушья, разом ослабели, как тряпичные, ноги, отнялись руки, он привалился к каменной груди нахай, казавшейся теплой и живой.
Пряди волос заслонили — не свои, каменные. Отгородили от мучителя, даря иллюзию уединения, будто в детстве, когда прятался в увитой плющом беседке. Странно: и почему эти воспоминания пришли именно сейчас? Вот уж самое время!
Гулко стукнуло камнем по камню. Это наверняка распахнулись двери Лабиринта. И правда: сквозь слезы Этьяль видел, как пошли мимо люди. Один помахал рукой, осклабился:
— Ты ж нас дождись, хы!
Этьяль попытался протолкнуть в горло воздух, ставший похожим на комок мокрой корпии, почувствовал, как горят уголки глаз, как по и без того мокрой от испарины коже скатываются горячие капли слез, и сдался.
Никто не знал, что происходит, если «мясо» не доживает до момента, когда врата Лабиринта открываются снова, чтобы выпустить уцелевших. И открываются ли они тогда? Но сходились все легенды в одном: как скоро бы ни пришел к Лабиринту следующий отряд, в каменных объятиях «Жаждущего» никого не будет. И следов того, кто освободит статую от останков, тоже — медь всегда будет сверкать, как начищенная вот только что, камень будет чистым, словно его вымыли сию секунду и высушили под ярким солнцем. Магия? Несомненно.
Этьяль стиснул пальцы на каменных ладонях — очень уж удобно те были изваяны, словно именно для ласкового пожатия. Он не мог дышать и понимал, что это конец. Страха не было, не было отчаяния, ненависти, ничего, только спокойная отрешенность. Свет оставленного в пещере факела мерк, расплывался в темном тумане, пока не погас окончательно.