***
Этьялю было хорошо. Он еще не понял, плавая в каком-то туманном полузабытьи, отчего ему так хорошо, но это была первая мысль, что всплыла в его разуме более-менее четко. Второй было понимание, что ему больно. Не очень больно, скорее, неприятно. Третьим было удивление: он же все-таки умер, откуда боль? Словно учуяв его удивление, боль убралась, уползла в глубину тела, как потревоженная змея, и Этьяль снова уплыл в блаженное забытье. Второе пробуждение было почти таким же: «хорошо — боль — хорошо» — и снова погружение в теплую черноту без снов и ощущений. Сколько таких всплытий-погружений было после, он не знал. Может, одно, а может и много. В очередной раз он очнулся от того, что было не просто хорошо: ощущение было таким знакомым и приятным, и при том таким неожиданным, что вынудило его пытаться вспомнить. Не открывая глаз, он слегка пошевелил руками и прерывисто вдохнул, понимая: вода! Его окружала теплая вода, и она пахла так, как может пахнуть не согретая для купальни в бадье или ведрах, и даже не теплое по летней жаре озеро. Разгоняя туман в голове, он заставил себя думать, выуживая из прошлого воспоминание. Размытой картинкой все-таки всплыло: потрескивание факела, капель, звонко бьющая по влажным камням, купель, грубо вытесанная в сплошной породе — лишь слегка облагороженный руками энэх природный бассейн в глубине пещер. Целебный источник, куда пропускали только по личному разрешению лорда. Он проник туда без разрешения, несколько часов нежился в воде, которую согревало тепло Алого Змия, и едва успел убраться, заслышав голоса идущих к купели леди и лорда, благо, в пещерах было много отнорков, где можно затаиться. Там вода пахла точно так же: камнем, слегка — чем-то неприятным, солью и огнем, который спрятан где-то глубоко под толщей тверди, но не так глубоко, как снаружи. Возможно, он бы и дальше лежал, нежась и ни о чем не думая, но пришлось срочно собираться с мыслями: рядом кто-то был. А когда вода плеснула, впуская в себя что-то очень большое — и вовсе пытаться отшатнуться. — Ш-ш-ш, не бойся. Ты в безопасности. Этьяль узнал голос из своих предсмертных видений и успокоился разом и полностью: действительно, чего ему бояться? Он же умер, а значит — снова попал к ним, тем двоим... нахай? Ну, правильно, все нахай вымерли, значит, он угодил в ту часть Священных Рощ, где теперь обреталось их племя. Наверное, мир по ту сторону смерти един для всех? Руки он тоже узнал — те самые, гладкие, с коготками. Они подхватили его за плечи и устроили поудобней, а то подбородок уже воды касался. — Как ты? — с искренним сочувствием поинтересовался нахай. Этьяль прислушался к себе: у него ничего не болело, но зато здорово подводило живот. О чем он и не замедлил сказать. Удивило его только одно — он все еще не чувствовал свободного истечения магии, но, может быть, в Священных Рощах даже великие маги теряют свою силу? — Мы боялись давать тебе много, — плеснуло, по воде пошла рябь — нахай пришел в движение. — Удивительно, что твое тело принимало хоть что-то... Я помогу? Этьяль нахмурился, пытаясь понять, забыв, что от него ждут ответа. Что это могло значить — сказанное нахай? Разве в Священных Рощах можно заболеть? А пища... Он голоден — но разве мертвым нужно питаться? Кажется, язык на привязи он не удержал и вывалил эти вопросы вслух, потому что придвинувшийся ближе нахай замер, издав такой звук, словно поперхнулся вдохом. — Его точно по голове не били? — с сомнением спросил второй нахай, до этого, видно, сидевший рядом совсем тихо, а потому незамеченный. — Точно... — откликнулся тот, который возился с Этьялем. И обратился уже к нему: — Ты поэтому глаза так и не открыл? Этьяль неуверенно пожал плечами. Если быть честным с собой, то глаза открывать он... боялся. Боялся, что все-таки не умер окончательно, что может снова вывалиться из уютной и такой замечательной черноты в реальность, где будут насиловать и убивать. — Не хочу. Возвращаться не хочу. Если я побуду тут еще, может, там я совсем умру, и больше не придется? — путано объяснил он. — Ш-ш-шшшш... — растерянно зашипел нахай. — Ты не... — Выпей, — перебил его тот, большой, который сидел подальше. — Выпей сначала, и скажи — ты нам веришь? Ответить сразу не дали, в губы ткнулась плошка, от которой пахло сладко и свежо, чем-то фруктовым. Этьяль глотнул раз — и вцепился в край плошки зубами, забыв, что можно придержать ее руками, выглотал все до капли — такое вкусное, густое, похожее на нектар, но все-таки иного, незнакомого вкуса. — Бедный, — нахай, который помоложе, погладил его по макушке, потом все-таки отобрал плошку, и Этьяль застонал от жадности и разочарования: вкусного было мало. — Потерпи. Потерпи чуть-чуть, много нельзя. — А потом будет можно? — Этьяль вспомнил о вопросе и торопливо добавил: — Да, я вам верю. Вы пока еще не делали мне зла. — Потом тебе даже самому вставать будет можно, — пообещали неожиданное. — Если веришь — взгляни? — продолжил разговор старший нахай. По камню мокро скрипнуло, Этьяль остро ощутил — рядом с ним теперь оба, совсем близко. Настолько, что он ловил отголоски чужого дыхания на влажной коже. Пришлось пересилить страх грядущего разочарования и открывать глаза. Это удалось не сразу, сперва тот нахай, что помоложе — Этьяль узнавал его по нежности рук и легким касаниям коготков — провел пальцами ему по векам, словно размачивая склеенные ресницы. Вокруг было светло, и это почему-то сразу изгнало из памяти источники энэх. Там светился только лишайник, едва-едва очерчивая контуры предметов и давая разглядеть лишь неверные силуэты и поверхность воды. Кстати, очень помогло спрятаться. Здесь же солнечный свет буквально пронизывал все. Подсвечивал и без того желтовато-белый камень стен, играл на зеленоватых прожилках, отчего те мнились прядями водорослей, колышущимися в море этого света. Кристаллики друз, казалось, впитывали отблески, неярко мерцали сами, своим собственным оттенком, близким к цвету полированных полос меди — те висели тут и там, образуя какой-то сложный узор, под таким углом не совсем ясный. Здесь царил свет, и Этьяль не сразу свыкся с ним достаточно, чтобы поморгать и взглянуть на терпеливо ждущих нахай. Один, тот самый, сероглазый, свернулся в воде рядом, заглядывал в лицо снизу-вверх, со странной нежностью и опаской. Второй расстелил хвост — хвостище, бесконечный прямо! — по бортику, выпрямил спину, глядя сверху-вниз, и тоже со странным выражением на лице. Кстати, почти как у энэх лицо, только черты более рубленые, а глаза больше и раскосей. И зрачки, зрачки, конечно. И цвет — у этого тоже сероватый, но с легким оттенком голубого. А еще волосы. У младшего — почти черные, в солнечном свете они казались слегка красноватыми, расплывались в воде, укрывая его плечи и спину, и колыхались дальше, как еще одни водоросли, и такая же искрасна-черная чешуя контрастировала со светлой кожей. Старший же носил косу, она, перекинутая через плечо, свешивалась в воду и казалась змеей, тоже черной, жаль, оттенок не разобрать. А чешуя отливала зеленью, как древний медный клинок, почерневший от долгого лежания в земле. И шрамы — у него их было много, действительно много, но... они казались нанесенными не когтями или клинками. Словно это был какой-то ритуальный узор? Хотелось провести по этим чуть выпуклым желтовато-оливковым полосам пальцами, Этьяль поднял руку... Попытался. В воде двигаться еще получалось, но над поверхностью рука налилась тяжестью, да такой, что он задрожал от попытки удержать ее на весу. — Ш-ш! — забеспокоился младший нахай. — Тише, ты еще совсем слаб! — Но почему? Собственный голос показался Этьялю слишком уж... жалобным, он почти рассердился на себя за это. — Я же умер, почему я так слаб тут, в Священных Рощах? Неужели это так и должно быть? — Так и должно быть, — кивнул старший. — Потому что ты не умер. — Хотя очень старался, — раздраженно ударил кончиком хвоста по воде младший. — Как жаль, что шайсы поспешили. Этьяль открыл рот, закрыл и потряс головой. Зря — оказалось, что любое резкое движение выпивает из него кучу сил. — Не умер? А... А... вы разве?.. — Мы тоже, — кивнул нахай. — Не умерли. Нет, Этьяль не сомлел, как трепетная девица (видел он таких, кто другой купился бы на искусную игру и приросшую к лицу маску), но в голове все-таки немного зашумело. А главное — он сразу поверил нахай. Чуял всей своей битой-трепаной шкурой, всем калечным нутром и разумом: они не лгут. Ни в едином слове, да что там — ни в одном звуке не было фальши. — Тебе нужно еще отдохнуть. Теперь, когда раны тела зажили, нужно только набраться сил, — уверил его младший нахай. — И исцелить разум, — добавил старший. — Мы поможем. Этьяль не сомневался, что так и будет. Он вообще не сомневался в них. Словно там, в видении, нанизанный на медный хер статуи, вплавился и врос в этих двоих чем-то большим, чем разум. Сердцем, может? — Ах, да, — неся Этьяля, завернутого в мягчайшее полотно, как дитя, из купальни, старший слегка усмехнулся: — Саиш. Мое имя. — Айшала, — тут же смущенно улыбнулся младший. — А ты? — Этьяль. О, Этьяль сразу понял, почему так удивленно приподнял тонкие, четко очерченные брови Айшала и нахмурился Саиш. Не имя, а так — огрызок, вроде звериной клички. Вместе с магией проклятые татуировки закрыли и возможность назвать полное имя. — Да, я осужденный изгнанник. Потому — просто Этьяль. — Это больше не имеет никакого значения, — сказал Саиш, как отрезал. В самом деле отрезал — короткой фразой, словно ударом нахайского меча, отделил для Этьяля прошлое от настоящего, как тянувшиеся и тянувшиеся за ним липкие ловчие нити арахов. И только после этого Этьяль по-настоящему почувствовал себя чистым.***
Родных у Этьяля не было. А вот род — был, и его наличие накладывало столько ограничений и обязательств... О том, что они могут мешать, он догадывался с детства, но никогда не представлял, насколько — до тех пор, пока не стало поздно. Тогда же пришло и осознание, почему все эти правила столь жестоки, контролируя вплоть до слова, до вдоха. Потому что любое лишнее слово, движение могли использовать против рода. Иногда Этьялю казалось, что он сошел с ума. Иногда — что он-то как раз нормален, а безумны все вокруг. Валяясь в каменном мешке каземата, он раз за разом перебирал тот день, подробность за подробностью. И все больше убеждался: безразлично. Тем, кто хотел вреда его роду, было безразлично, кто именно споткнется, сделает неверный жест, произнесет не то слово. Вздохнет не там и не так, нарушив почти мертвую в своей безупречности церемонию. Энэх, прошедшие Изменение, контролируют каждую жилку тела. Может, в этом вечном контроле и таится причина? В том, что считая вдохи — забываешь о себе? Им — Высокому Дому... имя которого он теперь не мог произнести даже в мыслях, — была оказана великая честь принимать у себя наследную принцессу. Традиционный проезд по всем землям энэх перед тем как в столице состоится грандиозное празднество в честь ее совершеннолетия. Все должно было быть безупречно, и готовились к этому приему доброе десятилетие. Потом, побыв среди людей, Этьяль окончательно убедился: психи как раз сородичи. Потому что у людей за десять лет ребенок становился почти взрослым, а еще через десять — обзаводился собственными детьми. А его род в последние лет пять через утро выходил на репетицию. Этьялю потом снилось все: когда куда глядеть, когда сделать шаг или замереть. Долгие, тягучие, лишенные смысла сны. Он в последнее время видел только их, да иногда — кошмары о тех днях, когда его магию сковывали, нанося татуировки — виток за витком, черта за чертой — без перерыва. Палачи-маги сменялись один за другим, Этьялю же не давали ни спать, ни впадать в забытье, пока не была нанесена последняя точка. Кошмары были не так мучительны, как эти сны. Снова и снова он видел себя, стоящего в почетном карауле — кто бы пустил не прошедшего Изменение юнца ближе к принцессе! Снова и снова он вспоминал, как впивались в ноги тончайшие иглы «вдохни-смерти», которые кто-то щедро насыпал в его сапоги. Смертоносными они были в самом деле только тогда, когда попадали в дыхательные пути, но если уж случалось зацепить обнаженной кожей ветку этого красивейшего кустарника, то даже пытка раскаленным железом не могла сравниться с болью, которую вызывали тончайшие, как волоски арахов, иголки, проникая сквозь покровы тела в мышцы. Он почти выстоял. Почти. Будь в силах контролировать боль — справился б, даже если потом пришлось бы отращивать ноги буквально из ничего. С таким количеством «вдохни-смерти» проще было срезать мышцы и отрастить заново, чем доставать иголочки по одной. Но он не смог. Сознание поплыло, отказываясь реагировать на приказы разума. Он просто упал. Этого хватило. На его месте мог оказаться кто угодно, скорее всего, выбирали именно из не-Измененных, чтоб наверняка. Это мог быть его брат или иной родич. Это, на самом деле, было совсем не важно, ведь церемония приветствия была сорвана, и принцессе хватило всего лишь поморщиться — едва-едва. Этьялем откупились. Отдали его, как оскорбившего светлейший взор непотребным зрелищем. Откупились, кажется, еще кем-то, отдав уже не в рабство, а в служение на низших ступенях. Из служения можно было подняться, да, долго, да, тяжело, но вернуться однажды в Дом. Из рабства выход был только в смерть. Но и ее не заслужил — ведь можно воспользоваться рабом еще раз, и еще. Сковать магию — и вот он допускает еще одну ошибку, а окружающие морщатся: ах, это тот... Нет, ни слова о его роде. Но всем и так все известно, правда? И зачем убивать, если можно заработать на ненужной, ущербной вещи, которую еще и кормить надо — и снова, походя намекнуть: ах, вот эти... Первые дни у людей Этьяль ждал убийцы. Жаждал почти, чтобы мелькнула на грани восприятия изящная тень, горла коснулось что-нибудь — сталь или тончайшая нить — и все закончилось. Позор был бы исправлен собственными руками, стерт и забыт. Интересно, почему так и не подослали? Лорд-отец, отдавая его королевским посланникам, сказал, что лучше бы Этьяль на самом деле вдохнул эти иглы. Так почему же? Потом понял — убивать его попросту запретили. Он должен был пройти все ступени до дна. Что ж... Он прошел. А теперь, на дне, неожиданно обнаружил нечто новое. Родился заново, став... Кем? Пока Этьяль знал только одно: он тот, о ком заботятся нахай. Нежно, терпеливо, сменяя друг друга на его устланном тончайшими тканями ложе, а порой и уваливаясь рядом оба. Всегда аккуратно подбирая хвосты, опасаясь задеть, придавить. «Да на тебя смотреть страшно до сих пор, — признался как-то Айшала. — Тронь — сломаешься». Два нерушимых корня, удержавшие его в мире живых и выхаживающие так, как, наверное, не выхаживали и наследную принцессу. Этьяль иногда представлял себя этакой леди-в-беде и хрипло, страшно смеялся, пугая нахай. Айшала сразу начинал виться вокруг него в три раза больше, а Саиш хмурился и уползал куда-то, возвращался, нагруженный свитками в драгоценных футлярах, и читал, читал, что-то писал на большой доске из черного камня, покрытой беловатым воском, тонким стилом с головкой из бирюзы. Его, громадного и могучего воина, было так странно видеть за этим занятием, что Этьяль мгновенно успокаивался и смотрел во все глаза. Ему было даже не важно, что именно пишет нахай, тем более, странные вьющиеся символы Этьяль не понимал, в отличие от произнесенного вслух. А учиться не стремился: тлело еще где-то внутри убеждение, что теперь такое — навсегда, и спешить некуда. Тлело, несмотря на вполне живые реакции тела, на простреливавшую ноги боль, когда Айшала разминал ему ступни, смазывая терпко пахнущей мазью. И только шипел зло, когда Этьяль спрашивал, когда же сможет встать: нечего, мол, и думать! Отрастил вместо хвоста неведомо что, так еще и до такого довел! Тогда-то Этьяль и сболтнул, что не сам довел — помогли «добрые энэх». Не удержав язык на привязи один раз, не смог и дальше молчать. Может, Саишу бы и не рассказал — тот был молчалив и нечасто что-то спрашивал, а вот Айшала дал бы фору лучшим дознавателям Королевы, выспросив исподволь, по слову, обмолвке, по прикушенной губе или паузе в разговоре выстроив в единую — и абсолютно верную! — картинку всю жизнь Этьяля с рождения и до прихода в Лабиринт. Хоть записывай на один из свитков — да жалко пачкать такое великолепие грязью. Но нахай не отвернулись, как он невольно опасался. Только переглядывались между собой иногда, когда он не смотрел. — Мне медь переплавить или выкинуть? — уточнил как-то Саиш. — Что? Зачем? — изумился Этьяль, уже знающий, что именно медь нахай ценили дороже золота и называли «орханк» — «кровь земли». Знал и то, что именно из-за меди когда-то разразилась кошмарная война между нахай и громовыми птицами. И что все многочисленные украшения Айшалы и Саиша на самом деле являются какими-то священными атрибутами. Правда, в подробности нахай не вдавались, обещая, что у него будет сколько угодно времени для выяснения всех тонкостей, когда поправится. — Затем, что она причинила тебе боль. И, видя недоумение, Саиш все же пояснил: — Ею осквернили «стража младших». — А этот «страж»... Это та статуя, да? — заинтересованно подался вперед Этьяль и чуть не перевернул изящный столик, на который для него ставили посуду, когда смог уже есть сам. Айшала тихо зашипел, но промолчал, и до Этьяля только позже, ночью уже дошло, почему: он впервые проявил интерес хоть к чему-то. Но ведь правда, интересно же. Чем была эта статуя раньше? Чем она так важна нахай, что ее осквернили таким омерзительным образом? «Кто» Этьяля не волновало.