Ух. Вздыхаю при каждом проколе иглой. Моя ученица зашивает рану на спине, куда не дотянуться. Ее теплые руки касаются нежно, но сразу после прикосновения следует жало иглы. Шуршит протягиваемая нить, которую я прял сам – из шелка.
В этом бою я не встретил Шинацухико – единственного бога, с которым оставались еще добрые связи. В этом бою я вообще не встретил ни одного знакомца – теперь боги под предводительством Аматерасу накидывали капюшоны, скрывая глаза и лица. Не к кому обращаться, не с кем вести переговоры. Войска промчались, ударились, вошли друг в друга, ломая копья и мечи, взрывая плоть противника и землю под ногами, теряя лошадей и людей, шинки и богов.
Теперь и Небеса не мчатся ровным строем, как раньше, думают, делят и выстраивают общее войско на отряды, расставляют в разные шеренги по силам и по вооружению, учитывают время года, погодные условия, силу и направление ветра. Все мои продуманные тактики и ходы предугадывают. И не готовы к перемирию, стремятся дожать, добить, извести под корень.
— Дрожишь, — замечает Минайя, вновь прокалывая кожу. — Холодно?
— Еще бы, — закусываю губы, готовясь к очередному уколу иглы. — Долго? Там шитья на раз плюнуть.
— Тебя резанули от надплечья до пояса. Как так подставился? Я думала, богам удары клинков не страшны.
— Шинки, — злобно шиплю. — Шинки одного из богов. Такие могут и убить.
Минайя отстраняется. Некоторое время тихо. Ищет ткань для перевязки? Спустя миг слышу ее всхлип. Оборачиваюсь.
— Минайя?
Она быстро протирает щеку от слез, вылавливает из таза мокрую ткань и резко прикладывает к спине.
— Ох, — выдыхаю, когда тряпица, смоченная в очень соленой воде, ложится на рану.
— Я не хочу, чтобы ты погиб.
И я не хочу. Смотрю в ее грустные глаза. Хмурое небо проглядывает в них, клубит стальные тучи.
— Я же бог. Мы после смерти перерождаемся.
— Бессмертные?
— Можно сказать, так.
Я не могу признаться, что если умру, перерождение больше не будет мной. Чужой бог с моими лицом и природой. Он будет воевать, если захочет, и лечить, если потребуется, скитаться и буйствовать, шить и резать. Но это буду не я.
— Поэтому не дорожишь собой, бросаясь в гущу рубки? Потому что бессмертен?
— Нет. Потому что хочу защитить то, что мне дорого.
Минайя касается пальцем до спины, ведет.
— Ты как общипанная утка – весь в пупырышках. Тебе холодно? — смешок.
— Еще бы. Зима, — злюсь я.
— Это потому, что ты голый. Как общипанная утка. — Теперь она уже не сдерживается, смеется в голос. — Я считала, что боги лишили народ Ямато волос в наказание. Но сами боги Ямато безволосые! И здесь, — ее рука проводит по спине, плечам, проскакивает и ползет через грудь: — И здесь. И даже...
Перехватываю ее руку, останавливая. Смотрю в стальные глаза, искрящиеся светом от пламени очага. Минайя притихает. Она высокая. Эмиши высокие, выше многих моих сородичей. Но я всегда считал Минайю маленькой девочкой, ребенком, которого спас. И не думал, что однажды она вырастет.
Накинув теплый халат с черными узорами, выхожу. Соль жжет рану и кожу вокруг, но мокрая ткань свалилась, Минайя так и не успела прибинтовать ее. Снега по колено, бьёт ярким светом в глаза, слепит. Тусклое солнце не дает тепла. Сухой мороз иссушивает слизистые, в носу слипается, свербит. Это первая такая суровая зима на моей памяти – а она ведь только началась. Длинные домики из дерева и камыша укрыты белым одеялом. Грудами сухого снега забросаны стены – для утепления и защиты от ветров. Внутри домов всегда горят очаги, никогда не гаснут, живут и поддерживают жизнь.
Зима – это всегда тяжело. Надо бить лёд снова и снова, чтобы наудить рыбу. Надо пробираться через заснеженные леса по колено, а то и по бедра в сугробах, разыскивая зверей и птиц, охотясь на них. Это ветра, морозными иглами въедающиеся в незащищенные участки кожи. Это онемение, сковывающее руки и ноги до боли – ни разжать пальцы, ни шагнуть; кандалы мороза парализуют все движения, костенеют мышцы, леденеют жилы.
Зима – это и хорошо. Она пришла внезапно и остановила затянувшийся бой. Теперь у нас есть время. Войска не пойдут дальше на север, неготовые к таким холодам. Преимущество на нашей стороне. Теплые шкуры животных. Знание всех троп и ходов среди лесов и гористых местностей. Умение двигаться сквозь пургу и сковывающие морозы. Зима не время для войны. И по белому ковру чистоты, холода и смерти не будет проливаться горячая красная кровь.
Надо договориться с племенами, живущими за рекой. Сначала они откажутся. Зачем им воевать против тех, кто пока не угрожает? Ведь есть линия обороны в нашем лице.
Однако мы не всегда сможем справляться своими силами. В последней битве потеряли половину наших. Далее станет сложнее. К весеннему противостоянию готовятся наши женщины. Поселки будут пустеть, люди – гибнуть. И вскоре от обороны ничего не останется.
Хотел бы я с легкостью втолковать простые истины в головы этих людей, живущих за рекой. Хотел, чтобы они учились видеть дальше, чем их глаза. Объединить наши усилия. И гнать войска Аматерасу до самых южных вод – чтобы и сунуться в ближайшие столетия им не восхотелось.
А вот люди племени Абэ толковые ребята. Сразу поняли что к чему, присоединились. В ночных вылазках считают силы врага, отбирают их оружие и обмундирование, поджигают пологи. В бою бьют в тыл, а стоит войску медленно повернуться, разбегаются, чтобы обойти и вновь ударить исподтишка. Наши долгое время не могли с ними сработаться, но это потому, что методы отличаются. Отношения улучшились лишь когда я объяснил, что невозможно идти в бой на руках, сжимая клинки пальцами ног. То, что могут делать ноги, не сделают руки – и наоборот. Арахабаки смеялся в голос. Усь кивал, держа тонкую улыбку на губах, а Санруверопо понимающе ревел. На том и порешили.
Я вдохнул морозный воздух, резко бьющий прямо в голову. Дым из центра крыш домов шел вверх, затмевая и без того слабый солнечный свет, серой вуалью покрывал небеса. Вдруг мы зря выбираем в качестве тактики защиту, не нападение. До сих пор я не мог представить, что пойду огнем и мечом на города, плечом к плечу с Арахабаки, другими богами и эмиши, сметая всё на своем пути. Но мы могли напасть на Небеса. Ударить сразу по богам, дойти до Аматерасу и заключить с ней перемирие. Мы не сумеем выживать, если нас перебьют, а остатки оттеснят на самый север. Там нет лесов, нет дичи. Там ждут только холод, голод и тяжелая смерть.
Захочет ли Аматерасу слушать нас. Захочет ли она меня видеть, если прогнала с глаз долой еще в седую древность, когда я в порыве гнева зарубил ее подругу?
Я кутался в теплый халат, но он не хотел греть. А одеваться в шкуры мертвых животных так и не сумел. Максимум, повязывал шкуры покрепче на ноги, стягивая и закрепляя с помощью гибких стеблей вьющихся растений. Они защищали и от лютых холодов, и от острых камней.
— Ты боишься умирать? — спросила Минайя, подходя. На плечи она накинула шкуру медведя и куталась сейчас в нее. — Ты воскреснешь, но всё равно боишься умирать? Твои глаза тебя выдают.
— У меня осталась семья, — сказал я тихо. — И храм, который возвели они – мои потомки. Бог после смерти возрождается возле своего храма. Дома.
Я умолк, вглядываясь в ее глаза.
— И сколько бы ты ни делал здесь, сколько бы ни строил домов и не спасал людей, детей, и сколько бы веков здесь ни прожил, твой дом останется там? — поняла она.
— Это так.
И вновь не знал, что ответить. Будь я бессмертным, разве не бросил бы всё после перерождения и не помчался бы сюда? Но после перерождения это буду не я. И моя память просто исчезнет, растворится во вселенной. Новый бог луны вновь окажется изгоем среди своих. А может, выделят особых шинки, которые будут шаг за шагом перевоспитывать его в угоду Небес? Неважно. Важно лишь то, что меня-настоящего больше не останется. И некому отстаивать перед Небесами жизнь, свободу и честь этих племен.
Я не хочу умирать и оставлять их. Я боюсь.
— У тебя есть семья... — выдохнула Минайя. — Тебя там любят? Как?.. Как ее зовут?
— Осими из рода Фудзивара. Она умерла. Очень давно. Ее время пришло. И дети наши тоже умерли. И правнуки, дав жизнь своим потомкам и новое родовое имя. Это мой единственный род¹.
— Ты хотел бы быть с ними?
— Не хочу, чтобы они пострадали из-за меня. В той стране моё имя запятнано.
Я прошел несколько шагов, удаляясь от поселка и от задумавшейся девушки. Закончилась расчищенная площадка; на пути деревья, под ногами сухой снег. Попадает под одежду, морозит ноги. Ветки хлещут по лицу, осыпают белыми хлопьями. А далее деревья оканчиваются, пологий обрыв переходит в белоснежную равнину, пересеченную кустарником. Там вдали лес, куда мы ходим охотиться. Где-то лают собаки.
Бывают моменты, когда очень хочется домой. Где нет лютого холода. И не приходится тяжело добывать пропитание в любую из непогод. И снег не забирается под одежду. И не надо никого учить латать раны чужих людей или родных.
— Эй, лунный бог, берегись! — озорной голос позади. Оглядываюсь, чтобы успеть вовремя ухватить несущуюся в меня девчонку. Она, будто бодаясь, пригибает голову и влетает мне в живот. Обхватывает меня, пока я стараюсь балансировать на краю, и отталкивается ногами от земли в прыжке. Мы скатываемся по снегу вниз. Я ладонью прикрываю ей голову, вдруг под снегом окажется камень. Хотя много раз бывал здесь – ни одного камня, сплошь песок и глина. На такой почве ничего не посеять. И культура не могла зародиться аграрной. Не сможет земля кормить эти народы. Лишь охота, рыбалка да собирательство.
Минайя смеется, пока мы катимся, и наконец калейдоскоп небо-земля останавливает ход. Первая вечерняя звезда на небе скрывается за макушкой привставшей девушки. Она лежит на мне, смотрит в глаза, улыбается. Осторожно протягиваю руку, касаюсь ее губ, очерчиваю по рисунку. Минайя перестает веселиться. Тянется щекой к моей ладони, которую я спешу убрать, осознав свои действия. Резко склоняется, быстро протершись носом об нос, касается горячими губами. На миг замираю, неготовый к еще одной разнице наших культур, пока она горячо дышит в мое лицо, соприкоснувшись губами. Затем, придя в себя, обнимаю ее, поглаживаю по спине. Минайя отстраняется, смотрит – теперь серьезно и внимательно, задорные огоньки исчезли из глаз. Хочется притянуть ее, но застываю. Жду, позабыв о холоде, снеге, попавшем под одежду. Осознаю, что пока воевал, пока строил планы и вливался в культуру, и прилагал все силы, чтобы стать здесь своим, девочка повзрослела. А я для нее... Кто я для нее?
— Цукуёми?
Только она и Хисаши называют меня так. Остальные зовут Окикуруми.
Минайя отползает. Привстает, оглядываясь вокруг. Я тоже осматриваюсь. Снег подо мной красный.
Мы бредем домой. Минайя прячет глаза, склоняет голову. Но не хочет ни отставать, ни пробежать вперед, идет рядом, иногда касается плечом моего плеча, кутается в шкуру, кусает губы.
— Я плохо зашила рану. Попытаюсь снова.
— Заживет. На мне всё быстро заживает.
* * *
Зима, бурная, холодная, с пронизывающими ветрами и жгучими холодами, заканчивается слишком быстро, уступая место ранней весне. А я, так ждущий тепла, застываю и холодею. Разведчики несут тяжелые вести. На нас движется войско. Передышка закончилась. Наши разносят весть дальше, поднимают на бой соседние племена, уходят вглубь, на восток и север, будят поселки и семьи к скорым битвам. Человеческие войны заканчиваются быстро. А войны богов могут продолжаться столетиями. И я понимаю, что конца и края этим битвам нет.
Из-за деревьев бредет Минайя. Смотрит удрученно, заламывает руки, искусала губы. Я вновь уйду в бой. Она не должна бояться, что я погибну. Но она боится, что я не вернусь.
Замерев у дерева, она поднимает голову. Мягкость во взгляде, а на губах застыло сожаление.
— Я не знаю твоего языка. Не умею рисовать ваши картинки. Нарисуй... своё имя.
На чуть подтаявшей земле я палочкой медленно вывожу кандзи. Она обходит, всматривается, запоминает очередность написания черт, очень тихо считает. Поднимает голову, чуть улыбнувшись. Я поздно замечаю, что руки она прячет за спиной. Улыбка уже лукавая, глаза лучатся теплым светом.
— Это дом. Дом, к которому ты вернешься.
Минайя показывает маленький храм, сделанный из вытесанных дощечек и веток. Достает нож и начинает шкрябать на нем моё имя, иногда всматриваясь в выведенные на земле кандзи. Пока она разглядывает символы и полученный результат, обнимаю ее.
Если умру, вернусь сюда. Но примет ли она, что я больше не тот? И как воспримет то, что я не сказал ей всю правду?
* * *
Влажная от сходящего снега земля в шрамах проталин теперь была залита кровью. Я свалился с лошади, у которой подкосились ноги, упал в чавкающую грязь. Перевернулся, защищаясь от клинка в чьей-то руке, привстал на колени и отбил другой клинок, попутно замечая на теле цуруги сколы. Держись, Яуки.
Позади неслись, хлюпающие звуки всё ближе. Я пригнулся и отвернулся, поднимаясь, заметил противника, ударом снес ему голову, услышал, как металл ударился о пластину металла. Поблизости рычал, отбиваясь, Санруверопо. Я давно не видел Арахабаки и Уся, их оттеснили куда-то. Нубури не здесь, вместе с родом Абэ заходит с тыла. Я потерял лошадь, другие воины потеряли лошадей, враги их теряют, всё смешалось. Вокруг всё в крови, а будто в огне. И Небеса пылают: зарево от горизонта до горизонта. Несколько воинов несутся навстречу, а я шагаю влево, налетаю на крайнего, рублю наотмашь, пока остальным бить не с руки, разворачиваюсь, падаю и бью второго по ногам. Похоже, ошибка, из этой грязи не подняться. Погружаюсь в кровавое болото, отплевываюсь. Где-то с криком несется воин эмиши, врезается в оставшихся воинов Ямато, машет изогнутыми клинками, рассекая на части легкие полосы кожаных доспехов.
Огненная сеть кольцом летит с небес. А я, едва сумев привстать, снова валюсь в топи. Вокруг пылает, трещит, воздух становится тягуче тяжелым. Не вдохнуть.
— Кагу... — глотнув раскаленный воздух, задыхаюсь, прикрываю глаза рукой, не разглядеть, только понять и принять. — Кагуцучи! Останови бойню! Взываю к тебе, брат! Взываю к Аматерасу!
Мы отдадим лишний клок земли с лесами, уйдем дальше на север, только бы не перебили людей. Иначе некому защищать оставшихся.
Огонь гаснет. Но ему на смену мчатся множество богов с небес, кони в белоснежных латах топчут невидимую дорогу, блестящие подкованные копыта всё ниже, скоро коснутся грязной земли. Барабаны гремят. Трубы поют.
Слышу позади победный клич Арахабаки. Он выходит из боя по ту сторону, напоследок взмахивая изогнутыми клинками и разрубая сразу двоих противников, и разворачивается для сражения с богами.
Небеса не слышат меня. Не хотят слышать. Но Кагуцучи больше не заливает пространство пламенем. И я признателен ему за такой отход. За то, что он дал шанс выжить мне и моим людям.
Град стрел сыпется с небес.
Привстав на колено, отбиваю клинком; сияющие наконечники разлетаются в стороны, падают в булькающую грязь. Сверкают клинки Арахабаки, разбивая несущиеся стрелы.
Следующими летят копья.
— Мы как на ладони! А их слишком много!
— Ииииу! — гремят трубы.
Пепел носится в воздухе, оседает серым пеплом в красную грязь. С востока несет гарью. Усь в один момент отбрасывает клинки и призывает другого шинки. В его руках черный лук. Почти не прицеливаясь, камуй стреляет вверх, и стрелы летят одна за другой. Короткие вскрики, еле слышимые за стуком копыт, громом барабанов и протяжным воем труб. Один из богов в белой одежде с капюшоном падает у его ног, корчится, хватаясь за живот. Еще несколько окровавленных лохмотьев кружат в воздухе. А Усь продолжает стрелять.
Часть небесного воинства расступается, из него отделяется отряд с клинками наперевес, мчат по небесной дороге к нам, снижаясь. Поднимаюсь с колена, вздыхаю, бегу им навстречу. Чувствую незримую поддержку: Арахабаки и Санруверопо где-то рядом, близко, сражаются на моей стороне.
Мы – пешие – влетаем в конный отряд, прорубаем путь чрез него. С громким ржанием падает на колени сраженный конь, несущий первого противника, а тот вылетает с седла. Обратным хватом перебрасываю цуруги, мчусь через отряд, пригнув голову и разрезая бока несущихся коней и бедра всадников. Рядом сверкают клинки Арахабаки. Раз – свист, два – свист.
Воздух насыщен кровью.
Новая волна стрел, едва последний противник из спустившегося с небес отряда падает на колени.
Отбиваюсь. Отплевываюсь от крови. Продержаться бы до темноты. Аматерасу не любит посылать войска в ночь, а Шинацухико и Кагуцучи вышли из боя. Еще бы вывести Такемиказучи, и тогда ночь наша!
Нас всё еще осыпают стрелами, а новый отряд небесного воинства спешит с другой стороны. За белыми покровами так и не могу узнать никого из тех, с кем раньше был знаком. И никто не проявляет свои природные силы, чтобы быть узнанным.
Со вторым дыханием устремляюсь навстречу всадникам, занеся меч. Сколы на клинке, рукоять и металл в крови. Держись, Яуки, держись. Если мы умрём, некому будет складывать легенды и песни этих событий, потому что единственные летописцы этих земель – мы.
Трясется земля, гремит. Это не усталость в ногах, не землетрясение. Я не оглядываюсь, прорубаясь через новый отряд. Но знаю. И это понимание бодрит.
— Ехууу, — выдыхаю я.
И позади сотни глоток рычат:
— Ехууу!
А вскоре пыль нагоняет, вздымается вверх, к небесам. В сером пепле меркнет синь, меркнет день, мутнеет солнце. Полсотни всадников во главе камуи племен из-за реки несётся по высохшей в лучах весеннего солнца дороге, вливается в бой. Я замечаю на голове одного из мчащихся в бой маску птицы, другой в маске зайца. На черном коне скачет женщина, длинные волосы собраны в косы, копье в руке горит огнем. А за ними следуют чужие племена эмиши, люди гор.
Крики смешиваются. Зов трубы Небес все слабее, тише.
Мы должны были получить поддержку с востока. С юга. А получили с севера – откуда не ждали.
* * *
Я брел по испепеленной земле на восток. Редкие поселки выжжены дотла. Запахи крови и смерти до самого горизонта. Небеса оказались хитрее. Они заранее напали на людей, с которыми мы договорились. Перебили их всех: как мирных жителей деревни, так и их защитников.
Хисаши следовал за мной, не поспевал, путался в упавших ветках, увязал в грязи, смешанной с пеплом.
— Цукуёми...
Я не хотел думать о том, что он мне скажет. Да, я мог остаться на юге. Там, где изначально был мой дом. И мне бы не довелось видеть всё это. Если не видишь, значит, что и нет. Можешь спокойно сидеть дома, пить вино, есть, что дает щедрая в тех краях земля. И протестовать против решений Аматерасу. Именно так может делать мой старший брат, который был мне близок по духу, искусен в словах, но слаб по действиям. А мне всё равно не хватало его спокойствия и понимания. Казалось, стоит встретиться с Эбису, переговорить, и он начнет переговоры с самой Аматерасу. И остановит войну. Ведь он вырос в этих северных землях, эмиши – его вторая семья.
Но снова и снова я вспоминал, что новое его перерождение не помнит тех времен. И идти с ним на переговоры и просить помилования для жителей этих земель бессмысленно.
— Если ты все еще хочешь помириться со своими, брось эту затею. Они настроены серьезно. Будут сражаться, пока не сметут всех живых людей этого края, и ты теперь один из них. Больше им не семья, не знакомый. Ты враг. Не унижайся. Не кричи. Не проси помилования. Сражайся, если решил. Бей на поражение. Твои братья теперь здесь, и это не Шинацухико, не Кагуцучи, не Эбису.
Хисаши говорит то, что я сам так и не принял. И не хочу принимать. Но сожженная деревня, через которую иду, вглядываясь и вздрагивая, говорит лучше слов моего шинки.
Однажды это может коснуться и моего дома. А там Минайя. И ее семья. Мать и отец, братья и сестры.
Я враг Небес. Я буду защищать свой дом от них.
Пройдя к лесу, замираю. Под раскидистым вязом, границей между поселком и лесом, сидит дух. Чистая душа.
— Тебе некуда идти, некуда возвращаться. Я дарую тебе дом и семью. Имя мне – Цукуёми. Нарекаю тебя посмертным именем. Отринь прошлое и служи мне, отзовись на новое имя и обрети форму. Стань моим священным орудием! Твоё имя – Хомура, сосуд – Эму. Приди, Энки²!
