Последнее прибежище

      Ветер бросил волосы ей на глаза, едва она отодвинула полог. Резким движением она откинула светлые волны с лица. Улыбнулась, заметив мой внимательный взгляд. Улыбнулся и я. А Минайя с корзиной для одежд вышла из дома и двинулась дальше – к реке у леса.       Я смотрел ей вослед, провожая, а затем взял следующий лук, навязывая на него тетиву.       — Цукуёми.       Впервые Нубури назвал меня так. И если мне нравилось, что Минайя кличет настоящим именем, ничего хорошего от Нубури после этих слов ждать не стоило.       Нубури сел на колоду, на которой я обычно рубил дрова, сорвал стебель травы, выросшей вокруг, покрутил в руках, закусил край и затерял взгляд в небе.       — Боги Ямато не живут с людьми. С легкостью могут сойтись с ними. Но так же легко расстаться. Знаешь почему? Потому что вы слишком близки к Небесам. А ваши люди отстранились, отдалились от дикой природы, настроили каменных хижин, срубили деревья и прогнали из павших лесов живых существ. Граница между вами всё шире. Всё реже боги спускаются к людям, слушают их прошения и ободряют своим присутствием. Человек для них пыль.       Но настоящие люди всё так же близки к богам, как и мы к ним. Они селятся среди наших мест обитания: лесов, озер и гор. Мы приветствуем их в рождении и держим за руку, провожая к предкам. Сражаемся бок о бок, скорбим в один голос. И веселимся, разделяя счастье на всех. Все они, а не только избранные, идут по одной тропе с нами и выискивают искры жизни вдоль этого пути.       Ты принял наше бытие и уклад такими, как они есть. Оставил Небеса и спустился, чтобы жить с нами, сражаться с нами, делиться с нами... И умирать. Жизнь камуи бесконечна. Но ты будешь умирать – снова и снова. Потому что невозможно брать в свою семью людей и продолжать жить. Уходя, они будут отрывать от тебя живые куски плоти, оставляя брошенным в кровь и захлебывающимся своим горем.       Жизнь эмиши коротка. Болезни, голод, тяжелые условия, опасности в лесах, болотах и горах на охоте, столкновения с соседними племенами – за лучшие земли, сражения с Ямато – за то, чтобы продолжить существование... Всё это подтачивает и без того короткий отпущенный им в этом мире срок. Ты пришел к ним, принес знания, прогнал оспу, научил плести одежды и удить рыбу, разводить огонь и готовить на нем добытое мясо, принимать роды и хитроумно убивать противников, лечить нарывы и язвы и прогонять лихорадку. Ты продлил сроки жизни детей и женщин, ты продлил сроки жизни раненых воинов. Но тридцать лет или пятьдесят – это всё равно мало.       Мы с ними рядом – держим за руку весь их путь по земле. Но они всё равно уходят к праотцам. И уходят слишком быстро. Не успеваешь оглянуться, а цвет деревьев уж осыпается. Снова и снова. Годами. Веками...       Ты привык спускаться с Небес, когда тебе это нужно. Напомнить о себе людям, просить у них хвалы, приношений, женщин. И уходить, когда земной быт наскучит. Здесь идти тебе некуда. Ты связан с людьми, связан с их рождением, жизнью, борьбой и смертью. Ты тот самый заблудший дух, которому некуда деваться. Это твой последний приют. Но сближаясь с людьми слишком близко, беря их не только за руку, но и ответно давая прикасаться к сердцу, ты будешь умирать. Снова и снова.       Мне жаль, что твой друг и брат бездействует, не отводя твою душу от пропасти. Разрешает совершать всё. Смай-юнкур часто привык получать боль вместе с тобой, хотя заранее видит последствия. А молчит. Допускает. Все твои ошибки, прегрешения.       Я буду тебе братом. Тем, который скажет: Что ты творишь?! Ты убиваешь себя, Цукуёми! Бог луны, ты убиваешь себя, заставляя невидимых волков небес пожирать по кускам твое тело эту ночь... И следующую, и последующую. И так – до скончания времен.       Расщепленный стебелёк полетел в жухлую траву. Нубури поднялся, перебросил за спину сплетенную колосом косу, призвал своего шинки, лёгшего в руки луком и колчаном стрел, и двинулся к лесу. Я молчал. Горло скребла горечь. Я не знал других путей сосуществования. Не мог иначе.       Нубури вернулся с охоты, неся на плечах тушу оленя. Откинув полог соседней хижины, вышла женщина с двумя косами. Весной она пришла нам на помощь, явившись с другими божествами с севера. И единственная из них осталась после сражения, не вернулась в родные земли. Ее называли хозяйкой горящих гор. Совсем скоро наши женщины стали одеваться как она, плести волосы как она и осваивать оружие. Не могло это не коснуться и Минайи. Но было кое-что еще.       Нубури, усмехаясь, сбросил тушу, поймал в объятия бегущую женщину. Она, не боясь измазаться в лесной грязи и крови оленя, прижалась к нему, их губы соприкоснулись – и ей даже не пришлось вытягиваться на носках. Поначалу я отворачивался, не готовый разглядывать слишком интимное действие двух влюбленных. Теперь привык. Мимо носились дети людей племени, играли. А к поцелую влюбленных все вокруг относились как к будничному ничем не примечательному событию и не особо обращали внимание. Но именно на отношения Нубури и Ундзи смотрела Минайя. И менялась быстрее, чем я этого хотел.       Хомура выбежал из хижины и, сверкая босыми стопами, понесся в сторону реки. Оттуда шла уставшая Минайя с корзиной, полной стираного белья. Она закрепила струганную гладкую палку меж ветвей двух деревьев. Хомура подбежал, принявшись подавать вещи из корзины, а она развешивала. Вскоре они запели на два голоса.       Я нарубил дров, одной рукой подхватил их, второй – готовые луки, и двинулся в дом. Минайя вбежала, едва я присел, складывая ветки у очага, налетела штормом, опрокинула, повалила на циновки. Запустила руку под одежду. Кожа на ее пальцах сморщилась от воды, казалась шершавой, цепляла. Следующим со смехом вбежал Хомура, и мы замерли и притихли. Сразу же за ним, откинув полог, вошел Хисаши, подхватил мальчишку.       — Идем играть в догонялки.       Едва мы остались одни, Минайя упала мне на грудь, заливаясь смехом. А затем очень быстро ее смех превратился в горячее дыхание, а губы прикасались к лицу и шее. Я обхватил ее, перекатившись на циновку подальше от очага, зажал девушку бедрами, не дав и пошевелиться. Она расплела завязки одежды и потянулась к завязкам моей, затихла, лишь в полумраке сияют глаза.       Недавние слова Нубури разъедают душу горечью. Но я ничего не могу поделать. Люблю. И не представляю уже эту жизнь иначе.       Проворные пальцы Минайи легко развязывают шнурки, водят по груди и плечам, пока руки не падают устало на пол. Я накрываю ее ладони, запускаю пальцы меж пальцев, склоняюсь к ее лицу и губам, ведь она ждет и надеется на поцелуи.       Она стонет и жарко дышит в лицо, извивается на циновке, ее ладони горят под моими.       — Люблю, — говорит, когда я лежу рядом и восстанавливаю дыхание. Поворачивается на бок ко мне лицом, легко улыбается, влажная прядь волнистых волос падает ей на лоб. Приподнимаюсь на локте, провожу пальцем по ее чуть оттопыренной губе. Вновь целую. А она отстраняется, поджимает губы. — Хочу, чтобы моя любовь оставалась с тобой. Всегда.       Век людей слишком мал. Но я стараюсь не думать, забыть слова Нубури. Не впускать в сердце щемящую горечь. Если не думать, не знать, этого как бы и нет. О чем переживать, если сейчас всё хорошо. А цикл жизни и смерти... Мы все в нём – люди и боги – запутаны, вертимся. И никогда не вырвемся.       У эмиши всё просто. Человек связывается с человеком, бог – с богом. Люди – высшее творение. И поэтому боги должны оберегать их. Идти с ними всю их жизнь – шаг за шагом. Но не любить.

* * *

      Ярко горело пламя очага. Хисаши сидел посреди хижины, выводя кандзи на развернутом свитке, закрепленном со всех сторон каменьями. Я прошел вперед и быстро взглянул на последние строки.       — Ты позабросил летопись, — проворчал он, не отвлекаясь. — Еще с весны. Приходится за тебя делать.       — Что́ писать о поражениях? Оставь.       — Ну нет! Мне тут второй Камму не нужен. Если записывать Хроники, то только отражая реальность, какой бы тяжелой ни была. Ты не составишь историю, лишь мифы, не отобразив негативные поступки и богов, и императоров, и аристократических домов. Как ты убил Укэмоти, и как соперничал с Аматерасу, опережая ее шаги. Как поссорился с императором, и как мы почти проигрываем бои, втоптанные в грязь.       — Мои грехи и просчеты на мне останутся. Даже в смерти. Даже после нее. Они выжжены на сердце каленым железом. Что́ твои слова на свитках, которые сгорят или будут изъедены временем?       Хисаши отложил кисть, оставляя чернила подсыхать. Перешел чуть в сторону и развернул второй свиток – чистый. Закрепил другими камнями.       — Ундзи на следующий совет собирает женщин племени. Поэтому ты не в духе? Минайя хочет воевать со всеми. И ты ее не удержишь. Она ветер, его воплощение. Даже если схватишь за волосы, как в соседних племенах некоторые хватают своих жен, она вывернется и собственным клинком их и отрежет.       — Не собираюсь хватать ее за волосы, — буркнул я. — Думаю, Минайя это делает, потому что хочет быть рядом со мной. И это моя вина. Не притяни я ее душу к себе и не повяжи, Минайя сидела бы в безопасности. Вот. Обязательно впиши в свитки еще один грех Цукуёми.       — Нигде не безопасно. По восточным поселкам прошли мечом и сожгли. Ты можешь воевать, даже выигрывать, а вернешься – здесь лишь волки воют да пепельный снег покрывает остатки твоего изгрызенного сердца. Плечом к плечу с тобой она в большей безопасности, чем за твоей спиной. Прими ее решение. Она взрослая женщина – не тот ребенок, с разбитых коленок которого ты стряхивал песок и от которого отгонял аякаши, провожая ко сну.

* * *

      — Победа! — ревут глотки, надрываясь. — Ехуу!       Я снимаю с коня свою дикарку, которая в едином со всеми порыве потрясает клинком в небеса, прижимаю к себе. Запахи соли, металла и крови бьют в нос. Сердце радостно ухает. Несколько воинов мчат по полю боя – словно сеть накидывают: клинки и палицы наготове, взлетают вверх и обваливаются, добивая раненых и умирающих противников. Мы не берем пленных. Мы не готовимся к переговорам. Мы бьём, стараясь однажды достать и до сердца.       Мы – хищные звери своих земель. Гордые и непокорные племена долин, лесов и гор, вольные от правил и единого порядка, нестесненные Небом и каменными клетками, налогами и другими повинностями. Каждый из нас – мир, – каждый по отдельности.       Я дикий и вольный – свободный от законов Неба, свободный от уз прошлой семьи. Пряные травы – моя кровать, звезды – крыша, нагретые солнцем степи – мой воздух, кровь врагов – вода. Долгое время я был несчастен и пленен. Слишком много веков жил, скованный обязанностями как брат Аматерасу, отданный родителями на воспитание Небесам – в качестве будущего соправителя вместе с сестрой. Больше этого нет. Не будет. Я не вернусь в ту клетку теперь, когда нашел себя.       Отныне навсегда я волен.       Песни летят с искрами костров. Несутся до края, смешиваются с далеким грустным воем волков. Дети радостно резвятся под ногами, не желая спать, взъерошенные скорым возвращением воинов домой. Черпаю воду из бочки с дождевой водой, смываю чужую кровь. Под конец опрокидываю на себя полное ведро, довольный, поднимаю глаза к молодому месяцу, путешествующему по небу. Спешит вслед за одним из своих двадцати восьми Домов, – вечно свободный и навечно к ним привязанный. Мокрые волосы щекочут спину. Встряхнув головой, откидываю полог.       Минайя подскакивает, бросается, легко кусает в шею и рычит, иногда смеясь. Мы валимся на пол, катимся, некоторое время боремся. Наконец, она, побеждая, забирается сверху, садясь, как на поверженную добычу. Приподнимаюсь, быстро целуя ее в живот. Ей щекотно, она отталкивает меня руками, хохочет, чуть отодвигается вниз и склоняется, хрипло шепчет, низко нагнувшись лицом к лицу:       — Моя добыча.

* * *

      В этом бою погиб Санруверопо. Мы потеряли воина лет на десять. Мы потеряли друга – навсегда.       Он переродился у оставленной хижины, отделяющей поселок от диких земель, хижины, которую однажды соорудили люди и несли в нее подношения. Это был бог-ребенок, который не скоро сможет участвовать в боях вместе со всеми. Это был новый бог, который не знал о нас ничего.       Он быстро влился в эту жизнь, легко запомнил наши имена и имена всех людей поселения. Смеялся всё так же – с теми знакомыми нотами. И точно так же закидывал голову к небу. Но это был не он.       И Минайя поняла.       Всё чаще она замирала, завидев его. Задумывалась. Иногда бросала быстрые взгляды в мою сторону. Но вопросов смерти бога и перерождения больше не касалась. Догадывалась, что я не смогу ответить?

* * *

      Вновь боги и люди готовятся к новым сражениям. Готовят оружие и доспехи, сплетают волосы в косы. Минайя быстро проводит по волосам, отделяя пряди: в свете солнца сверкает в них иней. Я заворожено слежу за ее порхающими руками. Заплетя косы и отбросив их за плечи, она точит клинки, осматривает их, касается до острой кромки, быстро прячет на поясе.       Не знать нам покоя никогда. Снова и снова мы сражаемся, защищая свои земли и себя. Меняются луны, бегут времена. И мы мчим вместе с ними, глотая пыльный воздух и отплевываясь от крови, замахиваясь клинками и разбивая очередной строй врагов. Снова и снова.

* * *

      — Яуки, Энки!       Тяжесть цуруги в правой руке. Перевязь ложится на пояс. Выхватываю из нее изогнутый клинок – вспыхивает, красными росчерками летят в стороны искры, рассыпаются в травах.       Осенний лес пахнет прелыми листьями, жухлой травой. И дымом костров. Это наши горы. Горы, где небо и земля сливаются друг с другом, стремясь в отчаянном порыве соединиться навсегда. Горы, где люди и боги вместе: сплетаются друг с другом в танце страсти, или схватке боя, или в агонии. Мы верхом на лошадях гоним бегущих врагов. Прочь из наших лесов, прочь с наших священных гор. Нагоняю одного из них, замахиваюсь. Бью. Воин падает, путается ногой в стремени, конь несет его дальше через лес.       С другой стороны леса в засаде наши, ударят с тыла. Осталось загнать в ловушку. Шумит, плещет река по левую руку. Низкие ветки бьют в лицо, если вовремя не пригнуться. Но это наши тропы – мы их знаем как свой дом в ночной тиши. Несемся, загоняем врага, окружаем.       Шум деревьев, треск веток. Минайя мчит верхом по левую сторону.       Тоскливо поет труба. Зовет на брань.       К нашим недругам идет подкрепление. Вскоре ухо улавливает бой барабанов.       Сквозь листья и сплетенные ветви проглядывает осеннее солнце. Прикрываю глаза тыльной стороной ладони.       Вж-жить.       — Лучники! — предупреждаю я. — Засада!       Вжить. Конь на дыбы, я пригибаюсь, ухватил покрепче шею животного. В лес влетает всадник, на полном ходу подносит стрелу, кладет на тетиву, оттягивает. Сверкает серебром наконечник. Звенькает тетива, свистит стрела.       Вжить.       Опрокидываюсь в прелые листья; надсадно ржет мой конь, хрипит. Некогда оглядываться.       Вихрем пролетает бурая тень, перескакивая. Верхом Минайя, мчит вдоль реки дальше, уходя от внезапной атаки. Уклоняюсь от очередной стрелы, откатываюсь за ствол дерева. В упавшие листья с шелестом вонзается еще стрела.       — Ю-ми-я Ха-ти-ман! — скандируют где-то за лесом.       Быстро восстановив выбитый дух, я выбежал из-за дерева. Противник откинул с лица белый капюшон, усмехнулся. Мгновенно его рука закладывает новую стрелу, блестит наконечник в лучах среди листвы. Через кусты, из-за стволов деревьев разом выскочили мечники.       Запахи дыма всё отчетливее, ближе. Я отбил стрелу и еще одну, готовясь к близкому бою.       — Цукуёми? — выдохнул Хисаши.       Некогда отвечать. Я отбил сияющий серебром наконечник, когда воины бросились разом. Вновь пропела стрела.       Противник не боится попасть в своих же, снова оттягивая тетиву. Я никогда не встречался с ним. И он не таится, открыв своё лицо.       Отражаю удар клинка возле самых глаз. Вжить. Вонзается в плечо. Успеваю отбить еще удар и еще стрелу. Звеньк – об металл. Вжить. В руку. Остриё наконечника новой стрелы смотрит в лицо.       Из-за деревьев позади Хатимана выкатывается волна. Несутся верхом на лошадях люди нашего племени. Среди них Минайя.       — Хонки! — призывает он, пока лук падает на землю, осыпаясь искрами. Замечаю удивление на его лице, пока он оборачивается.       Где же Арахабаки? Он был поблизости. Когда? Я потерял счет времени? Почему против бога вышли люди? Они не смогут его задержать, остановить, убить.       Мои люди бросаются на него толпой. Конь под Хатиманом ржёт, встает на дыбы, бьет землю копытами. Искрит в проблесках солнца меч, разит направо и налево, падают люди.       Фырчет конь. Запутавшись в копытах, рвется в бой, заваливается на бок. Я его знаю, он принадлежит Минайе. Где она сейчас?       — Энки? Эй, Энки?       Мой клинок в крови. Энки не отвечает – без сознания. Припадая на раненую ногу, бросаюсь в сторону.       Минайя? Минайя? Где ты?       Она откатывается в листву. Падаю сверху, надеясь защитить от разящих клинков и стрел. Пятна солнца на ее лице, губы, дрогнув, улыбаются. Руки тянутся к шее. Выдыхаю от облегчения, дергаюсь, едва пальцы Минайи касаются плеча.       Энки ранен. Яуки еле держится. Да и я... Надо уходить.       Минайя привстает и вновь падает в траву. В глазах удивление, а губы все еще улыбаются. Осенние листья огненно-бурым ковром покрывают землю – куда ни брось взгляд. Падаю в них лицом, надеясь скрыть всхлип, в пустом чаянии запрятать ужас. Запах крови перебивает прелый лист. И дым. Горячий липкий огонь на руках.       Приподнявшись, быстро оглядываю ее рану, идущую поперек через грудь к животу. Не смертельно. Если уйдем вовремя, если вовремя остановлю кровотечение, смогу зашить, перевязать. Найти и собрать лечащие травы и грибы от возможной лихорадки.

* * *

      Я прижал Минайю. Осторожно, но крепко. С равнин мчит войско, стреляет из луков. Со стороны леса бегут пешие, потрясают оружиями, победно кричат. Хатиман, яростно и в бессилии рыча, отбивается от эмиши. От людей.       Пробежав несколько шагов влево, я бросился в реку. Мы не уйдем. Но можем попытаться. Пригнул голову, защищаясь от летящих стрел. Старался не дергаться, когда в спину вонзалась очередная стрела. Но Минайя держит руку на моем сердце. И вздрагивает каждый раз, едва сердце совершает очередной кувырок, а спину пронизывает боль. Воды по колено. По пояс. Выше. Скоро поплывем. На тот берег – он близок. Там нас не достанут, не так быстро.       Вновь свист. Очередной дождь стрел. Одной рукой широко загребаю воду. Противоположный берег близко. Мы доплывём.       — Цуки... Цукуёми, — выдыхает Минайя, прижимаясь ко мне. Голос тускл, бесцветен. — Ты – наша память. Ты пишешь летопись наших краёв. Ты помнишь людей здесь, имена деревьев и трав. Ты моя память. Если ты погибнешь, этой памяти не останется, исчезнет. Ты не сможешь вспомнить и меня. Но я хочу... Хочу, чтобы ты помнил... меня. Всегда. Выживи. Прошу тебя, Цукуёми. Выживи. Молю, мой бог, спаси себя.       Очередная стрела цепляет шею. Минайя вздыхает, пугаясь. Я отмахиваюсь – царапина. Нам надо на тот берег. А дальше сможем бежать. Или защищаться. Дальше будет проще.       Минайя убрала руку, больше не касаясь сердца. И резко вскинула. Я заметил искру под водой, не сразу понял, что это кромка клинка. Вода вокруг багровеет.       — Минайя?       Клинок выпал из ее руки, на шее порез, вода смывает кровь, но она появляется и разливается в прозрачном течении, мутя его. Рука вновь легла на моё сердце, уставшая улыбка коснулась губ. Наклонившись, обнял, прижал к себе: больше нет осторожности в движениях, – слепая боль и слепая попытка связать, слить, забрать ее себе, в себя.       Ноги запутались в водорослях, дно провалилось. Темень обрушилась на глаза. Хочу ее видеть. Ничего не вижу.       — Хи...саши, вернись...       Дым настойчиво рвался в легкие. Я пошевелился, не чувствуя на руках Минайи. На шее повязка наискось, в спине острая боль.       — Минайя?       — Прости, — сказал Хисаши, стоя на коленях. Вокруг был песок и трава. — Я не смог вытащить вас двоих.       — Где?       На противоположной стороне реки пылали леса. В горле клокотало от воды и дыма.       — Учитывая течение, один дзё вправо и восемь-девять дзё¹ от берега.       Я поднялся на ватные ноги, бросился в воду.       — Цукуёми! Надо отходить, найти своих и примкнуть. Если нас застанет войско Аматерасу – а они знают, куда ты ушел, и скоро явятся – мы не выживем.       — Уходи тогда.       — Ее последняя просьба? — бесцветный голос на берегу.       А я отчаянно мотал головой. Если не найду, брошу здесь, вдруг ее душа останется одна, не уйдет. Запутается в своем горе навечно, без возможности освободиться.       Вновь и вновь ныряю, шум сердца в ушах, темень перед глазами. Песок лишь под руками да муть течения.

* * *

      Я шел под светом близких звезд, сваливаясь на колени в воду, с трудом поднимаясь под тяжестью ноши и полученных ран, и вновь падая. Бой окончился без меня. Наши смогли победить. Этот бой дался тяжелой ценой. Слишком тяжелой.       Я упал коленями в песок. Всматривался в бледное лицо, надеясь увидеть хоть намек на улыбку. Минайя лежала, замерев, руки не стремятся потянуться ко мне, обнять. Склонившись, обнял, сжал, сколько оставалось сил, и качался. Голову жгла боль, не хотела вырваться, уйти, засела, как в клетке, и лишь глухо билась птицей.       Ундзи сидела неподалеку у кустов, с которых начиналась граница леса. Подбрасывала ветки в разведенный костер. В свете огня я различал раны на ее теле. И я сидел на затекших ногах, качаясь, и грел в объятиях холодное тело.       — Листья шепчут под луной... — понесся голос богини огненных гор. — А листья шепчут под луной,       Зовут ветра несмело.       Уйдёшь однажды ты на бой,       Ты поведешь войска на бой,       В светлеющее небо.       Леса с азартом зашумят,       Леса задорно зашумят       И горы засверкают.       Волнуя и смиряя ряд,       Смиряя супостатов ряд,       Ты бросишь клич до рая.       Мараясь кровью, небеса,       В кровь погружаясь, небеса       Взмолятся о пощаде.       А ты клинки свои взнеся,       И ты клинки свои взнеся,       Скосишь врагов преграды.       Зашепчут листья под луной,       Прошепчут листья под луной,       В просторы тень вплетая.       И понесешься ты домой,       Ты побежишь скорей домой,       О смерти дня вещая.       Пение все доносилось и доносилось, а я шел прочь, спотыкаясь, путаясь в траве и ветвях, всё выше и выше – до самой луны, бросающей седину на далекие скалы, серебрившую склоны горы и волосы Минайи.       Луна быстро убывала, пожираемая мороком, невыносимой жалостью и горечью. Ее съели волки, разодрали, оставили утопать в крови и заливать землю темно-красным.