Жди меня, я приду этой осенью, когда завянут все цветы

Улетая в прошлый раз, Намджун оставил машину на стоянке аэропорта, поэтому, получив багаж и забрав Чатни, они смогли покинуть толпу страждущих, вооружённых смартфонами. Вероятно, цены на такси в этот момент взлетели до небес. Длинный траволатор довёз их до полупустой тихой парковки. Горели длинные лампы белого света, чуть резали слипающиеся глаза. Чонгук проспал половину полёта, но всё равно очень устал. Чатни трусила рядом, чуть поскуливая. Она ещё не поняла, что они уже почти дома. Намджун был собран и мрачен, он тоже не любил долгих перелётов, хоть и сглаженных комфортом первого класса. Они дружно загрузились в чёрный высокий внедорожник: багаж в багажник, Чатни на заднее сиденье, где она мгновенно задремала, положив голову на лапы, Чонгук, кряхтя, как древний старичок, на пассажирское сиденье, Намджун — на водительское. Машина выехала на скоростное шоссе, замелькали жёлто-оранжевые фонари. Урбанистический пейзаж за окном контрастировал с пасторальными картинами южной Англии и в этот момент казался ближе и роднее, чем любой другой. Чонгук готов был полной грудью вдыхать индустриальный воздух, пахший мокрым асфальтом, машинными выхлопами и бензином. Он приоткрыл окно, впуская холодный ветер в салон, который тут же прогнал лёгкий ненавязчивый запах дорогого парфюма, пропитавшего сиденья. «Куда мы едем?» — прислонившись к подголовнику виском, думал Чонгук. — «Намджун сказал: «Домой», но где теперь этот мой дом». Чон даже из больницы платил по счетам, поэтому маленькая квартирка в спальном районе всё ещё оставалась за ним, но, вероятно, там всё покрылось таким слоем пыли, что позавидовали бы и гробницы фараонов. Он везёт меня туда? Надо бы спросить, но так не хочется слышать ответ. Чонгук так ничего и не спросил, ничего не сказал. Но Намджуну, вероятно, не нужно было ничего говорить. Можно было бы уже и привыкнуть, что Ким всегда в курсе всего. Невозможный человек. Чонгук посмотрел на его неясное отражение в тёмном стекле. Красивый. Очень взрослый. Чон всегда думал, что он сам рано повзрослел, но рядом с Намджуном он вечно вёл себя как упрямый капризный ребёнок. А он всё равно… Слово «любовь» так и не прозвучало между ними. Поэтому Чонгук не решался произнести его хотя бы в мыслях, будто Намджун мог их угадать, прочитать в глазах и… опровергнуть. «Ну какой же он всё-таки красивый», — вздохнул Чонгук, проводя по краешку отражения пальцем, будто лаская сильный подбородок. Люблю… люблю… Тёмные волосы, когда-то бывшие серо-стальными, сильно отросли, но Намджуна это совсем не портило. Они лежали в идеальном порядке, будто в самолёте он вовсе не клал голову на подголовник. Морщинки усталости залегли под глазами, но к утру после хорошего сна они пройдут. Его полные губы хотелось целовать, даже не всерьёз, а просто прижиматься к ним своими, ощущая большие ладони на собственной пояснице. Чонгук покраснел, хихикнул и смущённо поднял ворот куртки. Намджун коротко на него глянул и улыбнулся, как бы спрашивая: «Что за мысли у тебя в голове?». Он протянулся и сжал прохладную ладонь в своей. — Скоро приедем, — эти слова чуть отрезвили. Чонгук уставился в окно, знакомые многоэтажки пролетали за ним. До дома оставалось каких-то три минуты. Сердце стуком отсчитывало секунды. Теперь он снова останется один. Один в пустой затхлой квартире. Не будет мирного сопения Намджуна, его крепких объятий по утру. Холодный страх колючим ящером свернулся в животе. Машина чуть качнулась и остановилась прямо у подъезда. Фонарь над стеклянной входной группой горел бело-голубым неживым светом. — Помогу тебе с чемоданами, — Намджун вышел из машины и уже открывал багажник. Чонгук выпустил Чатни, которая, наконец, узнала родной двор и радостно залаяла, оповещая соседей о своём возвращении. Вещей и правда было много, поэтому нагруженные чемоданами и сумками они направились к подъезду, где ещё предстояло забраться на четвёртый этаж. Чатни путалась под ногами, не переставая оглашать сонные многоэтажки звонким гавканьем. В коридоре было совсем тесно, Чонгук долго прикладывал карту к электронному замку, но датчик всё время загорался красным. Всё это казалось нереальным, не верилось, что за дверью его ждёт родная квартира-студия: одна не самая большая комната, разделённая на прихожую, кухню и спальню только зонально. И он вдруг устыдился своей крохотной квартирки, убогой мебели, которую раньше так любил, синтетического покрывала, изображающего фиолетовое звёздное небо, на кровати. Рука задрожала, карта упала на типичную серую плитку. — Давай я, ты устал, — невольно приглушая голос из-за позднего времени, сказал Намджун. Он ловко отпёр дверь, будто делал это всю жизнь, будто это для него очень типично — провожать Чонгука, входить в его квартиру, цыкать на его собаку, нажимая на выключатель. Свет озарил сразу большую часть помещения, выставляя его на всеобщее обозрение. Как ни странно, но пахло вполне обычно, даже приятно. Ни пыли, ни грязи кругом, хотя это и не отменяло общей бедности обстановки. Чонгук вздохнул глубоко, а потом вскинул голову, поглядев на Кима с вызовом: «Ну и что? Пустовато, да, зато чисто!». — Слушай… — Намджун чуть неловко потоптался на месте, у Чонгука чуть кольнуло в груди. Он, наконец, очнулся… понял, что мы совсем из разных миров. Он видел дом отчима. Думал, и я так живу, а теперь… понял! — Слушай, — снова начал Ким. — Знаю, что это не очень прилично, но перед приездом я нанял клининг. Чтобы тебе не пришлось дышать пылью, понимаешь? Так что, если вещи не на своих местах, то не пугайся. Уверен, никто ничего не взял, скорее всего, чуть переложили и всё. — Что? — ошарашенно переспросил Чон. — Клининг, — повторил Намджун и нелепо изобразил, будто возит шваброй по полу. — Уборка. — Я знаю, что такое клининг. Как они вошли в квартиру? — Твой арендодатель не очень-то сторожит частную собственность клиентов. Советую его сменить, если ты не слишком привязан к этим стенам. — Боже мой, — Чонгук прислонился к стене и медленно съехал вниз. — Что случилось? Тебе плохо? Врача или сразу «скорую»? Где болит? — он закудахтал, как испуганная курица-наседка. — Чонгук! — Нормально… всё нормально. Идите… оставьте меня одного, хён. Хочу скорее лечь спать. — Давай я помогу… — Нет! Я справлюсь, — Чон скинул ботинки и, громко топая, направился в ванную. — Я выгуляю Чатни, она не дотерпит до утра. Чонгук махнул рукой, что, вероятно, значило: «Делай что хочешь». Намджун посмотрел ему вслед, пожал плечами и, подхватив поводок, вывел собаку на улицу. Она сразу потянула его в ближайший парк, нисколько не сомневаясь, что им нужно именно туда. Когда Ким и Чатни вернулись, Чонгук уже лежал на кровати, которая отлично просматривалась от двери. Он укутался в одеяло по самые уши и даже не оглянулся на шум. Намджун позаботился о собаке: вымыл лапы, насыпал корм и налил воды — и неслышно подошёл к кровати. — Я ухожу, — негромко сказал он. — Угу… — Спи крепко и, если что, звони мне. По любому поводу, хорошо? Даже если тебе приснится кошмар. Утром у меня работа, но в обед позвоню… Может, сходим куда-нибудь поесть? Он наклонился и прикоснулся губами к щеке Чонгука. Тот чуть улыбнулся, но ничего не сказал. Намджун тихо вышел, захлопнув за собой дверь. Чонгук сжал в ладони уголок одеяла, свернулся в калачик, ощущая, как леденеют пальцы на ногах. Чатни устроилась на своей гигантской подушке на полу и уже негромко похрапывала, пока её хозяин ворочался с боку на бок. Постельное бельё пахло слишком сильно и незнакомо. Кровать была слишком широкой, будто огромное футбольное поле, посреди которого лежал крошечный Чонгук, не в силах дотянуться до краёв ни руками, ни ногами. Шумел город за окном, хлопнула дверь подъезда, кто-то поднялся по лестнице, топая и кашляя. Сине-серые тени скользили по потолку, кромсая его неровными кусками, будто неумелая швея слишком большой отрез ткани. Чонгук заставил себя зажмуриться и велел спать. Он так устал, смертельно устал, переезды всегда плохо на него действовали, но напряжение никуда не уходило. Чонгук поднялся, задёрнул шторы, комната погрузилась в кромешный мрак. Чон выдохнул: «Ну что ты маленький, что ли? Темноты испугался?». Он быстро нащупал ночник, прикреплённый к стене, и щёлкнул выключателем. Тёплый жёлтый круг упал на кровать и часть пола, разогнав зловещие тени по углам. Чонгук потёр лицо руками, оно было липким и холодным. — Тебе нужно научиться снова быть одному! — громко и чётко сказал он себе в тишине квартиры. — Что с тобой? Ты всегда был один. Не время быть плаксой и тряпкой. Намджун не обязан держать тебя за руку всю оставшуюся жизнь. Он может и уйти однажды, если узнает, какая ты размазня и рохля. Фу! Чонгук прошлёпал босыми ногами на «кухню», вернее, это был просто закуток с одноконфорочной плитой, раковиной и узким, не больше сорока сантиметров, местом для готовки. Он налил себе воды из-под крана и, скрипнув ножками стула по кафелю, уселся за квадратный столик. — Он не твоя мамочка… — делая большие глотки, повторял Чон. От холодной воды стало немного легче. — Тебе вообще не нужна мамочка… Чонгук просидел так до тех пор, пока не стал клевать носом, потом вернулся в кровать и хорошенько закутался. Телефон показывал половину первого ночи. Потянулись минуты: они растягивались, сворачивались кольцами и фигурами бесконечности, зависали в воздухе, будто битые пиксели на экране, но никуда не уходили. Время вдруг застыло, стало густым, как желе. Чонгук завыл, уткнувшись в подушку, жалея и проклиная себя. Слёзы застывали в горле, а затем прорывались хриплыми всхлипами и истеричными рыданиями. Он свернулся в позе ребёнка, прижал лоб к коленям и трясся, будто пойманный в силки кролик. И казалось, что и у него сейчас может остановиться сердце. Чатни завыла с ним в унисон, сосед снизу тут же застучал в потолок, будто только этого и ждал, стоял на голове со шваброй. И Чонгук сломался, рука сама потянулась к телефону. Он не помнил, как набрал номер, только проскулил жалобно лишь два слова: — Приезжай… пожалуйста. Намджун примчался так быстро, будто всё это время сидел в машине и только и ждал, когда его позовут обратно. Чонгук лишь открыл дверь, как на него набросился вихрь, обнял до хруста. Его окутал такой знакомый запах, что Чон, схватившись за лацканы тёмного пальто, уткнулся в широкую грудь и снова расплакался. Руки в тонких кожаных перчатках осторожно погладили его щёки. Намджуна было так много вокруг, будто он окружал Чонгука со всех сторон, оберегая от всего и всех. Он дрожал, словно тонкая травинка на ветру, поджимая пальцы на ногах, сквозняк из открытой двери скользил по полу. Намджун подхватил его, отнёс обратно в кровать и, встряхнув одеяло, накрыл до самого подбородка. — Не уходите, — взмолился Чонгук, когда Намджун отступил. — Я не ухожу, просто закрою дверь, хорошо? Он вернулся уже без пальто и без перчаток, такой привычный в своей чёрной водолазке. Чонгук протянул к нему руку, Намджун, улыбнувшись, дал свою и тут же оказался утянут в кровать. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, будто на кровати не было места для двоих. Чонгук согрелся и, обняв Намджуна, мягко водил пальцами по его пояснице. Не хотелось ни о чём думать, ничего анализировать. Мысли были ленивые, медленные, будто Намджун был его личной дозой обезболивающего, от которого засыпаешь крепко и не просыпаешься до самого утра. — Что случилось? — едва слышно, но оглушительно громко в тишине квартиры спросил Ким. Пальцы на его пояснице замерли. — Прости, — прошептал Чонгук, прижавшись лбом к его плечу. — Мне так стыдно. — Не надо, просто скажи, что тебя так напугало? У тебя что-нибудь болит? — Нет-нет, я… я… Прости меня, я не должен был звонить. Не знаю, что на меня нашло… — Ничего, — Намджун чмокнул его в макушку. — Хорошо, что позвонил, мне было так одиноко возвращаться в свою квартиру. Наверное, привык всё время быть рядом с тобой. — Вы не думаете, что это плохо? Я не могу спать без вас, хён. Не могу. Мне очень стыдно, но ещё больше мне страшно оставаться одному. — Понимаю, мне тоже неуютно без тебя. — Это… это не просто «неуютно». Вы же видели, как это было ненормально. Мне не нравится быть в такой зависимости. Мне раньше никто не был так нужен. Я не хочу вести себя как капризный ребёнок. Доктор Энгл дала мне номер специалиста, я завтра же запишусь к доктору Киму. Вы не можете держать меня за руку до скончания дней, хён. — Хорошо, — уже засыпая, отозвался Намджун. — Если ты так хочешь. А теперь засыпай, у нас завтра трудный день. Мне больше нельзя прятаться, пора снова выходить на работу. — Простите меня, я никогда не был такой истеричкой. Болезнь сделала меня слишком… — Немного ранимым, вот и всё. Ты не позволял себе расслабиться годами, но теперь тебе есть на кого опереться. Я буду рядом, обещаю. — Угу, — Чонгук уже засопел, дёргая во сне носом, будто кролик. Намджун погладил его по голове. — Милый мой… хороший… Не страдай больше, хорошо? — шептал он убаюкивающе, сам медленно уплывая в страну сновидений. — Прости… прости… Их сон был мирным и глубоким, словно оба чувствовали себя под защитой. Намджун проснулся первым около восьми, но не стал торопиться, хотя его ждали на работе. Он осторожно выбрался из постели и на цыпочках пробежал в ванную. Там было так тесно, что сидя на унитазе Ким без труда мог заглянуть в зеркало над раковиной. Увиденное ему вовсе не понравилось. В ванной не обнаружилось ни одного станка, ни крема для бритья, ни ещё одной зубной щётки. Работу пришлось ещё отодвинуть, чтобы заехать домой, привести себя в порядок и переодеться. Намджун, захватив пальто и брошенные вчера вечером на стол очки, тихо покинул квартиру, оставив Чонгука досматривать сны. Чон спал так крепко, будто до этого годами мучился бессонницей. Он открыл глаза, когда время уже близилось к обеду, а телефон пискнул очередным сообщением. Чонгук пролистал десяток сообщений от мамы, в ответ набрал короткое: «Я вернулся», а потом открыл чат с Намджуном: «Я ушёл раньше, чем ты проснулся, прости. Ты так сладко спал, надеюсь, выспался. Не забудь про обед.» Чонгук улыбнулся, размышляя, не отправить ли Намджуну смайлик с сердечком или это уже как-то по-детски и вообще перебор. Следующее сообщение пришло всего пару минут назад: «У нас столик в ресторане R*, жду тебя в час дня». Часы на стене напротив показывали четверть первого, времени оставалось в обрез. Чонгук вынырнул из кровати и, стягивая с себя пижаму, бросился в ванную. Он совсем отвык от собственного дома и никак не мог ничего найти. Все тюбики и баночки полетели в раковину. Чон суетился и злился, расставляя их обратно и одновременно пытаясь чистить зубы. Времени принимать душ не было, поэтому он просто сунул голову под кран и пару раз её намылил и смыл. Драгоценные минуты улетали в прошлое на космической скорости. С волос на пол натекло целое озеро, пока Чонгук, стоя посреди комнаты в одном белье, рылся в чемодане. Он запрыгнул в узкие чёрные джинсы, когда в дверь позвонили. «Намджун!» — тут же подумал Чон, и сердце забилось быстрее, радостнее. — «Только он может знать, что я дома». — Хорошо, что вы за мной решили заехать, хён, я уже… — Чонгук распахнул дверь и проглотил половину фразы. Улыбка медленно увяла на губах. Юнги и Хосок сразу из аэропорта отправились на вокзал, чтобы пересесть на поезд до родного городка. Аренда квартиры в Сеуле давно закончилась. Они не знали, когда вернутся, поэтому даже не думали оставлять её за собой, да и денег лишних не было. Обеспокоенные родственники ни за что не позволили бы им оставаться в Сеуле дольше того времени, что требовалось для пересадки. Родители Хосока и бабушка и дедушка Юнги уже извелись от ожидания. Всё было сотню раз обговорено по телефону, но будто они отказывались верить, что Юнги больше не грозит опасность, пока не увидят его своими глазами. Ехать было недалеко, всего часа три, но они мгновенно уснули, лишь заняв свои места в вагоне. Поезд мчался от Сеула на юг к побережью. За окном мелькали огни станций, типовые перроны с белыми колоннами и белыми крышами с карминовой черепицей, с красной брусчаткой убегали в темноту один за другим. Вагон то пустел, то вновь наполнялся людьми, мерно стучали колеса. Юнги съехал по сиденью, умастив голову на плече Хосока, и тихо посапывал. Он всё ещё не мог бодрствовать по двадцать часов к ряду, как бывало раньше. Может, Мин просто раскис или постарел, а может, всё ещё отходил от операции. Когда поезд подъезжал к конечной станции за окном чуть посветлело, небо из чернильного стало грязно-синим. От вокзала мужчины взяли такси до дома. Они всё ближе подбирались к морскому берегу, сквозь щёлку опущенного стекла влажный ветер приносил запахи соли и выброшенных штормом на берег водорослей. В сумерках линия песка, начинавшаяся прямо за отбойником, казалась синей, а кучки водорослей напоминали чьи-то раскиданные по комнате шмотки. Такси остановилось около кирпичного забора и, когда мужчины забрали багаж, умчалось прочь. Два стоящих рядом дома выглядели как близнецы: одинаковые тёмно-зелёные черепичные крыши, белёные фасады в старом деревенском стиле. Разница будет заметна только к утру, когда правый дом — дом Хосока — откроет свои ворота и превратится в семейный ресторан, а около левого дома появится рекламный штендер «сдаются комнаты». Но перед рассветом здесь было ещё очень тихо, да и до разгара туристического сезона далеко. Юнги похлопал ладонью по поднятой ручке чемодана и повернулся к Хосоку, хотелось что-нибудь сказать. Конец их долгого, изнурительного путешествия наступил внезапно, будто они бежали-бежали, выскочили за угол и порвали финишную ленту. — Не верится… — он нерешительно улыбнулся. — Не верится, что мы, наконец, дома, да? — Ага, — Хосок улыбнулся в ответ. — Пока не войду домой, не поверю, что наконец-то всё. Ты иди скорее, обрадуй бабушку и дедушку, но обещай, что придёшь к нам на завтрак, родители будут ждать… и брат тоже. Юнги кивнул. Накрапывал мелкий дождик, капельки скользили по ткани ветровки, по лакированному боку чемодана. — До завтра, — Хосок хлопнул Юнги по плечу. — Вернее, уже до сегодня. Они разошлись. Знакомо скрипнула калитка, и во дворе было всё очень привычно, будто Мин не уехал отсюда несколько лет назад, а вышел лишь на полчаса прогуляться. Длинный гостевой дом на восемь комнат был тих и тёмен, Юнги прошёл мимо по дорожке из плоских камней. Эти камни помнили его первые босые шаги, когда ещё нужно было держаться за дедову руку. Они видели, как он плакал, споткнувшись и разбив коленки. Те же деревья, что сейчас нависали над дорожкой зелёным козырьком, провожали его в школу и встречали день за днём и год за годом, тогда они казались выше. Юнги пожал ветку, будто руку, плакучей ивы. — Привет, я дома. Он направился в глубь участка, где расположился укрытый зеленью маленький домик, в котором он вырос. Окна гостиной светились тёплым жёлтым, бабушка и дедушка не спали, ждали его. Наверное, сейчас домашние Хосока уже обнимают его. Ступеньки крыльца не скрипнули, ещё подростком Юнги научился заходить в дом бесшумно. Он проскользнул в дверь, оставил чемодан в коридоре и замер на пороге, ожидая, когда его заметят. Бабушка и дедушка клевали носами, сидя на диване, телевизор бубнил какие-то ночные новости. Юнги улыбнулся. Как хорошо снова вернуться домой. — Привет… Бабушка посмотрела в его сторону и тут же подскочила с дивана, будто помолодев разом лет на двадцать. Юнги не ожидал от неё такой прыти. Он уже отвык от той кипучей энергии, что скрывалась в этой маленькой тоненькой женщине, которая никому не давала спуску в доме. Последние пять десятков лет дедушка и бабушка вдвоём управляли крохотным курортным отелем, но именно она была их движущей силой. Бабушка наполняла этот дом жизнью, встречая постояльцев, убираясь, улаживая конфликты, при этом не забывая воспитывать внука. Дед всегда смотрел на жену с обожанием, Юнги не мог припомнить, чтобы он назвал бабушку иначе, чем «дорогая». Единственное, что бабушка считала своим промахом — воспитание дочери. Юнги был её счастьем, её солнышком, лучшим ребёнком на свете. Но она не переставала себя корить за то, что тот рос сиротой при живых родителях. — Юнги-а! — старушка бросилась его обнимать. Юнги заключил в объятия обоих стариков. Неужели какая-то глупая любовь могла стоить их переживаний? Ничто на свете не могло бы заставить его обидеть их. Если бы он умер, они остались бы совсем одни. — Вернулся! Наконец-то вернулся наш Юнги! — басил дед. Юнги опустился на колени, чтобы, как в детстве, упереться лбом в бабушкин живот, почувствовать запах её стряпни и мази от боли в суставах. Дедушка хлопал его по плечу, по морщинистым щекам текли крупные слёзы. Сердце Юнги наполнялось нежностью и грустью от того, что так долго заставил их ждать. Они дождались, хотя и пришлось ему объехать полмира, чтобы снова оказаться дома. Под этой крышей всё ему было знакомо, приятно и тепло, будто детское одеялко, которое защитит от подкроватных монстров. Они хотели накрывать на стол, потому что «давно наш Юнги не ел родной еды, весь исхудал на этой вашей европейской еде». Слово «европейская» было сказано самым пренебрежительным тоном. Но Юнги убедил их, что уж очень устал. Им всем следовало пойти в постель и хорошенько отдохнуть. Бабушка взглянула на него с подозрением: — Думаешь, мы такие старые, что не можем не спать всю ночь? — Уверен, вы дадите фору молодым, бабуль. Вам бы ещё вечеринки закатывать. Но я правда очень устал и мечтаю только поспать. — Ну хорошо, — согласилась она, всё ещё сомневаясь, не обманывает ли их Юнги. — Спать, но завтра мы поприветствуем тебя как следует. Нужно обязательно отметить твоё возвращение! Ай, Юнги-а, как же я рада! — Конечно, бабуль. Несмотря на протесты, бабушка терпеливо дождалась, когда Юнги выйдет из ванной, и пошла его укладывать. Юнги всегда был её ребёнком, не папиным и не маминым, а их с дедом сыном и внуком одновременно. Это она сидела ночами у постели, когда у него в детстве неожиданно подскакивала температура. И мерила её каждый час, думая, не пора ли ехать в больницу. Она утирала сопли и отпаивала бульоном. Она не пропустила ни одного школьного собрания и была на выпускном. Это его бабушка тайно утирала слёзы, отпуская его жить в университетской общаге. А потом она его не уберегла. Не было её рядом, чтобы отвести беду, и внук чуть не умер где-то в далёком Сеуле, а потом ещё дальше за океаном. Юнги забрался в постель, ставшую ему чуть тесной и короткой. Он не вырос и не растолстел, но места как будто всё равно стало меньше. Бабушка накрыла его одеялом и присела на край кровати. — Я рада, что ты вернулся. — Я тоже, — он взбаламутил одеяло, сел и обнял её крепко-крепко, бабушка ойкнула и тихо-тихо хихикнула, как девчонка. — Я тебя люблю, бабуль. Я так соскучился. — Правда? — она погладила его по волосам. — Да, только никому не говори, а то я уже слишком взрослый. — Стесняешься? — снова рассмеялась бабушка. — Ты у меня такой взрослый, такой серьёзный, мог бы уже сам детей иметь. Юнги подумал о Габби, для неё он был очень взрослый, а тут, в доме своего детства, снова стал маленьким. — Мне было так страшно… Умирать страшно, бабуль. — Я понимаю, котик, понимаю. Но всё уже прошло, теперь ты совсем-совсем здоров. Можно начинать жить заново, лучше, чем прежде. Они ещё долго сидели обнявшись, обмениваясь тихими репликами. Юнги рассказал ей немного о Чонгуке, но не о Габби и других, кто не дожил. Он таких много успел увидеть. Когда солнце робко пустило первые лучи в щёлку между занавесками, Юнги сморил сон, и бабушка ушла к себе. На следующий день в соседних домах вставали поздно, с неохотой, долго выбирались из постелей, толпились около туалета. Собрались на поздний завтрак, перетекающий в обед, только к часу дня, когда солнце чуть отклонилось к западу от зенита. Обе семьи собрались под навесом в пустом дворе семьи Чон, потому что ресторан в этот день никто не собирался открывать. За длинным столом собрались две семьи, которые считали друг друга родными. Не было между ними ни ссор, ни зависти, ни недобрых мыслей. Всегда родители Хосока принимали у себя Юнги как своего, а в доме Мин были рады двум, хоть и не по крови, но родным внукам. Не проходило и недели, чтобы Хёнсок не забежал к ним на обед и не остался делать уроки в тишине, потому что в ресторане бывало шумно. А сколько проводили под одной крышей, ночуя то в одном доме, то в другом, Хосок и Юнги, невозможно было сосчитать. Входя в ворота, Юнги нервно жевал нижнюю губу. Первый шаг через калитку был самым сложным. — Они всё вырезали, — повторял он себе, — они вырезали всё до последнего побега. Ничего не случится. Кровь колотилась в висках, отдаваясь болью. Нужно было поднять глаза от засыпанной гравием земли, нельзя отдаваться страху. Юнги сглотнул и высоко поднял голову, окинул взглядом сразу весь двор, тоже совсем не изменившийся. Всё те же стены, распахнутые ставни на окнах, маленькие деревянные столы с задранными с вечера на них стульями, деревянные столбики и зелёные навесы из дикого винограда. Бабушка и дедушка прошли вперёд, радостно поприветствовали Хосока, который кинулся их обнимать. Молодой парень поднялся из-за стола и, раскинув руки, направился к Юнги. Два года прошло, как они виделись. Он перерос даже Хосока и теперь возвышался над Юнги. Сердце забилось ровнее. — Привет, хён! — он сжал Мина в медвежьих объятиях. Ничего. Юнги обнял его в ответ, ощущая только братскую привязанность. Глупое сердце даже не трепыхнулось, не потянулось навстречу к этому юнцу. — Привет, Хёнсок, — Юнги искренне рассмеялся и похлопал его по спине. Свободен! Он наконец-то свободен! Никакого удушающего аромата цветов, ни лепестков, забивающих горло. В душе было спокойно и тихо, как на море в штиль. Ни захлёстывающей радости, ни боли при виде человека, из-за которого пришлось так много пережить. А теперь ничего, полный вакуум, безвоздушное пространство, где никто теперь не живёт. — Отлично выглядишь, я рад, что ты здоров. — А мы-то как рады! — из-за его плеча выглянула красивая, ярко одетая женщина. — Тётя, — улыбнулся Юнги, обнимая и её. — Как вы? — Да с нами-то всё хорошо, мы о тебе беспокоимся. Хосок-и хорошо о тебе заботился? За нас всех? — Конечно! Никто и никогда больше не сможет поселиться в его сердце. Душа больше не задрожит, не запоёт при виде одного-единственного человека. Но и боли не будет. Не душа, а пустыня. Юнги тряхнул головой, отгоняя дурные мысли. За столом Хёнсок снова говорил о морских обитателях с таким энтузиазмом, будто собирался всех их усыновить. Юнги потёр грудь, через тонкую ткань хлопковой рубашки, чувствовался тонкий шрам под рёбрами. Швы давно зажили, но тонкая белая линия, вероятно, останется с ним надолго, если не навсегда. — Кровь у осьминогов голубая, а не красная. Все уже уселись за стол, Хосок обернулся на Юнги и замахал руками, как ветряная мельница, зазывая его сесть рядом. Мин натянул улыбку и поспешил присоединиться к трапезе. Весь день они провели дружной компанией, делясь воспоминаниями. На следующий день волна радости схлынула, пора было возвращаться в будни, открывать отель и ресторан. У всех были свои дела и свои заботы, бабушка и дедушка справлялись сами и отказывались принимать помощь Юнги. Для Хосока тоже больше не было места. Они оба выпали из обыденной жизни и не могли больше найти нитей для возвращения. Их семьи привыкли жить своей жизнью, в которой дети были далёкими голосами в телефонной трубке. Солнце садилось, когда Хосок, пройдя между занятых столиков, вышел за ворота. Было тепло, гораздо теплее, чем в Англии в это время года. Он нацепил на голову цветастую панамку, которую отобрал у младшего брата и зашагал вниз с холма вдоль асфальтированной дороги. Она убегала к морю и упиралась в закатанную в бетон набережную. Солнечный диск уже наполовину утонул в воде, окрасив её в оранжевый и алый. Хосок направился к дощатому пирсу, далеко вдававшемуся в море. Он замер у берега, заметив человека на конце пирса, но тут же его узнал. Вряд ли здесь мог найтись ещё один молодой человек с тростью. Дома Юнги почти не пользовался ей, брал с собой, только уходя гулять. Он так и не состриг отросшие волосы, и теперь ветер играл с ними, то кидая ему в лицо, то заставляя развеваться за спиной. — Эй, — тихо позвал Хосок и тронул его за плечо. Юнги обернулся и улыбнулся одним уголком губ. В лучах закатного солнца его фарфоровая кожа казалась золотистой, будто рано созревший абрикос. Хосоку хотелось прикоснуться губами к покрытой пушком щеке или потереться об неё своей. — Всё хорошо? — вместо этого спросил он. — Ты не думаешь, что нам нужно вернуться в Сеул, Хосок-а? — Мы ведь только приехали… Он прислонился плечом к плечу Юнги и тоже стал смотреть на воду, на медленно катящиеся волны. Они тихо что-то шептали, может быть, стоило прислушаться, узнать что-то важное. — Но если ты так хочешь… — покладисто начал Хосок. — А чего хочешь ты? — перебил Юнги. — Подумай, наконец, о себе. Ты только и делал, что заботился обо мне, жертвовал своей карьерой, своим временем, всей жизнью, чтобы оставаться со мной. Сколько можно быть тем, на кого я опираюсь. — Юнги-а… Ты хочешь, чтобы я ушёл? Бросаешь меня? — Хосок сунул руку в карман шорт и сжал кулак. — Нет, конечно, нет, — Юнги посмотрел на него удивлённо. — Просто хочу, чтобы ты перестал на меня оглядываться. Может, теперь настала моя очередь о тебе позаботиться? Хочешь вернуться в Сеул? Хочешь начать всё заново? — С тобой? — Если ты так хочешь. — Мне можно остаться с тобой? Правда? Юнги закрыл глаза и потёр переносицу. — Будь эгоистом, Хосок. Пожалуйста. Не будь сильным, не будь альтруистом, не будь больше щедрым и не будь понимающим. Делай, что захочешь. А я… если ты так хочешь, буду рядом. Я навсегда твой должник. — Ты ничего не брал у меня в долг, чтобы быть моим должником, Юнги, — ответил Хосок и всё-таки погладил его по щеке. Она была такая, как он представлял: мягкая, тёплая, будто впитавшая солнечный свет. Юнги зажмурился, как кот, которого ласково погладили по голове. — Я сделаю, как скажешь. — Тогда… — Хосок глубоко вдохнул и выдохнул. — Тогда… будь моим, Юнги. Сказал, и сердце заколотилось, будто мячик, запертый умелой рукой между поверхностью корта и туго натянутой ракеткой. Ладони стали мокрыми и липкими, как лягушачьи лапки. Хосок опустил глаза, не было сил смотреть в серьёзное, сосредоточенное, будто на выступлении перед начальниками, лицо Мина. Он прочистил горло, перехватил трость двумя руками и тяжело на неё опёрся. Эти несколько секунд показались Хосоку длиннее вечности. «Зря, зря, зря», — билось у него в голове. — «Не надо было этого говорить. Нельзя было так сразу. Тебе нельзя его ранить, нельзя ни о чём просить. Глупый, глупый Хосок!». Это только море заставляет их говорить такие вещи. Это тихий шелест волн обманывает, будто всё возможно. Этот яркий, невозможно сказочный закат разрешил ему мечтать и надеяться. Хосок закрыл глаза и закусил щеку изнутри. — Я твой…