***
КРАХ
— Вики, это же очень круто! Голос на том конце трубки вибрирует восторгом, и я не выдерживаю — улыбаюсь до ушей, откидываюсь спиной на кровать и разглядываю потолок, усыпанный свисающими серебряными звездами на ниточках. Ночью, нагретые от электрического света лампы, они слегка мерцают, а сейчас еле видны, далёкие и недосягаемые. — Самой до сих пор не верится, что мой рот — больше не склад железа, — говорю и медленно провожу перед глазами рукой. Рассматриваю пальцы. — Скорей бы в школу! — Сара не унимается. Я так и вижу, как она возбужденно подпрыгивает на кровати. — Вики! Ты хоть представляешь, что будет с Мелиссой и её шайкой?! И вообще со всем классом?! Да, детка! — она громко смеётся в трубку. — Да они все окосеют и сожрут свои белые воротнички от зависти! — Если сбудется хотя бы половина из того, что ты наговорила, мы пойдем в «Баскин» и я куплю тебе самую большую порцию мороженого, — я тоже смеюсь. Восторженное настроение подруги передается буквально по воздуху. Мы договариваемся о завтрашней прогулке и прощаемся. Я сажусь на кровати, чувствуя лёгкое головокружение от резкого подъема. А ещё — от предвкушения новой жизни. Вчера мне исполнилось 13. И теперь всё будет по-другому. Через неделю начнётся новый учебный год. Вот только никто из одноклассников не знает, что летом «скелетина», «3 метра безобразия», «палка-копалка» и «чучело огородное» бесследно исчезло. Растворилось в потоке времени и гормонах. Растаяло, как то самое клубничное мороженое из «Баскина», и на смену ему пришло нечто прекрасное, объёмное и красивое. Полгода назад у меня начались первые месячные, три месяца назад — летние каникулы, две недели назад — путь к счастливому будущему. Это не просто лето, это — переломный момент, после которого гадкий утёнок превращается в лебедя и отправляется в далёкие странствия, гордо неся голову на плечах. Больше никаких брекетов и зубных пластин, да здравствует идеальная улыбка. Никаких толстых очков в круглой, омерзительной оправе — первые в жизни контактные линзы частично избавили меня от бремени близорукости. Никакого уродливого каре чуть ниже ушей, ведь волосы отросли и перестали так сильно пушиться благодаря чудо-маске, которую мне купила мама. И… боже мой… никакого цыплячьего, длинного и нескладного тела. Мне словно вкололи инъекции в нужные места и раздули грудь и попу до такого аппетитного размера, что на пляже все мужики оборачивались мне вслед. «Выкуси, Мелисса-дрянная-стерва! Можешь продолжать подкладывать в лифчик вату и носить кофточки с глубоким вырезом. Мне же ничего не придется делать специально, чтобы добиться внимания парней. Теперь все в школе обязательно посмотрят на меня другими глазами!..» — Вики! — громкий голос мамы долетает до комнаты. Я знаю, что она стоит на лестнице и, задрав голову, хмурится. — Сколько можно ждать?! Всё уже остыло! Я кривлю губы, нехотя встаю с кровати и спускаюсь в кухню-гостиную. Этот семейный ужин не похож на другие. Родители успели поесть без меня, а теперь крутятся возле мойки и тихо переругиваются. Папа редко занимается делами по дому, но сегодня вечером он достал инструменты, вскрыл кухонный гарнитур и вытащил газовые баллоны. Что-то не так с трубой или шлангом, не знаю. Мне не интересно. Я сажусь к ним спиной и принимаюсь ковырять вилкой пюре из сельдерея. Я злюсь на маму. Из-за неё нам пришлось вернуться из отпуска на целых три дня раньше. Новый сезон в «Театре оперы и балета», где она работает, решили открыть уже в следующем месяце. Поэтому ещё утром все мы грелись на морском побережье, а сейчас снова оказались в привычных родных стенах. Мне плевать, что с завтрашнего дня её обязали ходить на репетиции. Меня бесит, что папа принял решение вернуться домой всей семьёй. Бесит, что по их вине моя первая поездка на море оборвалась так внезапно и паршиво. А ведь я только-только подружилась с мальчиком из соседнего номера в отеле! Поэтому с самого обеда, как только сели в машину, я не разговариваю с ними. Ни с одним, как бы они ни пытались меня растормошить. Доев, молча поднимаюсь к себе, по-прежнему не реагируя на родителей. Решаю, что дорожную сумку разберу завтра, времени будет полно. Только вытаскиваю из бокового кармана шуршащий пакет с новенькой пижамой: мама подарила вчера. И это не просто одежда, это — целый символ моего перерождения. Не хлопковая с Микки-Маусом, а из нежнейшего шёлка цвета припыленной розы, с кружевными оборками на груди, тонкими лямками и короткими шортиками. Женственная. Красивая. Сексуальная. Всё правильно. Мне 13, и я уже не ребёнок. Время дурацких вещей, глупых поступков и детства прошло. Больше меня не будут приглашать в гости на праздники, давая вместо адреса дома адрес городской помойки. Не будут запирать на чердаке якобы по условиям игры, а сами сбегать во двор и пить чай с тортом у бассейна, пока я чихаю пылью, сидя в темноте. Не будут сваливать на меня при родителях свои провинности, пока я не могу ничего сказать в ответ. Не возьмут на «слабо» в летнем лагере, заставив прокрасться ночью к лодкам, а сами запрут домик изнутри, чтобы до утра я дремала в кустах, боясь попасться на глаза вожатым. Нет. Больше никто не будет обманывать меня, смеяться и тыкать пальцем. Стоя перед зеркалом и глядя на своё отражение, я мысленно даю слово этой красивой, юной девушке, что отныне со слепой, безоговорочной наивностью покончено. Вики Уокер перестанет видеть в ровесниках только хорошее, перестанет быть открытой, скромной, робкой и доверчивой дурочкой. Перестанет быть девочкой, кончики волос которой подожгли смеха ради. Этой Вики — на которой переливается розовая шёлковая пижама, облегающая стройное тело — больше никогда не доведётся испытать на себе жестокость окружающих. Красивых все любят. С красивыми хотят дружить… Я снимаю линзы, ныряю под одеяло, прикрываю глаза и представляю, как будет визжать завтра Сара. Как увидит меня без очков и брекетов, в новом лёгком, приталенном сарафане, который подчеркивает грудь. — Вики… Мама осторожно заходит в комнату. Садится на кровать и кладет руку мне на плечо, но я всё ещё обиженно молчу. Всё ещё не хочу разговаривать. Она это чувствует и понуро качает головой, смиряясь. Наклоняется, чтобы поцеловать, но я резко поворачиваюсь к ней спиной, демонстрируя нежелание контактировать. — Когда-нибудь ты поймешь, что во взрослой жизни иногда приходится принимать решения, которые тебе не нравятся. Что придётся подстраиваться под обстоятельства и под чужие интересы… — В моей взрослой жизни я буду жить только по своим правилам! — перебиваю её зло и резко, и это единственное, что я говорю за целый день. Мама тяжело вздыхает, последний раз гладит меня по плечу, но ничего не отвечает. Выключает свет и уходит, как всегда оставляя дверь чуть приоткрытой. Я забыла задернуть шторы, поэтому сегодня по комнате гуляет призрачный лунный свет, а звезды на потолке едва заметно мерцают. Повернув голову, я смотрю на них и шепчу: — Буду жить, как хочу! Буду сама себе хозяйкой, клянусь!.. Закрываю глаза, утопаю щекой в подушке и проваливаюсь в сон. И ещё не знаю, что порой загаданные желания сбываются совсем не так, как мы их себе представляем.~
…Толчок. Бешеный удар в самое сердце, словно укол чистого адреналина. Сильный, пугающий, внезапный. Я не знаю, что заставило меня резко, широко открыть глаза, но смотрю в стену и чувствую, как спину прошибает холодный пот. В комнате темно и тихо, луна по-прежнему светит, раскинув свои прозрачные синевато-серые щупальца на мебель. Всё вокруг привычно и стабильно, ни одной лишней тени по углам. А потом приходит звук… Еле слышный скрип двери. Я замираю в кровати, словно перепуганный заяц. Ещё не понимаю, почему сердце так отчаянно стучит в ушах, но успеваю подумать, что меня разбудил именно этот внезапный, посторонний скрип. А в следующую секунду уже обмираю от ледяной волны дикого, первобытного страха, прошившей насквозь, потому что откуда-то точно знаю: там, за спиной, на пороге — не мои родители. Взвизгнула половица под чьей-то ногой, и я зажмуриваюсь. Изо всех сил, до боли, до разноцветных кругов. Хочу сбежать, укрыться в спасительной темноте. Кажется, если просто продолжу лежать, если сделаю вид, что всё в порядке, если провалюсь в сон, то это и станет моей реальностью. Уютным островком безопасности, где нет места ничему плохому, ведь я сплю у себя дома, в своей комнате, под своим летним одеялом и под своими свисающими звёздами. Нет, нет. Ничего не происходит. Не может произойти. Я проснусь утром как обычно, спущусь к завтраку, вдыхая аромат свежих вафель, приготовленных мамой. Папа будет читать газету, а когда я пожелаю ему «доброе утро», улыбнётся кончиком губ и молча подвинет ближе ко мне тарелку с выпечкой. Но ничего не получается. Я стараюсь выровнять дыхание, цепляясь за радужную картинку, безнадёжно таящую, ускользающую всё дальше и дальше во мраке, а одеяло уже самостоятельно ползёт вниз. Медленно, осторожно, и от каждого сантиметра, оголяющего плечи, хочется кричать в голос. Но голоса как раз нет — есть только темнота. За веками, в комнате, в будущем. — Просыпайся… Хриплый шёпот над самым ухом пронзает и отправляет в обморок. И он даёт понять, что мне не поможет ни сон, ни крик. Я пропала, окончательно и бесповоротно. Только что жизнь была прямой и ровной, как в следующий миг она ломается и трещит под ногами, низвергая меня в бездонную пропасть. В кромешную тьму. — Давай, крошка. Пора вставать. Кто-то всё ещё шепчет, обдавая зловонным дыханием ухо и шею. Заполняет воздух надвигающимся запахом беды с привкусом перегара и табака. Я больше не могу утопать в уютном мирке кровати, не могу свернуться калачиком и забыться сном. Не могу притвориться мёртвой, как делают это беззащитные животные, потому что хищник уже раскрыл моё убежище. Потому что заметил меня и нависает, оскалив пасть, полную острых зубов. Поэтому я открываю глаза, чтобы окунуться в реальность. У меня просто нет выхода. — Вот так. Хорошая девочка. В голосе незнакомца звучит удовлетворение. Он отодвигается, перестаёт нависать надо мной, давая вдохнуть кислород. Я слышу, как что-то поскрипывает и хрустит, когда он выпрямляется. Заторможенно переворачиваюсь на спину, но вместо мужчины вижу лишь чёрный силуэт. В моём близоруком мирке, где нет ни одной чёткой линии, где всё размыто и расфокусировано, он — чужеродный элемент. Гора, застывшая посреди комнаты. Гора, которая никогда не должна была здесь возникнуть. Он отворачивается и на шаг отходит от кровати, давая мне возможность самостоятельно встать. И этот крохотный шаг вдруг рождает разряд тока, который простреливает меня с головы до пят. Я вскакиваю, бегу к двери — наугад, слепо, отчаянно, — но в следующую секунду уже задыхаюсь, прижатая к стене за горло. Бедро саднит от того, что поранилось о край тумбочки, в лёгких полыхает огонь, горло передавлено грубой мужской ладонью. — Куда, сука?! Чужак злится. Теперь, прижимая меня к стене и нависая, он так близко, что я могу рассмотреть каждый волосок спутанной, лохматой бороды. Но мне этого не нужно. Я не хочу видеть черты этого искаженного лица, подсвеченные серебристыми бликами луны. Не хочу разглядывать глубокие поры на коже и изгибы морщин. Я хочу, чтобы время повернулось вспять и стёрло незнакомца, исключило его из моей жизни и из этой комнаты. Чтобы всё вернулось на свои привычные места. Но реальность жестока и бездушна. И в ней я стою, пригвожденная к стене, и сквозь пелену темноты и страха, сквозь удушье, рассматриваю чужое хищное лицо. И уже знаю, всё это останется со мной навечно — каждая черточка и линия, каждый лунный мазок на густых бровях. Останется этот хищный провал рта, утопленный среди беспросветной жёсткой бороды, и блеск чёрных, маленьких глаз. Скрип кожаной куртки, которая при каждом малейшем движении трещит и стонет, словно сшитая из кожи предыдущих жертв. Её запах — тяжёлый, дешёвый, с отголосками сладковато-приторного парфюма, — и тошнотворная вонь застарелого, кислого мужского пота, въевшегося в ткань. Смрад дыхания: гнильё зубов, смесь горького табака и утреннего алкоголя, а поверх него — мята, вызывающая рвотные позывы. Мы дышим с ним одним воздухом. Я словно растворяюсь в своём мучителе, а он — проникает в меня, подавляет, гасит. Программирует на то, что этот скрип будет преследовать меня до конца жизни, куда бы ни пошла. Этот запах и ощущение беспомощности никогда не пройдут, став моей неотъемлемой частью. Никогда, никогда, никогда… — Так-так. Кто это у нас здесь? — Хриплый, низкий голос. Будто скребут сухую землю. Будто скребут острым серпом по моим костям. — Какая сладкая конфетка… — Рука разжимает горло, позволяя дышать. Уходит наверх, упирается в стену над моей головой. Я в ловушке. Я даже не чувствую своего тела. — Признавайся, для папочки так вырядилась, а? Он смеётся, довольный своей шуткой. Отвратительно и гадко, тихо, россыпью гальки по стеклу. Я не вижу, но чувствую, как тяжёлый взгляд скользит от лица вниз, к кружевам выреза, откуда видно грудь. Губы — сухие и потрескавшиеся — почти касаются моей щеки. Палец, такой же грубый и шершавый, медленно обводит подбородок и движется по шее к ключицам. Я замираю. Я дикий, загнанный зверь, способный в этот момент лишь дышать — поверхностно и слабо. Но в голове бьётся нелепая, неуместная мысль: «Только не целуй, только не целуй, только не целуй…» Я могу умереть. Я могу испытать мучения, гораздо бо́льшие и омерзительные, чем поцелуй этого гнилого рта. Но почему-то в этот момент боюсь лишь прикосновения противных, обветренных губ к своим. Совсем не думаю, что поцелуй может быть не только первым в моей жизни, но и последним. Просто не хочу, чтобы его забрал себе этот чужак. Как глупо. — Так что? Хочешь, чтобы папочка тебя приласкал? — хрипит он мне на ухо, проводит пальцем вдоль выреза на груди. — Скажи… Хочешь? — Пожалуйста, не надо… Я не узнаю свой шепот. Я вообще не верю, что смогла разлепить губы и что-то выдохнуть. Язык присох к нёбу, но я всё же дёргаюсь — слабо, отчаянно, пытаясь остановить проникновение пальцев под вырез, их ползущее движение к соску на левой груди. Мужчина рычит и скалится. Он недоволен, что кролик пытается выпрыгнуть из пасти волка. Что пытается сбежать — с откусанными лапами и переломанным хребтом. — Не дёргайся! — шипит и чуть отстраняется. — Будешь брыкаться — сделаю больно! Перед глазами сверкает нож, и снова я запоминаю всё в мельчайших деталях. Каждую царапинку на длинном, остром лезвии и каждый изгиб змеи, выгравированной на ручке. Особенно распахнутую пасть с двумя клыками у крестовины. Нож тянется к моему лицу, холодит кожу там, где незнакомец проводит лезвием, слегка надавливая. Он знает, что сейчас я не могу пошевелить и пальцем. Сейчас я впитываю в себя прикосновение металла, чтобы запомнить и сохранить это ощущение в памяти. Чтобы таскать за собой в чемодане без возможности выбросить. Пожизненно. До скончания веков. Внизу, из кухни-гостиной, доносится шум и возня. Глухие голоса, шорохи, шлепки и удары. Чужак втягивает носом воздух, ругается сквозь зубы и больно сжимает моё предплечье стальными пальцами. — Пошла! — грубо толкает к двери. Ноги не слушаются, но я почему-то иду. Иду сквозь ночной близорукий туман, размывающий пол под ногами. Спускаюсь по лестнице, и каждый скрип ступенек звучит могильным колоколом в доме, что когда-то был наполнен радостью и любовью. — Что у тебя? — Наверху никого. Только эта… — толчок в спину, — спала. Их трое. «Мой» — и ещё двое мужчин во всём чёрном. Они стоят по разные стороны от дивана, на котором сидят родители. В окна светит та же предательская луна, что впустила незнакомца в мою комнату. И в её лучах даже издалека, подслеповато и нечётко, я вижу, как от губ отца стекает к челюсти тонкая струйка крови. Мама трясётся и никак не может стереть с лица слезы — они всё бегут и бегут, беспрерывным потоком. Она глубже запахивает свой халат, словно тонкая ткань может спасти от пистолетов, которыми вооружены грабители. Словно это и не халат вовсе, а броня. — Сука, — ругается один из них. Тот, что удерживает отца. — И что теперь делать?! — Что, что… — тянет второй, потирая шею. — Я, блять, знаю?! Они ругаются полушёпотом. Они злятся, что мы вернулись домой раньше на три дня. Злятся, что мама так некстати вышла попить воды на кухню. Они обвиняют нас же во всём, что произошло. Возможно, они даже слегка напуганы и растеряны, как и мы. Вот только и оружие, и преимущество в силе — на их стороне. Я слушаю это, но мне не важно, кто из нашего окружения сдал нас грабителям. Кто уверил, что до конца недели этот дом будет пустовать. Мне важно, чтобы каждый член моей семьи увидел тонкую нить рассвета сегодня. Но словно насмехаясь над такими наивными мыслями, второй сухо отрезает: — Без вариантов. Кончаем их и валим. Неизбежность пробивает мою грудную клетку и тянется к сердцу, чтобы сжать его в своей когтистой, ледяной лапе. Но даже сейчас, услышав приговор, я никак не могу заплакать. Я пуста. Я нахожусь не здесь. Впервые моя близорукость играет мне на руку: размытая, темная картинка, в которой движутся фигуры, не имеет ко мне никакого отношения. Я заперта в уютном, локализованном чулане своего мирка, внутри самой себя. Я просто смотрю триллер с 3д-эффектом со стороны, а не стою посреди гостиной в пижаме. — Не торопитесь. — Чужак вдруг делает шаг вперёд, сильнее стискивая мой локоть. От его улыбки, что растягивает губы, желудок отчаянно рвётся наружу. — Убить всегда успеем. А для начала предлагаю хорошенько развлечься с этой крошкой. — Он приподнимает ножом мой подбородок, хмыкает и поворачивается к друзьям. — Что думаете? — Оставь, — морщится первый, брезгливо кривится. Ему не нравится эта идея. — И без того влипли! Ещё следы в доме убирать три часа… — Да брось. — Снова этот сухой смех, вызывающий промозглую дрожь. И снова взгляд на меня — похотливый и тяжелый. — Время на веселье всегда найдется. Но раз вы так сильно ссыте, тогда я первый. А дальше сами решайте. — Не прикасайся к ней, мразь!!! Папа дёргается на диване в попытке встать, но тут же получает резкий удар пистолетом в лицо. Его тело обмякает и растекается на диване. Мама прижимает руку ко рту в беззвучном крике. Плечи её безудержно трясутся. — Одно лишнее движение, и лично будете выбирать, кто из вас умрёт первым! — предупреждает третий и возводит курок у её виска. — Пожалуйста… Прошу, не надо… — она отнимает руку ото рта, хрипит и говорит еле слышно. — Не трогайте её! Умоляю, пощадите… Ей же всего тринадцать… Она снова срывается на плач, а внутри меня сталкиваются и грохочут ледники, перетираясь в снежную пыль. — Сколько? Тринадцать?! Грабитель так удивлён, что даже слегка расслабляет захват на моём предплечье. А потом разражается смехом — громким и откровенным, таким, что звенит на столе забытая чашка. И вдруг смех обрывается, а я чувствую дикую боль и вскрикиваю. Чужак грубо сжимает мою грудь с такой силой, будто хочет, чтобы она лопнула в его пальцах. — Вы только посмотрите на неё! — продолжает он и цокает языком. Разговаривает с нами так буднично, будто ничего страшного не происходит. — Какие тринадцать? Да от этой крошки веет сексом похлеще, чем от взрослой опытной шлюхи! Разве не чувствуете?! У меня от одного только запаха колом встаёт! Он шумно втягивает носом воздух возле моей шеи, вызывая ледяной озноб. Отстраняется, снова хрипло смеётся и пускает в ход нож. На этот раз подносит его к животу, поддевает лезвием край пижамы и ведёт вверх. Я не дышу. Я слушаю, как рвётся тонкий шёлк, как он скользит по коже в разные стороны и спадает на пол, оставляя обнажённой грудь. Сквозь пелену перед глазами я вижу, как отец приходит в себя и потерянно моргает, как он вяло шевелится, снова пытаясь подняться. — Убери… руки!.. — он хрипит и дёргается, но на этот раз первому грабителю достаточно всего лишь придавить его к дивану за плечо. У папы почти нет сил. Он избит и вымотан, и всё же не сдаётся. — Я тебя убью!.. — Так дело не пойдёт! — Чужак рычит. Он разозлён и раздражён. — Или мы играем по моим правилам, или всё заканчивается прямо сейчас. Выбирайте, что я сниму с девчонки — одежду или кожу! Ну!!! Мне холодно и противно. Я пытаюсь прикрыться ладонями, но мучитель не даёт этого сделать. Он грубо обрывает мои руки вниз, заходит за спину и приставляет к горлу нож. Надавливает так, чтобы тонкая струйка крови заскользила по шее. Чтобы её увидели родители и прекратили бессмысленное сопротивление. И они это понимают. Оттого мама всхлипывает и жмурится, а отец отводит глаза, полные тоски и сожалений. Преисполненный бессилия что-либо изменить. — Так и думал. Одежда лучше кожи, — грабитель сплёвывает на ковер рядом с моей ногой. — А ты… — обращается к папе, и в голосе скользит хищная насмешка, — смотри на неё! Смотри давай, пидор! Да, вот так! Второй грабитель обхватывает голову папы руками и насильно поворачивает в нашу сторону. Он посмеивается, заставляя отца смотреть на то, как его дочь раздевают. — Что, выросла девочка? Да? — подмигивает чужак и оттягивает пальцем резинку моих шортиков. Начинает приспускать их вниз по бедру. — С ними всегда так. Сначала заплетаешь им косички и пьёшь невидимый чай за кукольным столиком. А потом — раз! , и уже поправляешь член в штанах, когда они рассекают по дому в одном купальнике. Так ведь? — Он говорит с папой так доверительно, словно нашёл в нем приятеля. — Бабы… — голос чужака пропитан пренебрежением. — Ничего не замечают! Живут, как жили. Но ты-то был не так слеп, я уверен, — и снова подмигивает. — Наверняка заметил, как наливалась эта грудь день за днем. Как округлялась жопа. — Он звонко шлёпает меня. — И пока дочурка видела в тебе лишь заботливого отца, ты дрочил на неё в туалете. Представлял, как кончаешь на это милое личико. Или сразу в рот? — Заткни пасть, гнида! — шипит отец, дёргается вперёд, но вновь оказывается прижатым к спинке дивана. — Ты мерзкий, больной ублюдок!!! — А может, ты уже начал ходить к ней по ночам? Может, она уже привыкла к отцовской ласке под одеялом? Грабитель снова заходится в довольном смехе, словно никого не слышит, кроме себя. Он наслаждается, пока мы страдаем. Пока слушаем эти мерзости, оскверняющие нас и наш дом. Мама закрывает уши руками и мотает головой из стороны в сторону. Отец бледен как молоко, его губы сжимаются в тонкую полоску. А я… Я покрываюсь огненной, невыносимой коркой жгучего стыда. Он охватывает меня целиком и заставляет гореть и плавиться. Заставляет ненавидеть грудь, которой я восторгалась этим вечером. Ненавидеть тело, что расцвело и обрело формы. То, что казалось моим преимуществом всего несколько часов назад, в один миг становится моим главным проклятьем, вечным, неискоренимым позором. Мне хочется вывернуть себя наизнанку, мясом наружу. Хочется выхватить пресловутый нож из руки грабителя и самой отрезать юную плоть, снять с себя кожу и завернуться в неё как в покрывало. Лишь бы они все прекратили смотреть. Лишь бы не чувствовать на себе взгляд отца и не замечать, как начала блестеть его щека от солёной влаги. Но кроме этого нестерпимого стыда я тону в бездне сожалений. Вспоминаю прошедший день, и бессильная, злобная тоска сдавливает горло. Вместо глупой, детской обиды надо было каждую минуту показывать родителям, как сильно я их люблю. Говорить, как ценю и дорожу ими. Но всё, что мы унесём с собой в могилу — это пустой день, прожитый зря. Всё, что нам останется — лишь секунда перед выстрелом, глаза в глаза. Без слов на прощание, без тёплых объятий и поцелуев. Без прощения. Второй грабитель слегка отводит пистолет от виска мамы. Он слишком увлёкся, разглядывая меня, и теперь занят тем, как бы удобнее поправить член. Все они отвлекаются на меня, все поголовно в этой комнате. Лица мужчин меняются, в их поведении скользит одобрение — теперь затея товарища не кажется им жестокой или лишней. Теперь они переглядываются и мысленно решают, кто за кем примет участие в бесплатном развлечении. Кто в какой позе отымеет голую девку на глазах у остальных. В этой застывшей тишине отчётливо раздается треск моих трусиков, а за ним — тихий шорох молнии на джинсах за спиной. И он кажется не секундным звуком, а раскатом грома в летнюю грозу. Молнией, которая ударит не в землю, а прямо в меня, и моментально сожжёт дотла. Превратит в чёрный, обугленный скелет — мёртвый и одинокий среди выгоревшей долины. Я сглатываю комок в горле и снова смотрю на маму. Не знаю, зачем. Может, ищу защиты, как в детстве. А может, просто хочу видеть родное лицо, когда тело будет изнывать от невыносимой боли, когда его будут скручивать и придавать желанную форму. Когда его будут осквернять. Страха нет. Я почти ничего не чувствую, только опустошение. И то же самое вижу на её лице. Мама больше не плачет — она смотрит на меня в ответ, и от этого взгляда меня внезапно бросает в дрожь. В её глазах — болезненная решимость. В её глазах — немое обещание, которое мгновенно пронзает сердце насквозь, стоит ей едва заметно приоткрыть губы. Короткое, неуловимое, но такое уверенное «бе-ги», и я понимаю — через секунду я потеряю всё. Так и происходит. Дом, семья, прошлое и будущее… Все заканчивается, когда мама внезапно поворачивается и хватает с тумбочки настольную лампу. Резко бьёт с размаха своего охранника по голове и моментально оглушает. Она использовала единственный подходящий момент, единственную возможность изменить ход уже предречённой судьбы, упрямо переписав её по-своему. Это был единственный шанс на жизнь, и она безоговорочно отдала его мне. Подарила снова, как и 13 лет назад. И наступает хаос. Темнота скрывает в себе всех и сразу, она наполнена звуками, значение которых мне непонятно, зато я знаю одно — от свободы меня отделяет лишь пропасть гостиной и нож у горла. До этого момента грабитель продолжал держать его у моей шеи одной рукой, пока второй возился с ширинкой. И теперь, когда мир полетел в Тартар, я осознаю, что должна принести кровавую жертву хищному богу тьмы. Без неё он не отпустит меня, не позволит жить. Без неё поступок мамы будет бессмысленным и напрасным, если победит моя трусость. А я не могу этого допустить. Никак не могу. Нет. Поэтому делаю резкий шаг в сторону. Наверно, всё произошло моментально. Но мне казалось, что каждая секунда растянулась донельзя, заключив в себе миллиарды лет. Каждое мгновение застыло в воздухе, пропитанное запахом пороха и отчаянья. Каждый миллиметр разрезаемой клинком кожи горел и кричал во мне. Каждый новый поток крови, вырывающийся сквозь разделяемую плоть, сбегал по груди и царапал кожу, как ржавый гвоздь. Змея на рукояти ножа безжалостно пожирала моё горло, отделяя челюсть от шеи, но я сразилась с ней до конца. И победила. Теперь моё тело зажило само по себе, перехватило контроль, доверив его инстинктам: ладони прижимаются к ране в попытке удержать кровь внутри, а ноги бегут сквозь шаткую реальность к выходу. Я не оборачиваюсь назад, хотя слышу крики родителей и выстрелы. Не хочу думать, что происходит за спиной. Заставляю себя смотреть только вперёд, а мимо головы вдруг пролетает вторая настольная лампа, и я невольно пригибаюсь. Она чуть задевает плечо, не оставив даже царапины, но врезается в стену у входной двери и разбивается на тысячи мелких осколков. Подводным, острым рифом возникает на моём пути к свободе, и я не замечаю, как хрустят её прозрачные стеклянные зубы, которые прорезают босые стопы. Не замечаю, как особо крупный кусок — треугольный, с плотоядным хищным оскалом — входит в левую пятку и проникает в ногу до самой кости. Становится моей частью. Я не замечаю ничего. Только металл ручки и свежий ночной ветер, облизавший лицо. Только вкусный запах жизни, сотканный из росы на траве и цветов в горшках, стоящих у порога. Чувствую прохладу вымощенной каменной дорожки, по которой пытаюсь бежать, хромая и волоча за собой ногу, и улыбаюсь. Улыбаюсь как безумная и булькаю разрезанным горлом, нарушая тишину пригорода. Ночной воздух гладит обнажённое тело, но мне совсем не стыдно — кровь струится по коже, наряжая меня в красный похоронный саван. Она скрывает меня от позора, струится за мной шлейфом по дорожке, остается тёплыми следами на отполированных плитах. Я почти вижу, как врываюсь к соседям и умоляю их вызвать службу спасения, но успеваю добраться лишь до середины нашего двора, как колкий, нестерпимый жар проходится языком по спине. Душный поток воздуха подкидывает вверх, потом вниз, и вот я качусь по траве — оглушённая, дезориентированная, — пока не врезаюсь затылком в низкий деревянный заборчик. Мой дом, вся моя прошлая жизнь, полыхает у меня на глазах гигантским погребальным костром, словно это и не дом вовсе, а последнее пристанище языческого бога, которого сородичи подожгли и отправили по реке забвения. Мне больно. Мне хочется спать. Мне 13. Я умираю на лужайке своего дома и смотрю, как его горящий, чёрно-оранжевый пепел тянется сквозь ночь к равнодушной луне.***
ПОСЛЕДСТВИЯ
« ...в ходе перестрелки пуля попала в один из газовых баллонов, что и стало причиной взрыва. Пожар удалось потушить через несколько часов. Все, кто находился в доме, погибли на месте. По предварительным данным, в ночь с 24 на 25 августа трое мужчин пробрались в пустующий дом с целью ограбления, но неожиданно застали там спящих хозяев. Серия краж в этом районе началась несколько месяцев назад, полиция активно вела дело и, по информации из анонимного источника, даже вышла на след преступников. К сожалению, трагедия произошла раньше, чем удалось провести задержание. Сейчас эксперты-криминалисты пытаются выяснить, что стало причиной смерти Донны и Тома Уокер — пожар или пули 38 калибра. В доме найдены…» — Останки пятерых человек. Да. — Я договариваю за журналистку и захлопываю ноутбук, прерывая репортаж двухлетней давности. Я знаю его наизусть. Он надоел мне до чёртиков, и всё же я упорно включаю его раз в несколько месяцев. Зачем? Понятия не имею. Эти события останутся со мной до конца жизни, такие яркие, словно произошли вчера. Доктор Хэрроу говорит, что я намеренно причиняю себе боль. Подсознательно хочу её испытать в качестве наказания, потому что чувствую вину за то, что осталась жива. Я говорю, что доктор Хэрроу — законченный идиот. Мысленно, конечно. Он уже пришёл и ждёт меня в кабинете на первом этаже. Как обычно. А я, как обычно, не тороплюсь спускаться: вместо этого растягиваюсь на кровати и смотрю в потолок. Но он — не мой. На нём нет свисающих звёзд. Как и это — не мой дом. Как Ирма и Генри — не мои родители. А девушка, лежащая на кровати — не я сама. Это — не моя жизнь. Полгода комы. Полтора года реабилитации. Ещё полгода домашнего обучения. И литры, литры чужой крови… Мне 15, и чаще всего я пытаюсь осознать, сколько во мне осталось от меня самой. Я — это всё ещё я, или уже другой человек? И какой из них? Кем я стала из тех доноров, чья кровь теперь бежит внутри меня: продавщицей из супермаркета? Пожилым спортсменом? Являюсь ли я той же Вики, которая пела в церковном хоре по воскресеньям, или она умерла той ночью на холодной траве, у забора? Как умерло всё, что та Вики любила? Нет, определённо, я — это уже не она. В ней не было того опустошения и злости, которые живут в новой версии меня. Та Вики не просыпалась по утрам, пытаясь понять в первые секунды, где находится. Ей не приходилось переезжать в другой долбанный штат, чтобы начать новую жизнь — без слухов, без пересудов, без шёпота за спиной и сочувственных взглядов. Той Вики не снился её дом, где каждый метр был знаком и любим, где каждая доска имела памятную черточку, а каждая вещь — свою историю. Та Вики не тосковала по мёртвым родителям. По их улыбкам на восковых, бледных лицах. Этой Вики приходится каждый день бороться с осознанием того, что у неё больше нет места, которое называют «домом». Нет корней. Нет ни одной вещицы — от трусов до фотографий, — несущей в себе частичку её прошлого. Нет родного, тёплого плеча, в которое раньше можно было уткнуться и вдохнуть любимый запах бергамота и сирени. У новой Вики есть дядя Генри и тётя Ирма. Генри Уокер — старший брат отца, и Ирма Уокер, его чудесная жена. Они — замечательные люди. Терпеливые, понимающие, милосердные и добросердечные. У них нет детей, зато теперь есть я. Я — и куча проблем, как душевных, так и финансовых. А ещё у новой Вики есть психолог, которого она ненавидит, и собака, которую обожает. — Что думаешь, Вики? — спрашивает сам-ты-псих-Хэрроу и сдвигает очки на кончик носа, чтобы посмотреть на меня. Подаётся вперёд и складывает локти на стол. Я не отвечаю. Лень отвечать на глупые вопросы, которые повторяются из сеанса в сеанс. Вместо этого привычно кладу ладонь на макушку Сэма и глажу. Чувствую, как под пальцами лоснится шерсть — мягкая, длинная. Мне нравится мех моей собаки. Мне вообще нравятся золотистые ретриверы. Но больше всего мне нравится, что доктор Хэрроу разрешает пускать Сэма на сеансы — с ним я веду себя более открыто и сговорчиво. А всё потому, что успокаиваюсь, когда чешу местечки за этими свисающими ушами. Когда собачья морда ложится мне на колени и горячит дыханием бедро. Сэм — моя единственная связующая ниточка с прошлым. Единственный член моей семьи, сумевший выжить той ночью. Единственный, потому что даже я не смогла. Так я считаю. А Сэма мы заранее отдали Генри и Ирме, чтобы приглядели за ним во время нашего отпуска, и собирались забрать домой на следующий день после приезда. Наверно, он до сих пор не понимает, почему из трёх людей, с которыми прожил половину своей жизни, осталась только я. И я не виню его. Я и сама не понимаю. — Вики, — доктор снова привлекает моё внимание. — Ты понимаешь, что твоя нога полностью восстановилась? Понимаешь, что хромаешь намеренно, а не потому, что испытываешь боль? Я морщусь и не могу это остановить. Что гребаный психолог может знать о боли, которую я испытываю? Как он смеет утверждать, что её нет, когда боль беспрерывно пронзает мою пятку, мешая ходить? Когда она ноет по ночам, мешая спать, и ломит при каждом шаге?! — Ты знаешь, что такое фантомные боли? Я не знаю, что такое фантомные боли. Зато я знаю, сколько времени надо, чтобы умереть. Десять секунд. Одна. Твоя кожа разъезжается под лезвием клинка, как мокрая бумага. Две. Темнота наполнена криками и порохом. Три. В бегущих ногах — легкость всех антилоп, живущих на земле. Четыре. Звон разбитого стекла и хруст. Пять. В лицо бьёт свежий ночной ветер. Шесть. В теле нет слабости. Есть только стремление добраться до калитки. Семь. Крови тоже больше нет. Восемь. Жаркий удар в спину, меняющий небо и землю местами. Девять. Столб огня, пожирающий твой дом. Десять. Тьма. Всего десять — и твой мир больше не существует. Что вы скажете на это, мистер я-всё-знаю-Хэрроу? Но он не говорит. Он снимает очки и трёт переносицу. — Своей хромотой ты пытаешься защититься. Тебе кажется, что боль — всё, что у тебя осталось, и подсознательно лелеешь её. Ты думаешь, если со стороны люди будут видеть в тебе калеку, убогую, то не тронут, обойдут стороной. Но твоя травма не в ноге, Вики — с ней давно всё в порядке. А в голове, понимаешь? — Ага. Говорю, лишь бы отстал от меня. Запускаю пальцы в мех Сэма и натыкаюсь на ошейник. Не могу сдержать усмешки — в этом мы с ним теперь похожи. На мне тоже ошейник, и совсем не метафорический. С некоторых пор я машинально начинаю расчёсывать горло, когда нервничаю. Длинные, гноящиеся царапины совершенно не нравятся Ирме, поэтому теперь я вынуждена ходить в медицинском воротнике. После сеанса, когда доктор Хэрроу покинул наш дом, я захожу на кухню и говорю: — Если он — или какой-либо другой психолог — ещё раз придёт вправлять мне мозги, я повешусь в подвале. Ирма роняет кружку с чаем на пол, Генри заходится в кашле, а я беру поводок и спокойно выхожу гулять с Сэмом. Это не пустая угроза, не истерика и не вызов. Это — моё желание просто жить, как все вокруг. Стать нормальной. Самой обыкновенной, без психологических и физических травм. Я больше не хочу, чтобы меня уверяли, что я больна. Я хочу, чтобы на меня перестали смотреть с жалостью и пониманием. Я хочу, чтобы на меня перестали смотреть.~
Доктора больше к нам не ходят. Апрель пропитан ароматом свежескошенной травы и залатан заплаткой на семейном бюджете. Два года назад я даже не подозревала, сколько денег нужно, чтобы обустроить быт. Меня не посвящают в подробности, но я знаю, что мы на мели. Сгоревший дом, похороны, длительная реабилитация, психологи, переезд в другой штат, аренда нового дома, поиск работы, покупка еды и одежды — Ирма и Генри крутятся, как могут. Я их уважаю. Я их очень ценю. Только не могу полюбить так, как они того заслуживают. В один из дней к соседнему дому подъехал большой грузовик. Сначала одни люди загружали в него мебель и чемоданы, а через неделю другие люди, уже из другого грузовика — выгружали. Теперь справа от нас живёт не старенькая мисс Лонкли, а семья. Папа, мама и дочь. Выглядывая в окно из-за шторы своей спальни, я словно смотрю со стороны на прежнюю жизнь. Словно они — это отражение моей семьи. Блеклое и шаткое — как рябь на воде от брошенного в воду камня. Кэти старше меня всего на месяц. Её отцу предложили здесь выгодную работу, поэтому они переехали. Мы познакомились, когда я загорала во дворе, а потом Кэти стала ходить на прогулки вместе со мной и Сэмом. Первая подруга за два года. Первое нормальное общение, простое и обыденное, такое легкое, что внутри меня порхают бабочки. Кэти не спрашивает, почему я хромаю. Но на удивление, я почти перестала это делать — боль внезапно покинула ногу, оставила в покое. Как и кошмары по ночам. Ирма даже разрешила снять воротник, потому что я перестала чесаться. Но когда Кэти видит шрам, она всё же спрашивает, что случилось. А я беру и рассказываю, без всякой задней мысли — первому живому, постороннему человеку после психологов. Мне всего 15. Никто не успел объяснить мне, что люди не любят чужих проблем. Они алчны до историй, они утоляют свою жажду любопытства, но после неё приходит отчуждение. После узнавания секрета появляется стыд в глазах, скованность движений и бегающий взгляд, полный неловкости. Появляется отторжение, словно они прикоснулись к чему-то прогнившему. И эта гниль — ты. Кэти стыдно за то, что она услышала. Мне стыдно за то, что я рассказала. Теперь мы редко гуляем вместе. Она по-прежнему машет мне рукой через забор, но больше не подходит поболтать. Не подходит, даже чтобы погладить Сэма. А потом я замечаю, что она много времени проводит с другой девочкой, живущей через дорогу. Они даже стали бегать по утрам вместе. Когда я спросила, могу ли бегать с ними за компанию, Кэти напоминает, что у меня больная нога. Она улыбается, но улыбка эта натянута, а пальцы нервно сжимаются, когда она отводит взгляд. И я всё понимаю. Отворачиваюсь, чтобы скрыть подступившие к горлу слёзы, иду быстро домой, а влажная пелена уже стелется перед глазами, и первые капли падают ровно на порог. Небо хочет меня поддержать, тоже гремит и сердится, пускает ливень стеной, словно хочет смыть грязь с этого жестокого, чёрствого мира. Я рыдаю у себя в комнате, пропитываю подушку слезами и осознаю, что ничего не изменилось. Старая или новая Вики — она по-прежнему изгой общества. Лишний, чужеродный элемент. А когда ливень заканчивается, я слышу внизу крики Генри и Ирмы, собачий лай, жуткий визг тормозов, а за ним — протяжный скулёж. И ещё до того, как гроза окончательно стихает, вместе с запахом озона сквозь открытое окно я снова чувствую это — как сердце, истерзанное, истрёпанное, проваливается во тьму.~
Земля мокрая и тяжелая, тугая после вчерашнего ливня. Пропитанная водой и скорбью. Огромные, цельные комья сложно удержать на лопате, но я продолжаю копать и сбрасывать их на плёнку с глухим шлепком. Руки ноют, ладони горят от назревающих мозолей. Кое-где кожа стёрлась так, что уже выступила кровь, но я упрямо рою и откидываю землю. Глубже и глубже. До самого Ада, словно собираюсь попасть туда раньше положенного срока. Задний двор мрачен и тих, как и небо. Оно серое, пасмурное, низкое, с бегущими седыми облаками. На кухне первого этажа больше никто не ссорится и не кричит. Ирма рыдает у себя в спальне, доведённая моим упрямством, а Генри сидит в гостиной и пустым взглядом смотрит в открытую книгу. Я знаю, что он не читает, а прокручивает в голове вновь и вновь мою истерику, устроенную полчаса назад. Я не хотела их доводить и расстраивать. Я всего лишь хотела лично похоронить свою собаку на заднем дворе, без чьей-либо помощи. Одна. Одна, потому что именно так всё отныне и есть. Я — воздушный шарик, отвязавшийся от остальных и брошенный на растерзание ветру. Я — щепка от огромного корабля, которая откололась. Её в одиночестве качает на своих волнах бескрайний океан, а она плывёт и не знает, где найти теперь берег. Есть ли он вообще для неё в этом огромном мире? Есть ли где-то пристанище, пляж с горячим, сыпучим песком, где ей суждено обрести покой или хотя бы взять передышку? Земля всё падает и падает на плёнку, растёт ввысь, а могила — вглубь. Они взаимосвязаны, они зависят друг от друга. Я же потеряла последнюю связь с прошлым, и потому стала свободной. Стала сама себе хозяйкой, как и хотела когда-то. Но ничего, кроме пустоты и одиночества, не чувствую. Напротив, я всё копаю, а сердце заходится от страха, от странной суеверной убеждённости, что все вокруг скоро умрут. Все до единого. Опустеет этот пригород, за ним — ближайшие города и фермы, потом страна, и, наконец, вся планета. И останусь только я. Буду бродить по холодным одиноким улицам, смотреть, как ветер гоняет сухие листья, и сходить с ума от всепоглощающей, давящей тишины опустевшего мира. Тихий, едва уловимый шорох дождя. Он незаметно моросит по траве, листве деревьев, оседает на щеках, но слишком громко стучит о чёрный полиэтиленовый пакет. Стучит и стучит, барабанит по плёнке и по бледному, холодному носу, торчащему из-под края. Смачивает серый язык, вываленный из бездыханной пасти. Усиливается, и под весом воды продавливает пакет, очерчивая две половинки тела. Переломленный надвое хребет и неподвижные, окаменевшие лапы, развёрнутые в разные стороны. Хвост, по блеклой шерсти которого стекают тонкие струйки и исчезают в траве. Я заканчиваю копать. Я выпрямляюсь и заставляю себя смотреть на Сэма. Заставляю увидеть и запомнить, как выглядит смерть. Два года назад она лишь задела меня краем своего савана, дохнула в лицо, навеки отравив трупным ядом, но так и не показалась из-под капюшона. Теперь же я знаю, как выглядят её бездонные глазницы. В них — чёрный полиэтиленовый пакет и мокрый, неподвижный нос. Я тяну за края плёнки и тащу тело к могиле. За ним остаётся след на влажной траве. Сэм летит в пропасть, так долго, что за это время можно прожить несколько жизней, и наконец с глухим стуком приземляется. Пакет наполовину раскрылся, и теперь на меня из могилы смотрит полузакрытый, стеклянный тёмный глаз. Земля осыпалась, испачкала золотистый собачий мех. Мне хочется прыгнуть вниз, в эту мрачную, мокрую обитель и стряхнуть комки с тела. Хочется почувствовать на коже шершавый, горячий язык и дыхание, которое отогреет уставшие, замёрзшие и мозолистые ладони. Но Сэм мёртв. Мертвы абсолютно все, кого я любила. Я иду в дом, забираю с полки урны и выхожу обратно на улицу. Генри провожает меня взглядом и лишь качает головой, смиряясь со всем, что я собралась делать. Не вмешивается, и за это моя благодарность к нему только растёт. Я не лезу в могилу. Не очищаю Сэма от грязи, потому что так и должно быть. Это — труп моей собаки, а не она сама. Это — уже часть земли, часть истории мёртвых, а не живых. И гнить они должны все вместе. Все, кто мёртв. Открываю крышку и высыпаю прах на бездыханное тело. Сначала одну урну, потом вторую. Я не была на похоронах. Не видела, как сжигают останки моих родителей. Я не проводила их в последний путь. Зато могу проводить сейчас, могу соединить их с Сэмом на той — призрачной — стороне, в то время как я остаюсь на этой. Посыпая прахом собаку, мне хочется верить, что в урнах — лишь мои родители. Мне хочется верить, что в полиции работают профессионалы. Мне хочется верить, что в закрытые гробы Тома и Донны Уокер не попали чужие останки. Что их не сожгли вместе с рукой одного из грабителей, с его хрящиком или ухом. Что их прах не осквернили, соединив со своими убийцами. Но даже если так, я всё равно сыплю и хочу, чтобы все мои мертвецы — абсолютно все — остались только здесь. В одной общей, братской могиле. Всё, что приходит ко мне по ночам, осталось здесь — под грудой мокрой, тяжёлой земли, которая с глухими шлепками скатывается с лопаты прямо в ненасытное жерло смерти.