***
Люцифер
Я не просто выпал… Меня буквально вышвырнуло из кровати, стоило отнять пальцы от висков Непризнанной. Сильный, сокрушительный разряд тока, взорвавшийся в груди, отправил тело прямо на пол головой вниз. Как шею не свернул, не знаю… Но даже там я продолжал трястись, всё ещё пребывая в чужих воспоминаниях. В чужой шкуре. До террасы добрался с трудом, даже не делая попыток подняться: ноги не держали. Перевернувшись, кое-как встал на четвереньки и так, пошатываясь и ничего не соображая, пополз к дверям, за которыми наступил рассвет. Стойкое удушье сдавило горло, в глазах потемнело, поэтому на улицу я откровенно вывалился, позорно открыв рот, и стал жадно вбирать кислород. Так и лежал минут десять: лицом на деревянном полу террасы, ногами — в спальне. Но даже спустя время, даже когда подтянулся, приподнялся и сел, привалившись спиной к дверям, я по-прежнему не мог прийти в себя. Был не самим собой, не Люцифером, но уже и не Уокер. Я застрял где-то между, меня выкинуло из собственного тела, а вернуться я почему-то не мог, зависнув в воздухе как какой-то сгусток оголенного сознания. Это было невероятно. Всё, что произошло с Непризнанной, было невероятно. Невозможно. Невыносимо. Я хлопал ртом, смотрел на деревья, протыкающие макушками седое проснувшееся небо, и никак не мог переварить то, что увидел. Никто не может столько вынести и остаться при этом нормальным. Никто вообще не должен столько испытать на себе за столь короткое время. И если раньше мне казалось, что Уокер просто устала, что чем-то дико разочарована из прошлой жизни, то теперь я чётко осознал, что же с ней на самом деле. Она не просто эмоционально пуста — она выпотрошена. Вспорота и выпотрошена, безжалостно растерзана мародёрами и зашита обратно. Вот почему она ничего и ни от кого не требует, вот почему так спокойно переносит все невзгоды, вот почему живёт одним днём — потому что и не живёт вовсе, а существует. Оболочка без наполнения. Без желаний и стремлений. Потому что не может наслаждаться жизнью и чего-то хотеть тот, кто представляет собой выгоревшую дотла долину. Мёртвую и опустевшую, где больше не пробиться ни одному свежему, зелёному ростку. Мне не справиться с этим. Впервые в жизни я, сын Сатаны, наследник Преисподней, сильнейший из демонов, лучший во всём и всегда — признаю́, что бессилен. Что слаб и беспомощен. Я не психолог, чтобы проводить с Уокер лечебную терапию. Не спасатель, не волшебник и не врач. Я не супергерой. Я — Дьявол, который не внял её молитвам, произнесённым на холодном кафельном полу ванной. Я — тот, кто не спас её, когда она об этом просила. При одной мысли о прошлом Непризнанной я снова покрылся холодным по́том. Захотелось оторвать себе руки, расчленить и растерзать, снять с себя кожу, отрубить каждый палец… За всё, что я позволял себе. За каждое грубое слово, сказанное Уокер. За каждый грубый жест в её сторону, за каждое оскорбление и насилие. Никогда в жизни я так не презирал себя, как сейчас. Не ненавидел. И если уж наказывать каждого виновного, каждого, кто причинял ей боль — душевную и физическую, — так начинать именно с себя. Потому что я первый и главный кандидат на приговор. Это было ужасное, отвратительно утро, в котором я чихвостил себя, как мог. В котором не помогали ни целый блок сигарет, ни три бутылки глифта, которые по щелчку пальцев появились рядом со мной на террасе. Сколько бы ни курил — чувствовал во рту вместо дорогого табака дешёвый, горький, с тошнотворным привкусом мяты. Сколько бы ни пил, опустошая бутылки одну за одной — не пьянел. Сознание оставалось кристально ясным. Я не мог заглушить в голове чужие голоса, а сердце — избавить от чужих чувств, которые ныли и ныли, от которых хотелось вздёрнуться на ближайшей сосне. Я — сын Дьявола. Я и сам — Дьявол, призванный мучить грешников, быть тёмным, злым существом и управлять Адом, где нет места милосердию или сочувствию. Где боль, жестокость и мучения — основная составляющая жизни. Так отчего же мне так плохо? Отчего так выворачивает наизнанку? Поистине, душевная мука порой гораздо сильнее физического истязания, и я только что это понял. Чувства, которые я испытываю к Непризнанной, заставили меня в очередной раз пересмотреть свои взгляды на мир. Заставили задыхаться от боли за неё, из-за неё, ради неё… Но кого она видит во мне? Кого вспомнила, когда я прижимал её к стене возле душевой спортзала? Когда насмехался, целовал насильно, дёргал за руку и кричал? Кого? Того грабителя, первого из всех? Или придурка Мартина Кинга? Или тех байкеров, о которых она тёрлась? Каждого по отдельности или всех вместе? Ищет ли она подсознательно искупления в отношениях со мной? Продолжает ли вглядываться в ночную дорогу и высматривать туманный мужской силуэт, который однажды пришёл в её дом и сломал жизнь? Хочет ли с моей помощью накормить тех похотливых, жестоких демонов, что преследуют её? Принести им долгожданную жертву и наконец освободиться? Потому что так она и жила. Так живёт до сих пор. Простые истории — не для неё. Простые парни — не для неё, нет. Сама того не понимая, она стремится найти успокоение в размеренной жизни, но никак не может его получить, потому что внутри неё травмы, несовместимые с миром. Оттого Уокер и кидается в любую авантюру, оттого выбирает таких опасных мужчин, как я — ей нужен адреналин. Нужно балансировать на острие, ходить по лезвию, потому что по-другому она не привыкла ни жить, ни любить, ни существовать. А вот для всего остального мира Уокер — лишь красивая фарфоровая статуэтка на витрине магазина. Мужчины проходят мимо неё, засматриваются, восхищаются, но никто не хочет забрать её домой. Никто не хочет выкладывать приличную сумму и приобретать безделушку, которая не несёт в себе никакой функции. Которая будет просто стоять на комоде и покрываться пылью. Потому что все мужчины — и земные, и небесные — чувствуют это. Чувствуют, что им не починить Непризнанную. Не подобрать ключа к этой музыкальной шкатулке, и балерина внутри неё никогда не выпорхнет из-под крышки и не станцует изящный танец, вращаясь вокруг своей оси. Поэтому, слабые и трусливые, все они предпочитают смотреть на неё издалека, наслаждаются видом, цокая языком, но всё же проходят мимо. Застревают взглядом на витрине, а потом, удовлетворённые, возвращаются к своим понятным и простым подружкам. И даже я… Даже при всём, что бурлит в душе, при всей моей тяге к Уокер, чувствую то же самое. Чувствую, что мне не унести эту ношу. Не излечить и не исправить то, что калечилось годами, что укоренялось в таком юном возрасте и врастало в душу. Отличие меня от остальных мужчин лишь в том, что они обходят её стороной интуитивно. Я же теперь точно знаю причину… Я откинулся головой назад и начал тихо биться затылком в стекло, прикрыв глаза. Очередная сигарета, прогорев до фильтра, обожгла пальцы, и это вынудило меня резко очнуться. Чуть повернувшись, я ругнулся сквозь зубы и выкинул сигарету, а когда потянулся за новой, обнаружил в спальне движение. Сквозь приоткрытую стеклянную дверь увидел, как Непризнанная пошевелилась — раз, другой, третий — и села на кровати. Сонно щурясь, рассеянным взглядом обвела комнату, а найдя меня на террасе, тут же улыбнулась — тихо, светло и застенчиво. Она была прекрасна в своей женственности. Тонкая простыня, которой стыдливо прикрыла обнаженную грудь, струилась по телу и придавала ей образ греческой богини. Длинные, чуть спутанные волосы спускались по плечам, а на лице застыло выражение детской безмятежности. И это утро могло быть таким же прекрасным, как она. Могло быть наполнено нежными и страстными поцелуями, прогулками пальцев по гладкой коже, вдыханием ароматов, тихим шёпотом и смехом. Оно могло стать началом чего-то нового и великолепного, так необходимого нам обоим. Но оно не стало. Из-за моего глупого, опрометчивого поступка, который перевернул абсолютно всё. Мы смотрели с Непризнанной друг на друга не лёжа головами на подушках, глаза в глаза, а сквозь непреодолимое пространство комнаты. Я и она. Виктория Уокер, преодолевшая свою злобную судьбу и принявшая её тяготы, и сын Сатаны, оглушённый и морально уничтоженный. Переживший за пару часов всё то, на что у неё ушли годы, и погребённый под этим заживо, без права даже нормально вдохнуть, чтобы не сморщиться от боли. — Привет, — негромко подала голос Непризнанная, и я вздрогнул. Ответил хрипло, почти просипел: — Привет… Хотел бы улыбнуться так же тепло, как она мне. Хотел бы смотреть так же ласково и чуть вопросительно, но мышцы окаменели, не двигался ни один мускул. — Давно проснулся? — Нет. Да… Не знаю… — И сразу побежал курить, конечно же. Она забавно сморщила нос и усмехнулась краешком рта, а я всё всматривался в неё пристальным, голодным взглядом. Пытался уловить отголоски той девушки, с которой ложился в постель этой ночью, но вместо неё продолжал видеть юное, искажённое от страданий лицо. Я не мог это прекратить. Я не мог это исправить. Я не мог вообще ничего, даже пошевелиться. Она улыбается мне. Она плачет. Она лукаво смотрит на меня сквозь ресницы. Она кричит — надрывно, отчаянно, с перекошенным ртом. Она склоняет голову набок и приподнимает брови. Она трясётся, скрывает лицо в ладонях и воет, скорчившись на холодном полу. Она меня убивает. — Ты там не замёрз? Я моргнул, пытаясь сбросить наваждение и зацепиться за реальность. Стереть перед глазами образ, в котором лицо Непризнанной было столь молодым и столь несчастным. — Нет. И тогда оно случилось. Я не справился, как ни старался, не смог взять себя в руки, поэтому всё пошло именно так, как должно было пойти. Уокер перестала улыбаться. Взгляд её похолодел, тон стал напряжённым, и вся мягкая теплота, которую она излучала при пробуждении, медленно испарилась. — Ты что, пьешь? — спросила, нахмурившись. Видимо, заметила пустые бутылки на террасе. А я заметил, что за её спиной так и не появились крылья. Моих она видеть не могла, я их скрыл, а значит, до сих пор не знала, что ко мне вернулись способности. — Да. — Не рановато ли начал? — В голосе проскользнуло почти презрение. — Боюсь, что я безнадежно опоздал… — горькая усмешка сама собой вырвалась наружу. Трясущейся рукой я поднёс сигарету ко рту и затянулся. Уокер подождала, пока выпущенный дым рассеется в воздухе, ещё недолго посмотрела на меня и нейтральным тоном спросила: — На завтрак пойдешь? — Нет. Это был тот самый момент, который решал сейчас всё. Мы смотрели друг на друга — застывшие, отрешённые, — а я пытался докричаться до неё сквозь пространство. Орал до хрипоты, срывая голос. «Спроси меня! Спроси, Уокер, ну же! Спроси, спроси, спроси!!! Обзови мерзким упырём, надавай пощёчин, наори, что угодно! Потому что ты имеешь право знать, что происходит! Имеешь право потребовать от меня ответов, почему веду себя этим утром как последний мудак! Почувствуй власть надо мной, поверь в неё, наконец, и спроси, черт тебя побери! Спроси — и я отвечу. Отвечу сразу, без промедления, потому что это сжигает меня изнутри. Выложу всё, как на духу. Покаюсь, исповедуюсь, приму всё, что ты готова будешь со мной сделать, разделю всю твою злость. Только спроси меня, умоляю! Потому что сам я не могу… Не могу, понимаешь? Ничего не могу сказать… Ни-че-го…» Она приоткрыла рот, и я перестал дышать. Пауза, которую позволила себе сделать Уокер, превратилась в мучительную вечность. А потом эта самая вечность рассыпалась прахом, тем самым, который устилал весь её жизненный путь. — Ясно. Вот и всё. Бесстрастно и бесцветно. Одно маленькое слово вынесло приговор, который рубанул топором по моей шее и отправил голову катиться по помосту. Непризнанная осталась верна себе… Как бы я ни старался завоевать её всё это время, вызвать доверие или даже любовь — этого оказалось мало. Что бы она ни испытывала ко мне, этого не хватило, чтобы сломать налаженную систему. Там, где я погибал и изнывал от переполняющих чувств, она предпочла отступить. Снова скрыться в тени, отпустить связующие нас нити и попрощаться. Ей было проще поверить, что её снова предали, обманули и воспользовались, чем набраться смелости и заявить на меня права. Потребовать объяснений моему поведению этим утром, моей скупости слов и отчуждённости, потому что это показало бы степень её привязанности ко мне. Ей было проще оборвать всё в один момент — она делала это не раз. Ей было проще. Но не мне. Глаза Непризнанной окончательно потухли, и, казалось, сама жизнь её покинула. Меня пробрало ознобом от того, как механически Уокер стала двигаться: кукла, манекен на шарнирах — изящный и бездушный. Она встала с кровати и позволила простыне соскользнуть на пол, обнажая тело. Но нагота больше не волновала Непризнанную — ей было всё равно. Её больше вообще ничего не волновало. Так мертвецов не волнует бытие тех, кто остался на земле, а не под ней. Она спокойно собрала своё бельё, раскиданное по полу, надела платье, затем туфли. Подойдя к зеркалу, стянула волосы и завязала их в хвост. И только направившись к двери, открыв её и перешагнув порог, она обернулась и наконец снова посмотрела на меня. — Спасибо за ночь. Ты был великолепен. Сухой и чуть насмешливый голос вонзился в мою грудь клинком и пробил её насквозь. Клянусь, будь у Непризнанной с собой деньги, она бы обязательно достала их из сумочки и оставила на тумбе у выхода. Позорно, отвратительно, со всем презрением. Оплатила бы моё ночное старание, как какого-то альфонса, и свой очередной позор. Женщина, которая точно знает, когда пора уходить, и которая делает это прежде, чем её упрекнут в том, что она посмела размечтаться о чистой и светлой любви. «Это был всего лишь секс. Ты добился своего, я же — вновь проиграла, поставив всё на кон. Что ж, на этом и закончим», — вот, что я слышал в каждом её движении, в каждом взгляде и посыле. А потом дверь закрылась. В спальне стало темно, тихо и невыносимо одиноко. Несколько секунд я сидел неподвижно, смотря в одну точку, и вдруг резко подскочил на ноги. Словно удар молнии, меня пронзило разрушающее, оглушительное чувство потери, и оно раздробило ту ледяную скорлупу, которой я был скован всё утро. Нет, нет… Она не может просто уйти, вот так — омертвело, окончательно, навсегда. Я не потеряю её, не могу потерять! Не после всего, чего мы достигли за столько месяцев. Только не сейчас. Никогда. Я рванул стеклянную дверь террасы до звона, распахнул её и шагнул в комнату, стремясь всё вернуть, исправить… Пусть я погряз в чувствах сильнее неё, пусть я стал зависим и слаб — плевать! Больная, искалеченная, упрямая — она нужна мне всякой, в любое время дня и ночи! И если ей не хватит сил идти по дороге жизни вместе со мной, я понесу её на руках. Я заставлю её не только поверить в любовь, но и ощутить её в полной мере. А если и это не получится — моей хватит на нас обоих. Однако Шепфа посчитал иначе. Я сделал всего один шаг в сторону двери, за которой скрылась Непризнанная, и тут же рухнул на пол, как подкошенный. Ноги онемели, голова поплыла, как и вся комната перед глазами. Я уткнулся лицом в пушистый ковёр, а во рту разросся мерзкий привкус глифта. Его потоки понеслись по венам, отравляя количеством трёх выпитых бутылок разом, за одну секунду, и меня чуть не вывернуло наизнанку. Весь стресс и волнение, пережитые за утро, обрушились такой сокрушительной лавиной, что сознание померкло. — Ви… Натужно захрипев, из последних сил я попытался вытянуть руку вперёд, словно задерживая призрак, застывший у двери, но глаза мои закатились, и я провалился в черноту. Падал и падал вниз, сквозь мягкий ковёр, сквозь пол и верхний слой земли прямо в космические объятия Вселенной, пока не перестал существовать вовсе.***
— Где? — Пятый отсек, Хозяин. Перевели в прошлом месяце. Старый чёрт склонился в низком поклоне и, прихрамывая, отступил к стене, давая мне пройти. Я же сжал зубы и нахмурился. Пятый отсек — это плохо. Пятый отсек нарушал все мои планы. Быстрые, решительные шаги разносились по мрачному каменному коридору. Местами с потолка капала слизь, а блеклый огонь от чадящих факелов почти не давал света. Но разве это могло волновать сына Сатаны, горящего праведным гневом и ищущего выхода своей злости? Пятый отсек называли последним пристанищем. Местом для гнилья, потому что именно таковым оно и являлось. Сюда, на равнину, словно на городскую свалку, привозили и скидывали тех, кто почти утратил себя. Истощенные скелеты, они больше не были ни грешниками, ни людьми — лишь хрупкими останками без сознания, воспоминаний и самоанализа. Разложившийся мусор, которому вскоре предстояло пройти последнюю стадию и стать прахом. Исчезнуть из всех миров и кануть в Небытие. — Ублюдки… — шипел я, топча ногами всех, кто попадался на пути. Мертвяки отлетали в сторону и тут же рассыпались, принимая свою участь преждевременно. Я же откидывал носками ботинок этот сброд и упрямо искал тех, за кем пришёл. И нашёл. Нашёл три полуразложившиеся, засохшие мумии, сидящие на земле, но не почувствовал удовлетворения, потому что в таком виде эти выблядки не могли дать мне того, чего я хотел — мести. Я мог сколько угодно сжимать кулаки, крошить, стискивая, зубы, прожигать их гневным взглядом, но отомстить — не мог. Не мог измучить грабителей, посетивших дом Уокер, больше, чем они уже измучились на этот момент. Впервые в жизни я сожалел, что демоны, отвечающие за наказания в Аду, так хорошо выполняют свою работу. Они изничтожили и извели этих тварей раньше, чем я о них узнал и добрался, раньше, чем они мне понадобились. Теперь же гадёныши стали почти пылью, бессознательной и пустой, а моим мечтам о том, как я медленно разделываю каждого из них, словно мясник, и наслаждаюсь криками, не суждено было сбыться. В бессильной злости я присел на корточки перед ними и едва не застонал. Не знал, что теперь делать и куда выместить яростный ураган, что продолжал сжигать сердце. С них нечего было взять, нечего было спросить и бессмысленно было наказывать. Всё это время я разрывался — убить их, безжалостно и свирепо, или изощрённо калечить, продлевая мучения. А оказалось, что выбора-то и нет. Я снова опоздал. Один из них вдруг едва заметно повернул голову, словно уловил моё присутствие. Наши лица, если его череп можно было так назвать, оказались друг напротив друга. И тут челюсть этого уродца отъехала, разлепилась, заскрежетав, и я узнал в этом искажении исковерканную… улыбку. — Слад… кая… да? — прошелестел скелет, уставившись на меня провалами глазниц. — Ты… зна… ешь. О… да. Зна… ешь. В следующий миг его не стало. Я очнулся лишь когда гневная пелена перед глазами чуть ослабла и позволила вдохнуть воздух в лёгкие. Стоял на пустыре, тяжело дышал, сжимая кулаки, а вокруг оседала сухая пыль. Не помнил, как взорвался и смёл огненной волной всё вокруг себя в радиусе сотни метров. Не осталось ни скелетов, ни горы костей и останков, ни даже праха, копившегося здесь тысячелетиями. Только я, пустая, залитая кровавым светом равнина и моё бессильное, злобное отчаянье.~
Солнце слепило глаза даже сквозь тёмные очки. Я поморщился и выплюнул изо рта жвачку, которая полностью утратила свой вкус. Та отлетела в сторону входа, портя своим видом мощёную красивую дорожку перед дверями. Он был здесь, в этом трёхэтажном, неприметном и, тем не менее, знаменитом (в определённых кругах) здании. Я точно знал, что стоит войти — внутри окажется охрана, которая тщательно следит за списком посетителей по предварительной записи, а администрация — за суммами «пожертвований» своих гостей. Знал, потому что этот элитный, высококлассный бордель был построен, отлажен и запущен в работу по прямому приказу Сатаны. Мартин Кинг отлично разбирался в шлюхах, что есть — то есть. Солнце изрядно напекло мне голову, и раздражение вдвойне усилилось: говнюк заставлял себя ждать, а у меня к нему и без того имелась парочка претензий. Но вот двери открылись. Высокий, спортивный молодой человек вышел на улицу, подставил лицо солнцу и широко, довольно улыбнулся. Даже сквозь несколько метров, разделяющих нас, я ощутил его сытое удовлетворение. Ублюдок чуть ли не лучился счастьем, так хорошо отполировали его причиндалы в этом заведении. «Давай, улыбайся, гондон. Наслаждайся последними радостными минутами, потому что все последующие, долгие-долгие годы, ты проведёшь в мучениях» Я не мог его убить, кодекс Преисподней не позволял. Но испортить жизнь — пожалуйста. Надо ли говорить, как сильно мне хотелось заставить Мартина Кинга страдать? Мы пошли навстречу друг другу, а когда поравнялись, я не сдержался и грубо пихнул его плечом. — Проблемы, приятель? — протянул Кинг спокойно, но в голосе слышалась скрытая угроза. Его рот исказился в полуулыбке — натянутой и предупреждающей. Я вернул ему такую же, от чего подонок напрягся. — Ещё какие, — процедил в тон ему. — Но свои я решу, не сомневайся. А тебе, при-я-тель… — я приблизился к его лицу, усмехнулся и шепнул: — Удачи. На короткое мгновение Кинг вздрогнул, и в его энергии я уловил тень страха, которая тут же исчезла. Не став продолжать разговор, я обошёл его и неспешно направился к входу в «Красную Луну». Спиной ощущал, как выродок смотрит мне в спину, но не обернулся. Лишь когда услышал приближающийся рёв автомобиля, развернулся и стал смотреть, как Кинг переходит дорогу к своей машине, припаркованной на другой стороне улицы. Легкий щелчок пальцев заставил ноги парня прирасти к асфальту и онеметь. Кинг дернулся несколько раз, а потом явственно запаниковал, застряв посреди шоссе прямо на пути едущей иномарки. Пара секунд — и мой слух усладили визг тормозов, пронзительные гудки и длинный, долгий, полный боли человеческий крик, а за ним — глухой звук падения тела. Мартин Кинг не умер, нет. Но остаток жизни он проведёт в инвалидном кресле. Ни карьеры футболиста, ни горячего секса с искусными шлюхами, ни вечеринок с наркотой — только бесконечная жалость окружающих, усталость родителей и презрительные, брезгливые взгляды молоденьких медсестёр, которые будут убирать из-под него говно вместо того, чтобы скакать на его члене. Погорячился ли я? Возможно. Но другого выхода у меня просто не было. Ярость, клокочущая внутри, требовала возмездия, а несчастный парень оказался не только единственным живым кандидатом на месть, но и наиболее подходящим. В Мартине я видел себя — самоуверенного, наглого и грубого мерзавца, который спокойно оскорблял невинных девушек, мучил их и причинял боль. Да, я всё ещё сгорал от стыда за то, как обращался с Уокер в начале года… Но наказать самого себя не мог, другое дело — Кинга. И всё же его травма и искалеченная судьба также не принесли мне успокоения. Я вообще сомневался, что хоть что-то может помочь мне избавиться от горького, тяжелого груза, поселившегося в сердце. Вырвать бы его, разодрать на клочки и пустить по ветру. Может, тогда станет легче? Может, тогда я смогу простить себя и двинуться дальше? Или мне нужно прощение совсем от другого человека, а не собственное?..***
— Святой Дьявол, ну наконец-то! — Маль потянулся руками в стороны, разминая спину, а потом одним махом захлопнул толстый фолиант на столе перед собой. Фенцио недовольно посмотрел на него, но высказаться по этому поводу не мог — занятие официально только что закончилось. — Курить хочу — умираю. Ты идёшь? — просил демон, встав. — Нет. Иди один. Я тоже поднялся, взял книгу и вернул её на стеллаж позади себя. — Не пойдешь курить?! Обернувшись, я увидел на лице Маля такое удивлённое выражение, которое за всю жизнь возникало там всего пару раз. — Не хочется, — я пожал плечами. — Пойду сразу к себе, надо написать и сдать Геральду доклад в течение недели. Конец учебного дня позволял мне свалить в комнату и избавиться от общества говорливых бессмертных, которые раздражали своим смехом и громкими голосами с самого утра. Я откровенно устал до этого часа делать вид, что меня интересуют уроки и чужая личная жизнь. Пусть даже это касалось моего лучшего друга, который сиял как начищенный самовар и без устали рассказывал об их с Ости каникулах. — Слушай, Люци… — зашипел Маль и внезапно сжал мой локоть, останавливая: я собирался выйти из класса, как сделали это все остальные старшекурсники. — Что, нахрен, происходит?! — Его горячее дыхание и гневный шепот опалили моё лицо. — Ты, наконец, появляешься этим утром в Школе, хотя прошла чёртова неделя с начала третьего семестра, но выглядишь при этом так, будто тебя и нет здесь совсем! И мало того, что не собираешься объяснять, где всё это время пропадала твоя королевская задница, так ещё и заявляешь вдруг, что бросил курить?! ТЫ?! — Я не сказал, что бросил. — Поморщившись, я повёл рукой и избавился от захвата демона. — Я сказал, что не хочу сейчас. И что собираюсь пойти к себе, чтобы заняться более важными делами. В чём проблема?! — В тебе, Наследничек. — Маль отступил на шаг назад и скрестил руки на груди, нахмурившись. — Ничего не хочешь мне рассказать? На короткое мгновение я дрогнул. Даже сглотнул подступившую к горлу слюну, но потом всё же качнул головой и отрезал: — Не́чего говорить. Быстро развернувшись, покинул класс, пока мой любопытный и проницательный друг не успел взять меня в плен и силой выпытать, что происходит. Ну в самом деле… Что я мог ему рассказать? Что почти неделю назад очнулся глубокой ночью в «Красном жаре» и тут же заблевал половину ковра, на котором отключился? Я провёл в беспамятстве почти сутки, и с тех пор не хотел ни курить, ни выпивать: три бутылки глифта за час и целый блок сигарет тем ранним утром надолго отбили у меня даже мысль прикоснуться к ним вновь. Или рассказать, как ещё почти день валялся на смятой постели там же, утопая в воспоминаниях? Прекрасных и ужасных. Они терзали меня одновременно: Непризнанная, пылко стонущая на простынях и распятая подо мной, и она же, свернувшаяся в комок и горько рыдающая. Моя голова так сильно раскалывалась, не вмещая в себя поток информации, что на тот день я превратился в овощ. Не ел, не вставал и вообще не существовал, наверное. Потом стало легче. Я пришёл в себя, осознал, что пора покинуть «Красный жар» и что-то сделать. Но что именно? Возвратиться в Школу в таком состоянии было выше моих сил. Перспектива так скоро встретиться с Уокер лицом к лицу пугала и радовала равноценно. И всё же я понимал, что пока не готов увидеться. Момент, когда всё могло измениться и выправиться, был упущен. Я потерял её. Потерял свою Непризнанную во тьме, в которой теперь блуждал сам, и не знал, как скоро смогу из неё выбраться. Поэтому я отправился в Ад. Но не во дворец к родителям, а на свою личную, холостяцкую квартирку на окраине столицы, о которой никто не знал. Иметь свой тайный уголок оказалось как нельзя кстати: там я прожил всё это время, пытаясь собраться с мыслями, и туда же возвращался после попыток отомстить обидчикам Непризнанной. К счастью, наработанная за эти годы репутация сыграла мне на руку: родители думали, что я в Школе, а учителя — что занят делами Преисподней. Поэтому меня никто не искал и не беспокоил. Но отсиживаться в тени бесконечно было невозможно, и день, когда я снова ступил на территорию Школы, настал. Вот только не принёс с собой ни облегчения, ни уверенности. Только очередную тяжесть на душе и комок в горле, потому что я не мог никому рассказать о том, что меня тяготило. Не мог открыться, не выдав при этом чужую тайну. И в этом плане я понимал Уокер. Её история — не то, чем принято делиться в светском обществе за ленчем. Нельзя на просьбу собеседника вкратце рассказать о себе ответить: «О, я совершенно обычная девушка. В 13 лет меня пытался изнасиловать бородатый, потный мужик, а потом пустить по кругу со своими дружками-грабителями. Но не волнуйтесь, всё обошлось! Они всего лишь убили моих родителей и сожгли мой дом. Ну что вы, что вы, со мной всё в порядке. Мой психотерапевт даже снял меня с учёта несколько лет спустя. Правда, это было до того, как я высыпала прах родителей на труп своей собаки, когда собственноручно вырыла ей могилу в саду. Интересно, это повлияло бы на его решение о моём диагнозе, как думаете?.. Ох, простите. Кажется, я немного отвлеклась от темы. Налить вам ещё чаю?» Я с силой впился ладонями в лицо и затряс головой, прогоняя видение. Пришлось даже остановиться и прислониться к стене, взять маленькую передышку перед тем, как двинуться дальше. Благо, в коридоре, кроме вечерней зимней темноты, больше ничего и никого не было. А вот я был. Я — и моя попытка встретиться с проблемой лицом к лицу. Рано или поздно мне пришлось бы это сделать, и я решил, что медлить не буду. Дождавшись, пока время на часах перевалит за восемь, взял себя в руки и направился к комнате Уокер. Абсолютно не представлял, как она отреагирует, тасуя варианты от истерики и гнева до сухости и презрения. Даст по лицу? Окатит с ног до головы ледяной обидой? Выгонит? Натравит Мими? Спросит, где я был всё это время, или наоборот — скажет, что плевала на моё отсутствие? Да блять, что угодно! Но разговор должен состояться. Я не знал, что мне сказать ей, как оправдаться. Так ничего и не придумал, в итоге отдавшись на волю случая. Понимал только, что правды не открою — слишком малодушен и труслив был в данной ситуации. Не хватит духу признаться в своей подлости, да и вряд ли спустя неделю это осталось важным. Признаваться надо было в тот самый — подходящий — момент, когда всё это имело значение. Теперь же пересилить себя и рассказать Непризнанной о том, что я в курсе её прошлой жизни казалось таким же невозможным и нереальным, как снег в июле. Да и в глубине души, несмотря на последствия, я не жалел о содеянном. Понимал, что сама она никогда не открылась бы ни мне, ни кому-то ещё. Поэтому сейчас, в конечном итоге, главным для меня стала не причина нашего «расставания» тем утром, а попытка всё исправить. Сердце стучало как сумасшедшее, и чем ближе к комнате я подходил, тем сильнее не хватало воздуха. Никогда в жизни я так не волновался, даже на экзаменах. Даже в детстве, стоя на коленях перед отцом с опущенной головой, когда понимал, что сейчас получу взбучку за шалость. Из-под двери лилась тонкая полоска света, слышались приглушенные голоса. Девочки определенно были дома, а я застыл с поднятой рукой, не в силах постучать. В горле так пересохло, что стало трудно дышать. Паника отражалась в висках тупой болью. Разозлившись на себя, я решительно опустил кулак на дверь и вздрогнул: сила удара оказалась куда мощнее, чем я планировал изначально. Голоса стихли. Послышались шаги, и с их приближением моё сердце всё больше замирало и обливалось кровью. В момент, когда мне показалось, что глаза сейчас лопнут от внутричерепного давления и забрызгают собой дверь, она открылась. И тут же всё исчезло, замерло. Воздух превратился в вакуум, пространство остекленело. Непризнанная слегка вскинула брови и чуть склонила голову набок. Помолчав пару секунд, вполне спокойно сказала: — Добрый вечер. — Д-добрый… — кое-как выдавил я, не справляясь с осипшим голосом. Никак не мог понять, оправдались мои ожидания от встречи или нет. И устраивает ли меня это. — Что-то случилось? — всё так же учтиво-невозмутимо спросила Уокер. — Н-не… Нет. — Я слегка прокашлялся. — У нас внеплановая тренировка? — Нет… — Дополнительные занятия? — Нет, но… — Фенцио просил что-то мне передать? — Нет! Я… — Тогда не вижу повода тебе появляться здесь. Раз ничего не случилось и это не касается учёбы или кураторства, я бы предпочла продолжить вечер в компании своей подруги. Всего хорошего. — Но!.. — Спокойной ночи. Меня обдало потоком воздуха от хлопка двери, закрывшейся перед носом. Темнота в коридоре, словно насмехаясь, задрожала и на мгновение лишила меня зрения. Всё нормализовалось через секунду, а вот я определённо не был в порядке. Так и стоял на месте, изучая поверхность дверного полотна, и сдавленно дышал. Это продолжалось, пока горькая, отравляющая мысль не угнездилась в мозгу, вызвав собой смертельный спазм. Всё кончено. Кончено безвозвратно, определённо и совершенно точно. Никогда больше не будет так, как прежде. Ничто не вернётся на круги своя. Я упустил самый крупный выигрыш за всю свою жизнь. Счастливый джек-пот был у меня в руках, но я разжал их и позволил бумажкам разлететься по воздуху, и всё, что у меня в итоге осталось — это пустота. Оглушающая. Невыносимая. Уокер была убийственно вежлива. Шли дни, но она оставалась непоколебимой, как скала. Учтиво улыбалась мне, говорила спокойно, не убегала и не пряталась. Наши занятия и тренировки продолжались в обычном режиме, но после каждой из встреч, после каждого разговора мне хотелось сжать руки на своём горле и задушиться. Хотелось схватить её за плечи и хорошенько потрясти. Я совершенно не мог вынести её равнодушия и стойкой отчужденности, которая была буквально осязаема. Лучше бы Непризнанная злилась. Лучше бы ругалась или била меня, кричала, избегала встреч, но показывала хоть какие-то эмоции! Что угодно лучше, чем бесстрастная вежливость и безразличие, которыми она меня одаривала. Лучше бы не улыбалась совсем, не говорила со мной, чем вела себя так… Так, словно я — всего лишь один из учеников Школы. Словно я — никто, ничего не значащий бессмертный, серая масса. Один из тех парней на потоке, который учится вместе с Уокер, но имени которого она даже не знает. Потому что ей не интересно. Потому что ей всё равно. Я потерял все права на неё, какие у меня были. Ни личных встреч, ни лишних разговоров, ни касаний. Совсем никаких — случайных или намеренных, по делу или по желанию. Стоило моим рукам оказаться рядом с её телом, как Уокер превращалась в реку — изгибалась и утекала из них, плавно, ненавязчиво, но решительно. Ни разу она не сказала прямо: «Не трогай меня, мерзкий упырь!» Вместо этого всё так же улыбалась — тошнотворно-учтиво — глядя в глаза, и отходила подальше, молчаливо предлагая продолжить занятие. Никогда в жизни я не подумал бы, что буду скучать по осени. По временам, когда мог позволить себе схватить её, пусть грубо и насильно, но мог! Когда ругался с ней, изучал оттенки энергии, вдыхал аромат шампуня и чувствовал под пальцами, сжимая плечи, теплую кожу и биение пульса. Как, оказывается, просто всё было тогда. Как она была доступна. Да, горделива, истерична, напугана, гневлива — но доступна. Тогда я ещё мог сорвать поцелуй с её губ, мог прижать к себе, укротить или наорать. И как всё плохо было теперь. Как далека и неприступна стала она, как слаб и бессилен стал я. По-прежнему переживая стыд за своё поведение в начале наших отношений, я уж точно не стал бы причинять Непризнанной боль теперь — когда знаю обо всём, что ей пришлось пережить. Даже если бы сам Шепфа приставил клинок к моему горлу и приказал взять Уокер силой, я бы не смог. Предпочёл бы умереть, чем переступить через себя и прикоснуться к ней помимо её воли. Пойти наперекор её желаниям и принципам. Так нам и пришлось жить дальше — с холодом в душе, с холодом в глазах. Потерянные, замерзшие, отчаявшиеся. И словно вторя нашему душевному состоянию, зимние ветра стали ещё свирепее, а мороз — крепче. Всё покрылось льдом, заволокло изморозью — и окна, и сердца́. А на улице, тем временем, наступил февраль.***
Тишину комнаты нарушил стук двери. Она с такой силой распахнулась и ударилась о стену, что чуть не сорвалась с петель. Переведя безразличный взгляд на вход, я увидел Мими, которая тяжело дышала и явно была доведена до предела ярости. — Куришь, значит? — зловеще зашипела она, заходя внутрь, и с такой же силой захлопнула за собой дверь. Я отвернулся и снова равнодушно уставился в окно. — Сидишь тут и спокойно куришь, да?! Я не видел смысла отвечать, вопросы были скорее риторическими. Всё что надо демоница мне и так выскажет, и прямо сейчас. Но в одном она была права — я действительно курил. Сидел в широком кресле у окна, которое было чуть приоткрыто и впускало в спальню вечернее дыхание зимы, и неторопливо затягивался. Какое-то время назад сигареты, наконец, перестали вызывать у меня приступы тошноты и отторжение, поэтому я вернулся к старой привычке. — И не стыдно тебе, козлина?! — продолжал сотрясать воздух разъяренный голос Мими. Она резво пересекла комнату и остановилась напротив меня, уперев руки в бока. — Как ты можешь вести себя так… так… Пока она… У-у-у-у-!!! Не выдержав накала собственных эмоций, демоница всплеснула руками и воздела их к потолку, при этом задрав голову. Потопала ногами на месте, не прекращая рычать от досады, а я лишь очередной раз затянулся, без особого интереса смотря на её пляски. — Что происходит?! Что, мать вашу, происходит, я спрашиваю?! — Мими принялась расхаживать по комнате. — Вы оба делаете вид, что ничего не случилось в «Красном жаре», но я знаю — знаю, слышишь, ты?! — чувствую, что это не так! Только идиот не понял бы, что между вами произошло что-то… что-то… Что произошло?! Ответь хоть ты! — Демоница остановилась и почти жалобно завыла, смотря на меня: — От Вики я ответов не добьюсь, это бесполезно. Хоть она и старается жить по-старому, притворяется нормальной, но я больше не могу смотреть на её страдания. А она явно страдает! Страдает внутри себя, молча, чёрт возьми, как всегда, и меня это убивает! Поэтому я спрашиваю тебя! Уж снизойдите до своей вшивой подданной, Ваше Королевское Злодейшество, и ответьте — какого хрена вы сотворили с моей подругой?! Я открыл рот, но вместо ответа испустил только длинный, протяжный выдох. — Я… ничего с ней не сделал. — Ах, ничего… — зашипела демоница, прищурив глаза. — Ничего, значит, не сделал… — Мими покрутилась вокруг себя, потом подошла к комоду. — Ничего, говоришь? — В меня внезапно полетела книга и ударила в грудь. — Уверен в этом, да?! — Вслед за ней полетела вторая. — Мерзкий, противный демон! Признавайся, скотина!!! Целый книжный град обрушился на меня с лёгкой подачи демоницы. Закончив с книгами, она принялась швыряться всем, что попадалось под руку — от подушек до подсвечников. Не прекращая кидаться и ругать меня, на чём свет стоит, Мими требовала признаний, и я внезапно сломался. Всё это время Маль занимался тем же, выпытывая из меня причину душевных терзаний и этого странного, отстранённого поведения. Но чем дольше старался, тем сильнее внутри меня крепла броня. Подобно льду на озере, моё сердце обросло плотной коркой, скрывая переживания на глубине. Я не хотел ни о чём ни с кем говорить. Не хотел обсуждать, рассказывать и делиться. Однако разъярённая демоница, ураганом громившая сейчас мою комнату, каким-то образом сумела пробиться сквозь эту ледяную стену и что-то затронуть там, внутри. Может, я дрогнул и сдался, потому что узнал о том, что Непризнанная тоже страдает. А может, просто устал нести этот груз в одиночку, хранить в себе… Обстрел внезапно прекратился. Я посмотрел на Мими и увидел, какое растерянное у неё лицо. Грустное, изнывающее от непонимания. Кажется, то, что я не отбил ни один предмет, покорно принимая удары и не отклоняясь, заставило её остыть и задуматься. — Люци… — Мими вдруг быстро подошла ко мне и упала на колени перед креслом. Протянула руку к моему лицу, провела по виску и что-то стёрла. На подушечке её пальца осталась капля крови. Надо же, я даже не почувствовал, как мне рассекло кожу… — Что происходит?.. — Теперь Мими говорила почти шёпотом, и голос её дрожал. Глаза наполнились болью и горечью. — Скажи, умоляю… Я не знаю, что делать. Не знаю, что думать, но… Но мне… Кажется, мне страшно! За вас обоих… Я словно схожу с ума, понимаешь?.. Я молча и долго смотрел на неё сверху-вниз, раздумывая, как поступить. А потом потушил сигарету, обхватил плечи демоницы руками и потянул на себя. Она покорно поднялась, уселась на широкий подлокотник кресла и положила свои ноги на мои колени. В этом не было ничего интимного или пошлого, мы всегда воспринимали друг друга скорее как родственники, чем парень и девушка. Мими спокойно обняла меня за шею одной рукой и осторожно прикоснулась ладонью к щеке. Я поймал её и прижал пальцы к своему виску. — Я… не могу рассказать. Просто не могу, и всё. — В ответ на мои слова демоница недовольно фыркнула и дернулась, обидевшись. Я удержал её и тут же прошептал: — Но я… покажу. Мы коротко взглянули друг другу в глаза, а потом её серые радужки подернулись пеленой. В этот зимний февральский вечер я снова окунулся в прошлое чужого человека, наполненное болью и испытаниями. Снова прошёл всё «от» и «до», пережил чужие эмоции так ярко, словно они были моими собственными. Но на этот раз я не просто поглощал и испытывал их, я ими делился. Мы с Мими смотрели кино о земной жизни Непризнанной, и… Клянусь. Это было всё так же невыносимо.