Научи меня говорить умные речи. Жаль не вставить те строчки Между этих кровавых речек Научи меня никогда не сдаваться Я как та балерина буду всегда улыбаться — Даша Шульц
Занавес опустился, и зал взорвался громом аплодисментов. Агата стояла за кулисами, дышала тяжело и рвано, ноги дрожали от перенапряжения. Плечи и спина ее были покрыты бисеринками пота. Она заставила себя несколько раз глубоко вдохнуть, поднимая руки над головой, чтобы легкие снова исправно заработали. — Ты как? — Астахов оглянулся на нее. — Живая? Он сам выглядел не лучше. Лицо и шея влажно блестели от пота, грим на глазах смазался. Про себя Агата подумала, хорошо, из зрительного зала не видно, во что превращаются балетные после двух часов классических танцев. Скорчила рожицу и протянула Астахову руку. Несколько мгновений, и они выбежали на сцену на поклоны. Закончился второй акт «Лебединого озера». Астахов-Принц и Агата в черном оперении Одиллии усердно кланялись зрителям, пока занавес снова не опустился. Впереди блаженные минуты антракта — на усталых ногах Агата возвратилась в гримерку и жадно припала к бутылке с водой. Покосилась на себя в зеркало. Электрический свет подло выхватывал глубокие синие тени под глазами — следы двух бессонных ночей. Даже толстый слой театрального грима не скрывал их. С ночи инцидента с Гречкиным прошло двое суток, а Агата все шарахалась от каждой тени. «Инцидент» — какое удобное слово. Такое нейтральное, как обезличенный документ. В нем не было ни эмоций, ни чувств, ни боли, ни страха. В нем не было ночных рыданий на полу квартиры. Не было двух часов стояния в душе и разодранной от мочалки кожи в истеричной попытке стереть с себя чужие прикосновения. Агата едва сомкнула глаза. Она ждала подлости, и измученные нервы ее не давали ей заснуть. Она куталась в простынях, то в слишком жарких, то в чересчур холодных, бродила по ночной квартире с Чайковским в наушниках, пила молоко с медом, прижимала к себе кота Вагнера — словом, делала все, что обычно помогало прогнать бессонницу. Сегодня на спектакле она нацелилась изморить каждую мышцу, мазохистически надеясь, что усталость отключит ее, как только она доберется до постели. В дверь постучали: — Агуш, пусти! Агата закатила глаза и встала, чтобы открыть дверь Астахову. — Надеюсь, ты не голая? — спросил он и просочился внутрь гримерки. Окинул Агату взглядом, выдохнул и вытер со лба пот театральным жестом облегчения. Вечный балагур, дослужился до премьера, но в душе оставался сущим ребенком. Агата не сдержала улыбки: — Леш, ну что тебе? Переодеться еще нужно. Его лицо сразу стало очень серьезным. — Ты как? Агата нахмурилась, неужели она настолько плохо выглядела из-за недосыпа? Леша уже дважды спрашивал о ее самочувствии, будто боялся, что она рухнет прямо на сцене. — Нормально, — развела руками, — оттанцую лебедя и пойду домой спать, не переживай. Его глаза недоверчиво прищурились. — Уверена, что все хорошо? — он замялся. — Ты же помнишь, что всегда можешь со мной поговорить? Сердце пропустило удар, когда до Агаты дошел смысл его вопроса. Она так ждала подлости, удара под дых, что не заметила, когда занесли кулак. Астахов, верный партнер, вводил ее в большинство партий и в дебютной Агатиной «Жизели» должен был танцевать графа Альберта. Если бы Агату сняли со спектакля, он бы узнал об этом одним из первых. Или первым. — Что с «Жизелью»? — проговорила она, чувствуя, как внутри все опускается, когда его глаза растерянно забегали. — Черт! — он спрятал лицо в ладони. — Я думал, ты уже знаешь. Мне сказали только что! Кровь застучала в висках, Агата оттолкнула его и выскочила в коридор. Как разъяренная фурия, она бросилась на сцену. Балетмейстер Всеволожский, сухопарый старик, опирающийся на трость, наблюдал за рабочими сцены. Те устанавливали декорации и громко переругивались. Танцовщицы кордебалета были уже тут. Надев гетры, чтобы не остыли мышцы, девочки вспоминали порядок движений. Меньше всего Агате хотелось устраивать скандал на глазах у труппы. Она замедлила шаг, отсчитала про себя до десяти и, подойдя к балетмейстеру, сказала очень тихо: — Иван Саныч, что с «Жизелью»? — получилось все равно угрожающе. Всеволожский обернулся и вздрогнул, не ожидая ее увидеть. Мастерски умея определять настроение собеседника, темную тучу над Агатиной головой он увидел мгновенно. Миролюбивый старик тяжело реагировал на любого рода конфликты. Он откашлялся в роскошную бороду, снял с носа пенсне и, достав из кармана платок, начал протирать линзы очков. Голубые глаза его, в сетке добродушных морщинок, посмотрели участливо: — Повременим с премьерой, милая, — потом ткнул пальцем ей за спину: — А тебе надо научиться держать язык за зубами, зачем ты ей сказал перед выходом? Астахов, следовавший за Агатой все это время, виновато потупился. Он смотрел вниз как пристыженный школьник, как будто действительно был в чем-то виноват. Агату это только разозлило. — Почему? — она скрестила руки на груди, спокойный тон давался все труднее. Всеволожскому явно не хотелось сейчас начинать этот разговор. Он не был готов, не запасся успокаивающими фразами и не отрепетировал выражения лица. — Сверху пока не хотят, чтобы ты танцевала. — Разве не вы сверху? Балетмейстер воровато оглянулся и строго посмотрел на Астахова. Тот пожал плечами и ушел обратно за кулисы. Значит, то, что он собирался сказать, предназначалось только для ушей Агаты. Ее затошнило, потому что она уже прекрасно понимала, что скажет Иван Александрович. — Послушай, — он наклонился совсем близко к ней, — ты умудрилась напакостить очень влиятельному человеку. Агата ждала чего-то подобного, но все равно ее накрыло мерзким чувством нереальности происходящего. — Фамилию же тебе называть не надо? — поинтересовался Всеволожский. Агата отрицательно покачала головой. Счет за сломанный нос нашел своего адресата. — И что мне теперь делать? — спросила тихо. — Ну куда осоку поставили?! — заорал Иван Александрович на рабочих. Агата могла поклясться, что один из них подпрыгнул от изумления. Кто только мог подумать, что такой звериный рев мог издать тощий старик с тростью. Как торопливые муравьи, они передвинули декорацию на положенное место. Он снова повернулся к Агате: — Тебе лучше сейчас нигде не светиться. Танцуй, что у тебя есть, а с дебютом подождем. — Как долго? — Пока все не утихнет. Всеволожский говорил мягко. Добрый старик, шутивший на репетициях, всегда улыбавшийся из-под пышных усов, очень старался сгладить острые углы. Агата опустила глаза: — И вы ничего не можете сделать? — Скажу так: руководству сначала совали деньги, потом угрожали, потом снова совали деньги, чтобы тебя выгнали отсюда, — откровенно и безжалостно. Даже стариковский тон не смягчил удара. Ком встал в горле. Перспектива встала перед ней в рост девятого вала — если обрушится — не выплыть, а только захлебнуться в водной воронке. Она вопросительно посмотрела на Всеволожского, он покачал головой и положил руку ей на плечо: — Не бойся, девочка, этого никогда не будет, театр не даст тебя в обиду. Слабое утешение на фоне всего остального. — Агат, потерпи — будут и роли, и спектакли. «Жизель» от тебя не уйдет. Что, впрочем, он еще мог сказать. Оба они понимали, что с Агатиным талантом она бы устроилась в любом мировом театре. И оба они осознавали, какой неизбывной любовью она любила русский балет, Мариинскую сцену и петербургскую публику. Эта любовь не позволит ей уйти — по крайней мере, пока. — Дам тебе совет, — внезапно сказал балетмейстер, — тебе он не понравится. Агата нахмурилась. Он продолжил, нацепив на нос пенсне, словно пряча глаза: — Ты красивая девушка — балерина — найди себе… — он замялся, подбирая наименее вульгарное слово: — Протектора. Агата не задохнулась от возмущения, как ожидала от себя — его совет был вполне разумен, а главное, практичен. Целые поколения актрис, балетных танцовщиц и оперных певиц успешно им пользовались. Она расправила плечи и вздернула подбородок. Сказала надменно: — Спасибо за рекомендацию, — развернулась и пошла прочь. В душе она порадовалась своей выдержке — мало хорошего в подавлении эмоций, но, по крайней мере, она не устроила скандал и не снабдила труппу щедрой порцией сплетен. В любом случае обездоленными они не останутся — проявят всю свою фантазию на домыслы, когда узнают, что Агата не будет танцевать Жизель. Астахов ждал ее у гримерки. Агата только коротко ему кивнула, мол, все в порядке, и закрыла дверь перед его носом. Никому ничего не хотелось объяснять. Лучше бы и правда все дурные вести дошли до нее после спектакля. Несколько вдохов глубиной в секунду, и Агата начала раздеваться. Неловкими пальцами стянула с себя тиару Одиллии. Шпильки больно потянули волосы, но ей было все равно. Механически, как заведенная кукла, закрепила на голове перья и увенчала их диадемой Одетты. Скинула с себя пропитанный потом черный костюм и надела белое оперение. Проверила, крепко ли завязаны пуанты и потянулась за канифолью — чтобы туфли не скользили. Краем уха услышала, как дали звонок. Затем еще один, и еще. Оркестр заиграл — пора было выходить. За кулисами было темно и многолюдно, как обычно. Астахов попытался встретиться с Агатой глазами, но ей не хотелось ни на что отвлекаться. Она смежила веки, вслушиваясь в звуки музыки. Очистила голову, изгнала мысли, толкающиеся в черепной коробке. Была одна простая истина, привычно спасавшая ее. Если отдать танцу всю душу — он станет молитвой. Ее, Агаты, со всеми ее проблемами, слабостями, кошмарными снами, больше не существовало. Все горькое, страшное, все от ее человечности — осталось в театральных коридорах и темноте кулис. На сцене осталась только Одетта, величественная королева лебедей. Вода в лебедином озере соленая от слез родителей, у которых злой колдун похитил дочерей. Одетта вышла к заколдованным девушкам-птицам, танцевавшим на его берегу. Что они могли еще кроме танца, эти вечные узницы чернокнижного морока? Они ждали свою королеву. Ей, прекраснейшей из девушек, принц Зигфрид поклялся в любви, чудодейственная власть которой сильнее чар. Королева начала свой танец. Слова, заключенные в движения, рассказывали историю. Зигфрид предал Одетту. Пока она билась птичьей грудью в замковые окна, он объяснялся в своих чувствах другой. Королева танцевала свое отчаяние. Переплавляла боль от разбитого сердца в изящные па, пока белоснежная свита укрывала ее ласковыми крыльями. Агате-лебединой королеве осталось собирать свои жемчужные слезы и добавлять к убранству короны — чтобы сияло в лунном свете прожекторов. Уж лучше умереть, думала королева, чем вечно тосковать в птичьем обличье. Она уже не Одетта, а скорее подстреленный фокинский лебедь с раной рубина на груди. Танцевала, умирая, била крыльями в последнем стремлении взлететь. Поднималась в воздух на высоту пуант и тут же падала вниз. Чародей в облике коршуна и его черные лебеди закружили вокруг, хищные, злорадные. Их призрачный издевательский смех слышался королеве сквозь музыку. Появился Зигфрид с астаховскими чертами лица, благородный и раскаявшийся. Прекрасный и смелый он не боялся злого волшебства. Вступил в решающий бой с колдуном, вырвал ему крыло. Снова бросился к Одетте, осыпал поцелуями ей руки. Заклятье снято, отзвучал третий финальный акт — спасибо Мариинскому театру за счастливую концовку. Опустился занавес. Аплодисменты заполнили воздух до густоты. Одетта медленно становилась снова Агатой, а та слабее лебединой королевы. В глазах потемнело, ноги подкосились, и Агата увидела стремительно приближающийся пол. Астахов подхватил ее за мгновение до удара. Поднял на руки и заорал в глубину кулис: — Врача!***
Острый запах нашатырного спирта выдернул Агату из забытья. Дыхание споткнулось на кашле. В руку сунули стакан воды, и она остервенело припала к нему. — Как она? — раздался осторожный шепот Астахова. Он обращался к театральному врачу, который склонился над Агатой, отсчитывая пульс. — Нормально, — буркнула Агата вместо него. Врач согласно кивнул: — Обычное переутомление, сон и отдых — лучшее лекарство. Агата подняла голову. В маленькое пространство ее гримерки набилась толпа сочувствующих. Лебединое племя, охочее до слухов, жалось по углам и жадно вытягивало шеи. Всеволожский, непривычно ссутулившийся, тяжело опирался на трость, смотрел встревоженно. Агата не могла понять, он состарился за один акт, или это просто жесткий свет лампочки странно обрисовывал морщины и накладывал грубые тени на лицо. Рядом с нею сидел выглаженный стерильный врач, над ним нависал Астахов, взъерошенный и усталый. Слишком много людей для такой крохотной комнаты. Они бессовестно воровали кислород душного воздуха. Всеволожский заметил ее недовольство. Старик повернулся к девушкам и постучал тростью по полу. — Золотые мои, с Агатой все хорошо, — сказал он, — идите к себе. Танцовщицы неохотно потянулись к выходу. Их разочарование ощущалось почти физически. Агата краем сознания отметила, что маленькой Веры среди них не было. Всеволожский проводил артисток взглядом, потом повернулся к Агате: — Поезжай домой немедленно, завтра можешь не приходить, послезавтра — по состоянию здоровья, — сухая рука по-отечески коснулась ее предплечья. — Выспись хорошенько. Он попрощался и вышел — после спектакля у балетмейстера еще были заботы. Собрал свои инструменты врач и ушел следом. Тишина наполнила гримерку, и Агата устало прикрыла глаза. — Уснешь прямо здесь, Агуша. Астахов еще не переоделся и не снял грим. Скрестив руки на груди, он смотрел на девушку из-под густо накрашенных век. Агату прямо в костюме лебедя положили на небольшую софу. Не потрудились даже снять с нее пуанты — ленты туго перетягивали суставы. Она потянулась развязать их. Астахов бережно вынул шпильки из ее волос и снял лебединую корону. Девушка слабо улыбнулась. Они всегда так дружили, еще со школьной скамьи. Без их трогательной дружбы, без его братской заботы она едва ли пережила бы свои последние годы. У них было много общего, но была одна большая разница: после длинного дня в театре он уходил домой к жене и дочери, а она возвращалась в свою пустую квартиру, где ее никто не ждал, кроме голодного Вагнера. Агата лениво отклеила гусеницу накладной ресницы, скривилась и отбросила ее на пол. Астахов усмехнулся, а потом кивнул ей за спину: — Кудряво живешь, подруга. Она обернулась. У стены стояли цветы. Их должны были вручить на поклонах, если бы Агата не отключилась. Среди привычных букетов от поклонников возвышалась огромная корзина белых роз. Настоящий цветочный Голиаф. — Интересно, что он компенсирует? — Астахов поиграл бровями. — Посмотри, от кого цветы? Танцовщик подошел к корзине и аккуратно выудил из нее карточку. Он вчитался, и брови его изумленно поползли вверх. — От кого? — повторила она и подалась вперед. — «Сергей Разумовский», — прочитал Астахов. Посмотрел на Агату и наткнулся на выражение ее лица. Судя по нему, это имя ей совершенно ничего не говорило. — Ну ты и темнота, — сказал беззлобно. — Он же русский Цукерберг, основатель «Вместе». — Я не обязана знать всех богатеев по именам. — Этого было бы знать полезно — богат как Крез, а ему нет и тридцати. Агата покачала головой. Как будто это было для нее аргументом. — Он довольно симпатичный, — со знанием сказал Астахов, — и, между прочим, приглашает тебя на ужин. Девушка взялась за протянутую карточку и вчиталась в нее. Разумовский восхищался ее талантом и покорно просил о встрече. Она отбросила карточку. Менее всего ей хотелось ввязываться в историю с новым мажором. Астахов проследил взглядом за упавшей бумагой. — Мудрое решение, пусть поборется за твою благосклонность, но, — он поднял указующий перст в потолок, — напоминаю, нет таких крепостей, которые не сдаются. Астаховский сарказм всегда был медом для ее ушей, но сейчас она слишком устала. Агата закатила глаза и тяжело поднялась с софы. Ей ужасно захотелось снять с себя пачку и принять душ. Она поднялась на носочки и легко клюнула друга в щеку. — Я в душ, потом сразу поеду домой. — Хорошо, — кивнул Астахов, — пока, птичка. Он потянулся, растягивая натруженные мышцы. — Точно нормально себя чувствуешь? — уточнил напоследок он. Агата кивнула и помахала ему рукой.***
Душ немного прочистил голову и смыл часть усталости. Все равно день вышел непривычно тяжелым, он давил на плечи и ссутулил их. Аномальная сентябрьская жара не спадала днем, но к вечеру становилось по-осеннему холодно. Агата вышла из театра и сразу замерзла. Ёжась, она плотнее закуталась в кардиган. Влажные волосы, убранные в пучок, хотелось укрыть капюшоном или шапкой. Девушка хотела пройтись до дома пешком, она любила такие вечерние прогулки. Они принадлежали ей одной. Агата любила нырять в вечерние дворы, проходить мимо окон с уютным светом электричества за стеклом. Она представляла обитателей этих квартир, живущих с их днями, наполненных смехом и душевными разговорами, пыльными анекдотами и сказками на ночь, настоящими друзьями и любовью до гроба. С вуайеристским наслаждением подсматривала эти жизни, такие интересные, в отличие от ее собственной. Но теперь, чувствуя как продрогла, Агата подумывала о том, чтобы вызвать такси. Внезапно зажглись фары стоящего прямо перед ней автомобиля. Свет выхватил ее фигуру на фоне стены театра. Агата заморгала в секундной слепоте и прикрыла глаза рукой. Раздался щелчок открываемой двери, и перед нею встала высокая мужская фигура. Агата испытала нелепое в своей одновременности чувство досады и облегчения, когда узнала в незнакомце молодого человека с вечеринки. Она не хотела встречи с ним, и в то же время была ей рада. Удивленная, она замерла и поймала себя на том, что открыла рот. Закрыла, не решаясь говорить первой. На нем снова был костюм — пиджак небрежно накинут на плечи. Кеды на ногах заменили дорогие туфли, как дань театральному этикету. Рыжий и солнечный в сгустившихся сумерках он просиял доброй, немного смущенной улыбкой. — Спектакль был чудесный, — вежливо начал он. Агата склонилась в грациозном балетном реверансе, не перед целым залом, но перед одним благодарным зрителем. Жест донельзя претенциозный, но Агата увидела, как его глаза распахнулись в немом восхищении. — А ведь вы так мне и не представились, — пожурила она его. Он растерялся. На секунду на лице отразилось почти комичное удивление. — Я Сергей. Сергей Разумовский. Она должна была догадаться, хотя бы найти в Интернете фото отправителя цветов. — Спасибо за розы, — сказала с улыбкой и добавила сконфуженно: — Я не поняла, что вы это… Вы. Так и скатилась в фарс. Он ответил ей смехом: — Это моя вина. Мне следовало помнить, что я джентльмен, и соблюсти все правила приличия. — Поверьте, вы были настоящим джентльменом, возможно, единственным там. Там — в питерском Вавилоне — со всеми его Гречкиными, разодетыми содержанками, алкоголем и вульгарным светом неона. Невысказанное, но подразумевавшееся повисло между ними, наполнило воздух ядом разложения. Она зашила в себе события вечеринки неровными больными швами, а он здесь не для того, чтобы свежевать рану. Оба помолчали, затем он произнес, как бы невзначай: — Вы не вышли на поклоны. Мне сказали, вам стало дурно после спектакля. Сказал, вроде бы, чтобы сменить тему, но Агата поняла, что он уже давно вглядывался в тени под ее глазами, в бледную худобу скул, и это первое, что его интересовало. Она знала, что выглядела изможденной. — Просто обморок, от переутомления. — И с вами все в порядке? — Мне просто нужен отдых — доктор прописал. Она не стала продолжать, он не стал расспрашивать. Приглашающе он указал на машину: — Позвольте вас подвезти. В жизни каждого человека наступает момент, когда он оказывается на перепутье. Один путь сулит привычную проторенную дорогу, второй — теряется в темноте неизвестности, но ведет к чему-то новому. Хорошему ли плохому, неважно, но качественно другому. Бессознательно человек чувствует, что находится на поворотной точке, после которой будет новый виток, новый сюжет. Агату настигло это чувство так явно, что кожа покрылась мурашками. Ее личный Фатум прямо сейчас протягивал ей на выбор две таблетки. Агата потянулась за красной. — Конечно, спасибо. Она шагнула к машине, и Разумовский открыл перед ней пассажирскую дверь. В салоне приятно пахло кожей и мужским парфюмом. Мужчина сел на водительское сиденье и сразу же включил отопление. Воздух согрелся почти мгновенно, и Агата почувствовала, как расслабляются усталые мышцы. Веки непроизвольно смежились, и она смотрела на Разумовского сквозь сетку ресниц. Он аккуратно управлялся с автомобилем, вырулил ровно и двинулся по дороге. Агата назвала адрес, и он повернул в нужном направлении. Она обратила внимание на его руки, лежащие на руле. Длинные и изящные пальцы пианиста или художника, пальцы творца. Они чуть подрагивали в нервном треморе. Агата вспомнила паническую атаку и задумалась, какие только тревоги он таит в своей глуби. Она исследовала взглядом его профиль — точеные скулы, по-птичьи выдающийся нос, тонкий контур губ. Астахов не покривил душой, назвав его симпатичным. Разумовский заметил ее взгляд, но, как порядочный водитель, не отрывал взгляд от дороги. Только улыбка дернула краешек его губы вверх. Рядом с ним даже молчание отдавало уютом и человеческим теплом. — Часто бываете в театре? — она задала банальный вопрос из простого желания, чтобы его звук его голоса наполнил пространство салона. — Реже, чем хотелось бы, — он пояснил: — Сейчас готовится масштабное обновление для «Вместе», постоянно работаю. Редко куда-то выбираюсь. — Вы не похожи на завсегдатая вечеринок, — она намекнула на место их первой встречи. Он согласно кивнул. — Встречался там с инвесторами. Весь тон его, выражение лица говорили о том, что Разумовский невысокого мнения о своих инвесторах. Он помолчал и заметил: — Вы тоже не похожи. Агата пожала плечами. Вся жизнь ее в последние годы будто разделилась на две параллели — стойкую аутофобию, боязнь одиночества и паталогическую антропофобию — страх перед людьми. — Я не переношу одиночества, — снова посмотрела на него. На этот раз он оторвался от дороги и встретился с нею взглядом. Агата удивилась тому, какие глубоко синие у него глаза. Непривычное сочетание с огненно-рыжими волосами. Было в этом что-то колдовское и завораживающее. — Настолько, что готовы влезть в осиное гнездо? — Я хочу верить, что не все осы жалят. Он отвернулся: — Вы законченная оптимистка. — Это комплимент или оскорбление? — Это факт. Без эмоциональной окраски. Автомобиль повернул, и они въехали на улицу Агаты. Дом светился теплыми окнами. Разумовский припарковал машину. — Могу я снова вас увидеть? Агата кивнула, чувствуя, как губы расползаются в улыбке. Разумовский расслабленно откинулся на спинку кресла и задумчиво размышлял. — Наверняка у вас плотный график: спектакли, репетиции, — он улыбнулся. — Агата, найдете для меня место в карне? — Я оставлю вам танец, обещаю. Незатейливый флирт теплой патокой окутывал Агату. Она только сейчас осознала, как ей хотелось этого простого: сидеть с вежливым молодым человеком в машине, перебрасываться шутками. В груди все равно заныло, когда она добавила: — У меня сейчас много свободного времени на самом деле. Я пока не буду выступать в театре. — Из-за вашего обморока? — встревоженно спросил он. — Нет, из-за Гречкина. Он повернулся так резко, что Агата вздрогнула. Глаза его сузились и превратились в злые щелочки. — Что это значит? — Он говорил с руководством и настоятельно рекомендовал снять меня со спектаклей. За сломанный нос сына. Под «настоятельно рекомендовал» подразумевались взятки и угрозы. Мужчина прекрасно ее понял. — Как такое вообще возможно? Это же абсурд. — Некоторых балерин раскручивают в угоду их покровителям, — она снова пожала плечами, — а некоторых, наоборот, «закручивают». Разумовский выругался и сердито забарабанил пальцами по рулю. — Это временно, — сказала отрешенно. — Скоро все уладится. Она говорила это скорее самой себе, успокаивая собственную мечущуюся душу. Разумовский ей не верил, как она сама в глубине сознания не верила в это. — Я могу вам помочь, — вдруг сказал он. — Навряд ли вы поможете. — Это не вопрос. Он развел руками и пояснил: — Я достаточно влиятелен, чтобы обеспечить вам защиту от Гречкина. Агата расправила плечи. Ей не понравилось, как повернулся разговор. — И что вы хотите взамен? — Ничего. Агата изогнула бровь. Ее вера в нежалящих ос была не так крепка, как она говорила Разумовскому. — Мы с вами живем в мире, где все решают созданные образы. Если мы с вами начнем появляться вместе, если я намекну театру, что хотел бы видеть вас чаще на сцене, это возымеет действие. От этого предложения так и несло проституцией. Разумовский сам это понимал, потому что добавил деликатно: — Я не подразумеваю ничего оскорбительного для вас. Покровитель — звучит слишком вульгарно, я знаю, но за этим словом ничего не скрывается. — И зачем вам мне помогать? — В этом городе так много грязи, нужно цепляться за все чистое и светлое. И бороться за него. Агата совсем смутилась. Это он о ней говорит, как о чистой и светлой, с издевкой подумала она. Если бы он знал, сколько на ней скверны, он бы выгнал ее из машины. — Я предлагаю вам свою дружбу, — он смотрел на нее с надеждой, от которой у Агаты защемило сердце. — И как это будет выглядеть? — Поедем с вами куда-нибудь, где нас заснимут папарацци, для начала. Ей оставалось только кивнуть, и Разумовский широко улыбнулся ее согласию. — Отдыхайте завтра, а послезавтра я за вами заеду. Все это было обескураживающе для Агаты. За вечер все успело перевернуться вверх тормашками, потом еще раз. Она слишком устала, мигрень снова начала ворчать в висках. Она повернулась к Разумовскому: — Тогда до встречи. Доброй ночи. — Доброй ночи. Агата вышла из теплой машины в холодный вечер. Заходя в парадную, обернулась на автомобиль. Разумовский не уехал до того момента, как за нею не закрылась входная дверь. Мысли варились у Агаты в голове, пока она поднималась в лифте. Тяжелые, вялотекущие они грузно давили на мозг. Черт с ним, решила Агата, хуже быть все равно уже не может. Кот Вагнер встретил протяжным мяуканьем и запутался у нее в ногах. Агата подумала о том, чтобы что-нибудь съесть и, может, немного почитать перед сном. Вечер поплыл своим чередом. Поздним вечером пискнуло оповещение на телефоне. На дисплее высветилась заявка на добавление в друзья. Разумовский снова предлагал ей свою дружбу, на этот раз в виртуальном мире. Агата нажала кнопку «принять». А уже ночью, засыпая, она вдруг физически ощутила, что огромном городе в это самое время думает о ней человек.