«Спящая красавица проснулась и оказалась стервой».
— т/с «Хрупкие вещицы»
— Кто это? — Кот в сапогах, — Майя на секунду задумалась, припоминая, и добавила: — С Белой кошечкой. Танцовщик и балерина в сказочных костюмах услышали ее издалека и отвесили шутливые поклоны, смех девочки зазвенел колокольчиком в закулисье, а в глазах заискрились азартные бенгальские огоньки. Она захлопала в ладоши, с восторгом оборачиваясь на отца. Астахов удобнее устроил Майю на коленях, и они продолжили свою незатейливую игру. — А это? — он ткнул пальцем в танцовщицу в канареечно-желтой пачке. Девочка нахмурила лоб под кудрявой челкой и выпалила, будто пугаясь, что кто-то из взрослых может ее опередить: — Фея резвости! Буква «р» споткнулась на картавом звуке, и Майя упрямо повторила: «Резвости-р-резвости!». Астаховский характер. — А это кто? — Астахов указал на Агату, и девочка ответила без малейшей запинки: — Авлола! — скартавила и насупилась. Агата улыбнулась и наклонилась к ней потрепать по светлой макушке. Ласково дернула за изобилие праздничных бантов на голове, и Майя показала ей язык. Спрыгнула с отцовских коленей и, рыча ненавистную «р», закружилась юлой на месте. За кулисами было шумно, и маленький моторчик потонул в какофонии. Давали «Спящую красавицу». Близился финальный свадебный акт, роскошный по масштабу задействованных артистов, и в закулисье яблоку негде было упасть. Взмыленные, уставшие танцоры разложились прямо на полу, вытягивая натруженные ноги. В воздухе разлились, перемешались утомленность и лихорадочное возбуждение. Агата катала массажный мячик босой ступней, чувствуя застарелую боль. Она сморщила нос от мысли, что через жалкие двадцать минут антрактного времени ей снова придется встать на пальцы. Она попыталась представить, что зароется босыми стопами в теплый золотой песок и надышится солью морского воздуха, но фантазия давалась с трудом. Воображение скрипело, будто заржавев от нескончаемых питерских дождей. Астахов сочувственно посмотрел на нее: — Дать таблетку? Агата покачала головой. Лучше терпеть, чем привыкать к обезболивающему. Она и так принимала его слишком часто в последнее время. Осенняя сырость обостряла боль от каждой надорванной мышцы, и давний школьный перелом фантомно ныл. — Не вертись! — Маша напустила строгости в голос, но глаза ее смеялись и лучились теплым весенним солнцем. Как никогда кстати для промозглого октября. — Антракт не резиновый. Агата смиренно замерла, и Маша аккуратно, привычным выверенным движением, провела пуховкой по ее лицу. Слой блестящей пудры пышно осел на щеки, и Агата чихнула. — Будь здорова, Авлола! — засмеялся Астахов. Майя повторила за ним, изо всех сил одолевая коварную букву. Маша закатила глаза, еще раз наугад опустила пуховку на Агатин нос и повернулась к мужу: — Теперь ты. Астахов покорно подставился под ее руки. За прошедший час они с Агатой обильно вспотели, устали, и весь грим сполз вниз, придавая лицам грустное пьеровское выражение. Майя наудачу крутанула самодельный пируэт и подошла к Агате. Кротко тронула пальцами пачку, и подняла лукавый взгляд. Агата наигранно вздохнула и дала добро. Детские любопытные руки коснулись бисерных узоров и блестящих пайеток. — Ты такая волшебная, — тихо выдохнула она, и у Агаты потеплело на душе от искреннего комплимента трехлетней поклонницы. — Спасибо, пчелка, — и нежно щелкнула ее по носу. Мысленно Агата скользнула в зрительный зал. Она сегодня танцевала резвее обычного, несмотря на ноющую боль, полностью вкладываясь в свою Аврору. Перед спектаклем Сережа прислал ей фото — его собственная ухмылка в копне рыжих волос, за его плечом добродушная Татьяна Михайловна, и за ними пестрота ребячьих лиц, курносых и веснушчатых, иногда беззубых, но веселых. Разумовский выкупил три ряда партера для детдомовцев, и ей нестерпимо хотелось понравиться юному зрителю. Дети еще не умеют кривить душой, и оттого так остро чувствуют фальшь. Их не обманешь зазубренной точностью движений и цирковыми прыжками. Им нужна настоящая сказка, и Агата старательно следовала заповеди Анны Павловой — вкладывала в танец всю душу. — Агата! — за кулисами появилась широкая добродушная костюмерша. Бодрым размашистым шагом обогнула артистов и подошла к девушке. В унизанных кольцами руках новые пуанты. Агата облегченно вздохнула. Тонкий атлас туфель стаптывался слишком быстро, и у нее уже давно вошло в привычку менять как минимум одну пару за спектакль. Она забрала пуанты и горячо поблагодарила женщину — на усталых ногах ей не пришлось идти за сменой. Екнуло глубоко, на уровне бессознательных инстинктов. Беспокойство кольнуло и разрослось на подкорке мозга. Маленькая неуловимая деталь выбилась из общего паззла, и привычная картинка порушилась. Агата старательно взвесила туфли на руках и нахмурилась. Костюмерша вопросительно подняла брови. Что-то было не так. Она всегда готовила туфли сама, фанатично и по-театральному ритуально. Пришивала ленты и натирала канифолью. Агата наизусть знала ощущение атласной ткани на подушечках пальцев, сталь носка и вес. Эта пара была будто тяжелее, на самую малость, на крохотную детальку пазла, но Агата заметила, и тревожная мысль вспыхнула красным светом опасности. Агата встряхнула пуанты на вытянутых руках. Еще раз, и еще, и из носка посыпалось зеленое крошево битого стекла. Ощерилось острыми гранями на полу. Повисла тишина, до того внезапная и ощутимая, что Агата подумала, что ее оглушило. Десятки глаз нашли ее в темноте кулис и прицельно впились в спину, в дрожащие руки и затылок. Жар волной поднялся по позвоночнику. В гулкой пустой тишине Агата отчетливо услышала, как колотится ее сердце, по ощущениям — в горле. Подняла глаза на Астахова. Его лицо в белизне барочных кудрей стало пепельным. Он встал резко, враз сбрасывая оцепенение, грубой рукой ухватил костюмершу за предплечье и дернул на себя. — Какого черта?! Женщина всхлипнула и оттаяла громким плачем: — Я только забрала туфли из костюмерной, честное слово. Она проглатывала слова, слезы полились из глаз полосками туши на пунцовых щеках. Агата смотрела, как на спектакль дурной актрисы, но почему-то верилось. Доброй костюмерше просто незачем прятать стекло в пуантах, а потом отдавать их лично в руки. Так не бывает. Люди вокруг сгрудились неровным полукругом, вытягивали любопытные шеи, и будто заговорили все разом. Эхо их голосов зазвенело в черепной коробке, и мигрень вспыхнула в висках, как пожар. Глаза заслезились. — Кто трогал туфли? — Астахов почти прорычал. Его затрясло от гнева. Маша быстро подставилась под Лешину руку, и опустила пальцы на его запястье, заставляя разжать жесткую хватку кулака. Второй рукой ухватилась за Агату, и девушка осознала, что ее тоже бьет крупной дрожью. Она даже не сразу услышала тонкий детский голосок. — Фея сирени! Первая мысль — как четко Майя произнесла свою злосчастную «р», удивительно, что с первого раза. Вторая, более оформленная, — девочка продолжает играть в викторину. Маша сразу опустилась перед нею на колени, бережно взяла маленькие ладошки в свои и заглянула в глаза пытливо. Астахов поспешно сел следом, и Агата осталась одиноко возвышаться над ними, прижимая к груди туфли. — Что ты такое говоришь, пчелка? — Маша, сохраняя спокойный голос, говорила четко и уверенно. Агата почти слышала, как сзади втянулся воздух в многочисленные рты, и кислорода стало на порядок меньше. А может, просто ей стало тяжело дышать из-за тяжелого гранита, опустившегося на грудь. Она все поняла. — Я видела! — упрямо повторила девочка. Она начинала злиться оттого, что ей не верили. Еще немного и капризно искривится рот, и она топнет ногой. — Что ты видела? — вклинился Леша, непривычно строгий. Его взгляд тяжело буравил дочь. — Как она взяла Агатины пуанты. Агата привычно оставляла туфли в костюмерной на своей нарядной полке. С парами пуант соседствовали гипсовая балерина и игрушки из Киндер-сюрприза, скопившиеся там за годы. Майя хорошо знала эту полку. Девочка, театральный ребенок, буквально с первых шагов выучила Мариинские коридоры и кладовки. Появлялась в разных местах, неожиданно и вездесуще, не как Призрак Оперы, конечно, но как маленький резвый фантомчик, неуловимый в своем любопытстве. — И кто сегодня Сирень? — Маша задала вопрос в никуда, то ли Агате, то ли Астахову, то ли зрителям за их спинами. — Вера, — мрачно ответил ей муж. Агата догадалась за мгновение до Леши и, когда он поднял на нее глаза, уже приняла решение. Развернулась резко, и люди вокруг расступились, словно отхлынувший прибой. Девушка прошла вперед, и полукруг за нею снова сомкнулся. Артисты двинулись за нею, как свита. Оставалось только вздернуть подбородок выше и по-королевски проглотить аршин. Вера стояла на другой стороне кулис, маленькая и тощая. Птичьи кости, выступающие под кожей, и большие глаза на пол лица белели в полумраке. Светлые волосы залачены так старательно, что бликовали от далекого софита. Цветочно-сиреневая пачка полукругом вокруг худенькой талии. Она оглянулась испуганно и попятилась, когда увидела Агату и людей за ее спиной. Тонкая шея дернулась, когда Вера судорожно сглотнула. Постаралась взять себя в руки. — Что происходит? Агата вздернула уголки губ вверх и бросила ей под ноги свои пуанты. — Твоя работа? Вера расправила плечи и окинула толпу за ее спиной влажными невинными глазами. — Не понимаю, о чем ты. Из толпы раздался голос Астахова. Раскатился над головами откуда-то из дальних рядов. — Видели, как ты брала Агатины туфли, — он умолк и добавил со злостью: — В них — не поверишь — оказалось битое стекло. Вера захлопала ресницами. От того, что они накладные, получилось еще глупее. — Я ничего не брала, ты на меня клевещешь! Раздался новый девичий голос. Танцовщица кордебалета вышла из толпы. — При всем уважении, Леш, ее «якобы», — она показала кавычки пальцами в воздухе, — увидела твоя дочь, а ей три года. — Ну цвета она различать умеет! — рявкнул он, а Агата устало прикрыла глаза. Ну конечно, Вера не дурочка, и не подставилась бы нелепо. В старых театральных кладовых ни одной камеры наблюдения, а трехлетний ребенок не годится для роли свидетеля. Она дала себе две секунды на медленный вдох и выдох и шагнула к Вере вплотную, чтобы остаться вне слышимости. — Давай так, — горло будто выстелилось наждачной бумагой, и голос вышел скрипучим. — Я же прекрасно понимаю, что ты сделала это для Гречкина. Вера поджала губы. — Ты ничего не докажешь, — проговорила сквозь зубы, едва слышимо. Каков оксюморон — злое шипение из уст нежной сиреневой Веры. Она так отчаянно просила Агату уехать от злости Гречкина, а теперь взялась исполнять его угрозы. Гречкинская тень стояла за спиной у Веры и нависала над Агатой, но на этот раз не испугала. В ее жизни страха было так много, что пьянящее чувство абсолютной нелогичной храбрости накрыло ее с головой и дышать стало легче. Агата не улыбнулась, а оскалилась. — Думаешь, напугала? — она проронила беззвучный смех. — Я училась в лучшей балетной школе и в ней же была лучшей. Считаешь, мне никогда не подкладывали лезвий в пуанты? Вера нервно облизнула излом губ. Глаза ее забегали, а Агата продолжила: — Я не собираюсь ничего доказывать. Но, как думаешь, — Агата сощурилась, — Гречкин защитит тебя так же, как меня Разумовский? Вера вздрогнула. — Кем больше дорожит театр? Своей будущей примой или глухой кордой, которой престарелый любовник выбил сольную партию? — Что ты имеешь ввиду? — То, что это твой последний спектакль в этом театре, — Агата широко улыбнулась. — Наслаждайся. Развернулась на пятках и окинула взглядом труппу. Получилось высокомерно. Агата не потрудилась добавить теплоты в голос, когда сказала костюмерше: — Принесите мне новые пуанты. Она так долго, так старательно подставляла под удар другую щеку. Кормила чужих демонов собственной плотью. Измученная бессилием, улыбалась и отмалчивалась. Представлялась себе статуей из хрупкого гипса, но оказалось приятно ощущаться мрамором. Хитиновые пластинки ее защиты вытянулись и заострились, превращаясь в длинные шипы. В театре обязательно будет расследование, но никто, очевидно, не докопается до сути, и конфликт замнут — ничего нового. Впервые Агате захотелось не спрятаться в норе, оберегая свою гордость и честь, а кусаться и царапаться в ответ. Надавить на Всеволожского, подключить Разумовского и разрушить жизнь злой девчонки. Она распрямила плечи и натянула новые пуанты. Неудобные, не разработанные, с жесткими носками — пальцы собьются в кровь. Далеко прозвенел звонок, за ним — еще два. Артисты разошлись за кулисами, и Агата медленно отсчитывала про себя минуты до того, как дирижер взмахнет палочкой. Прикрыла веки, и в калейдоскопе памяти завертелись все, кто сделал больно, Гречкин, его сын и любовница, смазанные силуэты давнего кошмара, мать. Никому больше она не позволит себя задеть. — Ты в порядке? — Астахов наклонился к ней, и его теплая ладонь опустилась на лопатки. Верный принц и добрый друг. Агата улыбнулась ему: — Все будет хорошо, — получилось искренне. Он хотел добавить еще что-то, но заиграл оркестр, и Агата потащила его в бутафорный мир сказочных дворцов и волшебных снов.***
Агата не любила дневных спектаклей. Может, от того, что вечером, она приходила домой и сразу же позволяла себе повалиться на кровать и уснуть без сновидений. Но если она заканчивала до полудня — ей еще оставались долгие дневные часы безделья и больных мышц. Она устало откинулась на спинку пассажирского сиденья и выглянула в окно. Стекло рассекли косые спицы дождя, барабанило убаюкивающе. Вода залила широкие проспекты, отражая грузные серые тучи, и казалось, что небо опрокинулось на продрогший город. День был сырым и скупым на солнце, хорошо, что у нее было свое собственное. Агата повернула голову и поймала взглядом профиль Разумовского. Он держался спокойно, почти умиротворенно, руки расслабленно лежали на руле. Мурлыкал под нос вальс из «Спящей красавицы». Агата не решилась портить его настроение своими рассказами и отмалчивалась, прикрыв веки. Наверное, все-таки задремала, потому что вздрогнула от Сережиного осторожного шепота. Он спрашивал, куда повернуть — в его офис или отвезти ее домой. — Давай к тебе, — сказала и улыбнулась, потому что глаза его потеплели. Он свернул по направлению к башне. Мокрый ветер ударялся колючими каплями в широкие панорамные окна. Далеко за грядой облаков вспыхивала серебряная вязь молний, и глухо перекатывался гром. Сережа приготовил им обоим чай — Агата постепенно переводила его на безкофеиновую диету. Он уже успел переодеться в знакомую футболку со смешливой гиковской надписью, а Агату укутал в свой собственный свитер. Она догадалась, как сильно ему нравится это — видеть ее в своей одежде. Она забралась на софу с ногами и грела ладони чайной чашкой. Разумовский вклинился в работу, и в кабинете воцарилась молчаливая, но уютная идиллия. Агата чувствовала, как ее мир, наконец, пришел в равновесие. Сережа стучал быстрыми пальцами по клавиатуре, шелестел бумагой и полностью погрузился в привычный рабочий темп, лишь изредка бросая взгляды из-под рыжей челки на Агату. Она лениво оглядывала комнату. На журнальном столике перед ней аккуратными стопками лежали документы, поверх них молескин в черной обложке. Агата потянулась и взяла ежедневник в руки, пролистала исписанные страницы. Строчки, косые и размашистые, с острыми углами букв, бежали по линованным листам и сплетались в вычисления, статистики, списки инвесторов. Сережа скрупулезно переносил на бумагу всю свою работу, будто он, IT-гений, не доверял электронным носителям. Агата листала страницы, не вчитываясь, пока ее вниманием не завладели рисунки на полях — абстрактные птички-галочки обрамляли написанное и постепенно детализировались. Обрастали чернильными перьями и острыми кровожадными клювами. Девушка перевернула еще одну страницу и вгляделась в рамку на полях, в которую соединялась масса со множеством круглых глаз. Еще через страницу — членистые паучьи ноги прямо по гелевым словам. Дальше — одинокий дом из поломанных линий с густо-черными провалами окон. Она вспомнила своих одноклассников, у которых мальчишеская непоседливость нередко выливалась в рисунки прямо в школьных тетрадках. У них у всех были стандартные сюжеты — череп и кости, чудовища из компьютерных игр и прочая привычная хтонь. Но сейчас у нее возникло чувство, будто она подглядела что-то личное и сокровенное, непредназначенное для чужих глаз, она захлопнула ежедневник и отложила его. Украдкой посмотрела на Сережу. Он изучал бумажную папку, хмуро бегая глазами по типографским строчкам, и Агату не видел. — Сергей! — внезапно проснулась Марго. — К вам посетитель! — Я занят, — бросил Сережа, не отрываясь от документов. — Он из полиции, — добавила помощница. — Я не шучу. Разумовский быстро смахнул стопку документов и накрыл их черной корочкой обложки. Нервно улыбнулся Агате и приподнялся из-за стола. Отдаленно в коридоре звякнул прибывший лифт, и в арке дверей появилась широкоплечая фигура. Полицейский застыл в нерешительности, и Агата заметила, едва удержался, чтобы не присвистнуть. Сережа протянул ему руку в приветствии, пальцы подрагивали. Полицейский сходу пожал ее и назвался: — Майор полиции Игорь Гром. Сережа кивнул и представил Агату. Вежливо предложил напитки. Девушка грациозно склонила голову и улыбнулась майору. Забавное у него имя, даже говорящее — перекатывалось на языке отзвуком грозы, и сам он был высокий и сумрачный, как сизое небо. Игорь Гром возвышался над Сережей и рядом с его бледной аристократичностью выглядел смуглым и заматеревшим. На кожаных плечах потрепанной куртки скопились дождевые капли. При этом от него веяло шкодливой непосредственностью. Дядя Степа из советской сказки. Агате он напомнил человека, прижившегося в сердце, полузабытого от времени. — Круто тут у вас, — восхищенно огляделся, скользнул взглядом по статуям и нагой Венере и кивнул на высокие автоматы: — А зачем вам столько? Сережа проглотил улыбку и пояснил: — В детстве не мог позволить себе чего-то такого, — смущенно пожал плечами. — Теперь закрываю гештальт. — Наверстываете упущенное, — понимающе отозвался Гром. Агата заметила, что Сережа успел расслабиться. Майор ему тоже пришелся по душе. Инстинктивная эмпатия — тянуться к хорошим людям. Гром пояснил, что здесь из-за дела Чумного Доктора, хотел выяснить, с какого аккаунта велась трансляция, и Разумовский старательно пояснил, что технически невозможно удовлетворить его запрос. «Если бы все было так просто», — про себя хмыкнула Агата. — Зачем же изобретать то, что невозможно контролировать? — нахмурился Игорь. Сережа подобрался и выпалил: — Потому что свобода слова — неотъемлемое право любого человека. — Хотели дать людям свободу слова, а вместо этого подарили маньяку трибуну с микрофоном, — едва заметно, но голос Грома прозвучал насмешливо. Краска схлынула с Сережиного лица. Робкая улыбка побледнела и истончилась. Слова кольнули глубоко, прямо в нежносердечный сгусток любви к себе и людям. Агата это поняла и быстро ощетинилась: — По-моему вы забываетесь, майор. Гром вздрогнул, не ожидая, что она вмешается, и в глаза закралось виноватое выражение, которое он тут же согнал кривой усмешкой. Сережа моргнул удивленно за его спиной, но чуть приободрился от ее защиты и в упор посмотрел на Игоря: — А вы, собственно, какое отношение к этому имеете? Просто ко мне уже приходил человек из органов… С улыбкой. Мы с ним все обсудили. Игорь замялся, окончательно стушевался, и Агата поймала говорящий Сережин взгляд. — Не бойтесь, я вас не выдам, — сжалился над ним Сережа: — Чем больше человек занимается делом Чумного Доктора, тем лучше. В квадрате кабинета как будто все облегченно перевели дыхание. Игорь от того, что наткнулся не на высокомерного мажора, а на светлую голову Разумовского; Сережа, потому что испытал уважение к рвению Грома; а Агата банально порадовалась замявшемуся конфликту. Гром не задержался надолго, он еще раз напоследок пожал руку Разумовского, кивнул Агате и ушел размашисто, слегка ссутулив широкие плечи. Когда он ушел, Сережа открыл на мониторе трансляцию с камер видеонаблюдения. Агата подошла к нему сзади и сложила ладони на напряженный затылок, зарылась пальцами в мягкую рыжину. Разумовский откинулся в кресле, подставляясь под ее ласку, и они долго смотрели на понурую фигуру Грома в лифте. Он хрустел кулаками, а взгляд был сосредоточен в одной точке, выдавая работу мозга. Выглядел растерянной гончей, потерявшей след запаха. — Он хороший человек, — произнес Сережа тихо. Факт, как данность. Агата согласно кивнула, располовинив на двоих ощущение внутренней симпатии. — Он напоминает мне, — она начала и осеклась, не зная, как продолжить. Рядом с Сережей хотелось метать сокровенные мысли, но в горле будто встала невидимая преграда. Она открыла рот, как рыба, и только втянула лишнюю порцию воздуха. Разумовский повернул голову в кольце ее ладоней и заглянул прямо в глаза. От щемящей синевы полились слова, будто сами собой: — Моего отца. Очень сильно, даже внешне. Агате захотелось зажмуриться. Волной по линии спинного мозга прокатилось острое — это первый раз, когда она заговорила об отце с кем-либо с момента его смерти. Сережа повернул кресло и запутал ее талию в своих руках. Ее ладони скользнули на изгиб плеч. Смотрела сверху вниз на его красивое лицо и понимала — здесь поймут каждую толику боли и зацелуют шрамы на сердце. Отчаянно захотелось поделиться всем прошедшим, стаявшим, как грязный снег, но успевшим оставить грубый след. Его руки потянули за талию вниз, и Агата села на его колени. Поджала босые ноги и успокоилась в кольце его рук. Теплые ладони залезли под свитер, легли на кожу, нежно оглаживая, и рассказывалось легко. Сережа жадно впитывал крупицы ее прошлого, боясь спугнуть откровение. Агата поведала ему свое прекрасное далекое — все о высоком-высоком отце-военном, черноглазом и белозубом. Яркими всполохами перед глазами вспоминались ощущения, бережно охраняемые в памяти. Колючий поцелуй в висок, когда отец будил ее в зимнее школьное утро, а Агата только глубже пряталась в одеяле. Крепкие простудные объятия — девочкой она была до того худой, что не могла крепко держать рукой градусник, и отец по-медвежьи прижимал ее к себе, чтобы измерить температуру. И полет. Ее первые полеты на его вытянутых руках навсегда отучили бояться высоты. Даже свое имя Агата получила из-за наследных жуковых глаз и отцовской любви к детективам. Она всхлипнула и рассказала о переломном — однажды отец не вернулся со службы. Агата долго ждала его, лежа в постели, упрямо не засыпая. Смотрела в потолок, предвкушая, как по затопленной темнотой комнате скользнет луч коридорного света и отцовское лицо появится в дверном проеме. Удивительно четко в памяти отпечатались цифры на электронных часах — несколько минут до полуночи, когда раздался звонок стационарного телефона. Мать подняла трубку, слушала несколько долгих секунд и закричала. Не своим голосом. Агата и не думала, что люди умеют так кричать. Потом — похороны, длинный обитый бархатом гроб, обилие цветов, сплетенных в венки. И мать, посеревшая в лице. Она была танцовщицей в Мариинском, когда она познакомилась с молодым курсантом, Павлом Истоминым. Быстро вышла замуж и легкомысленно уехала с ним из Петербурга по распределению. Танцевала в Хабаровске, но потом семью снова перевели, и танцевать ей больше было негде. Когда они вернулись в Петербург, Агате было уже десять, и родители сразу отдали ее в Академию. Отца не стало, когда ей исполнилось одиннадцать. В двенадцать мать переселила ее в общежитие балетной школы, чтобы собрать осколки своей собственной жизни. — Мама внезапно вспомнила, что красива, — горько улыбнулась Агата. — У нее появилось так много поклонников, и я стала мешаться. Сережа молчаливо погладил ее по спине, и Агата ощутила соль слез в уголках глаз. Она не успела отгоревать, оставшись один на один со своим одиночеством. Опустила голову на Сережино плечо и смежила веки. Они просидели по ощущениям вечность в тепле друг друга, убаюканные дождем, пока Агата не нашла в себе смелость робко спросить: — Что случилось с твоими родителями? Не любопытства ради, а оттого, что его тоску хотелось впитать в ответ. Сережа мягко коснулся виска губами и рассказал ей в волосы: о родителях-геологах, о маминых рыжих косах и солнечных улыбках, об отцовской привычке подхватывать маленького Сережу и сажать на шею. И об обвале на горной экспедиции. — Я тогда немного пожил у единственной бабушки, но и ее скоро не стало. Агата слушала, вдыхая запах его волос и одиночество слов. Пропускала через себя его рассказ, крепче обнимая за шею. Захотелось плакать за восьмилетнего Сережу, вернувшегося из школы и тщетно пытавшегося растолкать уснувшую бабушку. За него же, стучавшегося в молчаливые соседские двери. Накручивающего срывающимися пальцами скорую на номеронабирателе старого советского телефона. День по-октябрьски быстро сгустился в сумерках. По кабинету пролегли длинные тени, когда Агата подняла голову. Они с Сережей сиротливо жались друг к другу, и было в них обоих столько нерастраченной нежности, что душило в горле. Сережа вгляделся в ее лицо и прошептал одними губами: — Останься сегодня у меня.