Prima ballerina assoluta

— Прекрати флиртовать с балеринами, — Россия, утерев пот со лба, разогнулся и перевел сбившееся от долгого танца дыхание. — Дорогой, они сами падают в мои распростертые для них объятия! — Франциск, сощурившись, довольно наблюдал за Брагинским, закончившим танец. — Это ведь женская партия? Неужели Елизавета Петровна так любит балет, что заставляет всех танцевать за двоих? — Не слезай с темы. Женская, — Иван убрал прилипшие к лицу волосы. — В этой пасторали нет мужской. Но последовательность движений такая, что грех их не разучить. — В первый раз танцуешь её? — Франция подошел ближе, придирчиво рассматривая собеседника. На Иване — простой, не расшитый камзол, явно сковывающий движения. К низу он был свободен, но не для балетных прыжков. Кюлоты надеты на голые ноги, а чулок не было вовсе. Брагинский танцевал без обуви. Француз подавил смешок. — Побереги ноги. — Не в первый. Так плохо? — погрустневший взгляд фиалковых глаз подкупал. Франциск цокнул языком. — Ты скорее убьешь себе пальцы. Не думал поменять одежду? И… о пуантах? — На какую, на платье, что ли? — рассмеялся Иван. — Мужчины не носят пуанты. По крайней мере, в России. Не найдешь моего размера — Таким стройным ногам пошло бы платье, — промурчал француз. — Не носят пуанты? Я мог бы сделать их на заказ. Для особенной балерины. Будет наш с тобой маленький секрет. — Твои уловки на меня не действуют, — Россия, сев, тяжело привалился к стене, поморщившись, когда лепнина врезалась в спину. Кроме них в тускло освещенном зале никого не было. — Делай. Посмотрим, что из этого выйдет. Франциск, как кошка, подбирался все ближе. Его мышкой был Иван. — Елизавета — прекрасная женщина. Столько делает для русского искусства. Не помню такого со смерти Петра. Мне нравится, что твоя Империя открыла свои двери европейским художникам. Шпалерные развески в Петергофе просто чудо. Непринужденно, легко и не вычурно. Истинное рококо. — Конечно, прекрасная, — улыбчиво склонил голову набок Брагинский. — Особенно если вспомнить, кто проворачивал свои интрижки, способствуя ее выдвижению на престол. — Действовал согласно духу эпохи. Получилось очень непринужденно, нет? — их разделял метр. Иван, откинув голову, сквозь полузакрытые веки наблюдал за чужими поползновениями. — Непринужденностью ты считаешь полноценный дворцовый переворот? — в голосе Брагинского мелькнули раздраженные нотки. — Дорогой, в царской жизни и не такое происходит. Обошлось ведь без крови? Помиловали даже Андрея Остермана, — француз выжидающе остановился, внимательно следя за эмоциями в чужом лице. Боялся спугнуть. — Ага. А остальных сослали в Сибирь. Сибирь бойкая девушка, не слишком-то довольная моим присутствием. Мягко говоря, — Иван закрыл глаза, массируя мокрые виски. Добиться ровного дыхания после репетиции все не удавалось. Голову кружило от избытка кислорода. Француз подошел ближе и двумя пальцами взял Брагинского за подбородок, подушечками почувствовав проступавшую щетину. Слегка надавил, заставляя повернуть голову в свою сторону. Россия лениво открыл глаза. — Мы уже обсуждали это, Франциск. Я не собираюсь прыгать к тебе в койку, — однако, он не убрал чужие руки, мягко соскользнувшие вниз по шее и обводившие кадык. — Чтобы успокоить сердцебиение, дыши глубже. Делить одну подушку я не прошу, — прошептал Франция. — Просто твои танцы меня очаровывают. —Также, как тебя очаровывают танцы других балерин? — на выдохе спросил Иван. Красивое лицо француза, обрамленное длинными золотыми прядями, было совсем близко. Брагинский чувствовал резкий запах какого-то излишне сладкого и едкого парфюма, так любимого европейцами. — Умеешь ты испортить момент, — разочарованно протянул Франциск, изогнув выщипанные брови. Он почти выпрямился, как вдруг его неожиданно дернули за шелковый шейный платок. Так, что сперло дыхание. — Дышать глубже, говоришь? — Россия оказался с ним нос к носу, глаза помутнели то ли от быстрого танца, то ли от чего-то еще. От него веяло жаром. Француз оторопело смотрел на расширяющиеся, как у кошки, зрачки. — Маленький секрет про пуанты? Итальянец долго рассказывал мне, что в эпоху рококо модно быть таинственным и хранить секреты. Так что мы можем позволить себе еще один. Горячие губы поцеловали чужие, мягко, но настойчиво, притягивая за платок ближе к себе. Французу не давали вздохнуть так долго, что у него начало резать в грудной клетке. Сквозь кожу он чувствовал, как бешено стучало чужое сердце. Брагинский внезапно легко укусил его за нижнюю губу, заставляя приоткрыть рот. Кончиком языка коснулся чужого, углубляя поцелуй. Франциск было положил ладонь на бледную щеку и с силой вдохнул, готовясь продолжить, но Иван уперся руками в чужую грудь, нежно отталкивая. — На сегодня, пожалуй, хватит, — он дернул француза за рукав, заставляя сесть рядом, и положил голову ему на плечо. Уловки все-таки подействовали. — Какая дурость. — Такого я от тебя точно не ждал, — рассмеялся Франциск, к своему стыду порозовев, как от первого поцелуя. — Mon amour. *** Брагинский уколол шпорами бившуюся под ним лошадь. Скакун был мокрым от жара и быстрого бега. На морде выступила пена. — Потерпи еще немного, — Иван прильнул к шее жеребца, обнимая. В его жилах кипела кровь. Загонять лошадь до смерти Россия не хотел, но не был уверен, что она выдержит обратную дорогу. — Офицер! — рядом, натягивая узды и кашляя, пытался усмирить свою гвардеец. — Нам надо возвращаться! Мы вывели всех, кого смогли. — А сколько еще осталось? — Иван, не поворачиваясь в его сторону, смотрел на пылающую Москву с холма. Пожар уже обхватил половину города и не собирался останавливаться. Бушевал ветер, готовый сорвать с седла и заставить кубарем скатиться вниз, к начавшей тлеть траве. От черного смога не было видно неба, дышать было тяжело, пепел и дым забивали легкие. Впрочем, запах гари Россия уже не чувствовал. Где-то далеко черными башнями вырисовывался кремль. Где-то далеко был Наполеон. Еще до взятия столицы французами генерал-губернатор Ростопчин в переписке с Багратионом уговаривал того сжечь Москву дотла. Тот самый Ростопчин, который через несколько лет бежит в Париж. Но они все никак не решались. При отступлении по приказу подожгли лишь продовольственные склады и сено. Но это по приказу. В городе орудовали мародеры, были выпущены заключенные, а армия Наполеона, по слухам, пила и дебоширила. Кому было тушить? Особенно после поднявшегося урагана, который, зло усмехаясь порывами, раздувал огонь. Как раздували его солдаты у затухающего костра. Москва напоминала беспокойное перед бурей море, но море огненное, где вместо волн плясали языки пламени, слизывавшие все на своем пути: чужие дома, церкви, мосты, даже каменные постройки. С удовольствием они проглатывали и людей. Море обещало превратиться в океан. Иван, задохнувшись, прижал руку к груди. Лишь бы не открылась старая рана. — Около десяти тысяч осталось, — гвардеец опустил глаза. — Раненных они сожгли всех. Не больше десяти тысяч. Офицер, вам надо уходить. Вы чудом выжили после Бородинского сражения, в вашей груди было столько осколков, что можно собрать целый снаряд. Я не понимаю, как вы можете сидеть в седле. «Не выжил», — Иван сглотнул от болезненных воспоминаний. Умирать всегда страшно. Даже странам. Они встретились с противником под Утицким курганом, оказавшись в ловушке. Иван понимал, что, взяв этот рубеж, французы получат возможность обойти русскую армию, поэтому сам пошел в атаку, руководя одним из многочисленных отрядов. Сражение под градом чужих огней было заведомо проиграно, нужно было отступать, но они не теряли надежды. Брагинский запомнил свист, с которым снаряд приземлился в нескольких метрах от него, под ноги какому-то немолодому гвардейцу. Заплясал, как детский волчок. Оставались считанные секунды. Гвардеец застыл в ужасе. С иссохших, покрытых коркой крови губ, сорвалось: «Господи…». Иван рванул лошадь на себя, поднимая ее на дыбы. Оглушающий грохот прогремел, казалось, не рядом, а над всем полем. Лошадь завалилась набок и заржала в предсмертной агонии, роняя всадника. Брагинский повалился на спину, попытался встать, опираясь на лопатки, но не чувствовал рук. На разорванной груди красными пятнами выступала кровь. «Не сейчас. Нет, не сейчас», — Россия захлебывался, жуткая боль, до звона в голове, пожирала его изнутри. Мимо неслись кони и люди, кто-то кричал, гремели пушки, но он ничего не слышал. «Обошлось без крови?» — почему-то всплыли чужие слова. Перед пустыми, мертвыми глазами расцветало солнечное небо. Он не помнил, кто вытащил его из пекла сражения и почему, не помнил, как его положили на грязный, залитый чужой кровью операционный стол, где по обыкновению отпиливали руки и ноги кричащим людям, желавшим скорее умереть, чем стать инвалидами. Зато хорошо помнил, как цепкие руки военного врача вытаскивали из него каждый осколочек. — Удивительно. Вы почти не дышали, я по началу отказывался, говорил, чтобы вас уволокли к смертельно раненным. Но осколки как будто… не вошли далеко. Как будто вы сами копались в собственных внутренностях на поле и силились их достать. Вас Бог бережет, в рубашке родились. Чудо, если раны не загноятся. Тогда будете жить. Возможно, — невесело подытожил мужчина. Иван застонал от очередной манипуляции и впился пальцами в деревянные доски, изогнувшись в пояснице. — Утицкий… Взяли?.. — хрипя спросил он. — Оставили, — хмуро ответил врач. Россия закусил губу и резким движением развернул лошадь, тут же почувствовав нарастающую боль. Нужно было на перевязку. — Уходим. Следи, чтобы из населения и, особенно раненных, никто не отставал, — ледяным голосом приказал Брагинскй, в последний раз бросив взгляд на бьющуюся в агонии столицу. Бога заменил пепел. *** Пруссия горделиво рассматривал себя в зеркале. Командир первого лейб-гусарского полка, он присутствовал на Венском Конгрессе вместе с Карлом фон Гарденбергом и Фридрихом Гумбольдтом. Их не зря окрестили гусарами смерти. На головном уборе — череп и скрещенные кости, сабля в ножнах наточена и готова к победоносным сражениям. О, а как он был одет — в идеально сидевший синий доломан со сверкающими белыми пуговицами и ментик с песцовой выпушкой, украшенный серебряными галунами. Убедившись в собственном великолепии, Гилберт довольно хмыкнул и подкрутил прядку волос цвета свежевыпавшего снега. Документы были подписаны, территории поделены. Переговоры переходили в духе интриг, жаркого соперничества и сговоров. Все, как он любил. Из зала потяжелевшей походкой вышел побелевший, как мел, Франция. Прусс одарил его смешливым взглядом. Люди тянулись медленно, с жаром обсуждая новоприобретенные территории. Большинство союзников осталось, как это говорится, «в плюсе». В том числе и Пруссия. Лакомый кусочек, западные земли Польши, а также часть Саксонии, Вестфалии и Рейнской Области достались ему. Мимо тенью проскользнул Брагинский. — О, Империя! — поймал его Гилберт. — Ну что, какого чувствовать себя королем Европы? — Весьма недурно, — расплылся в улыбке Россия. Офицерская форма Ивану шла. Не так, как ему, Пруссии, конечно. — Нехило ты обгорел. Как Москва, жива-здорова? — без тени стеснения поинтересовался Гилберт. Откровенные разговоры его раззадоривали. — Отстраивается, — сухо бросил Брагинский. Александр, пускай и собрал Комиссию для строения в Москве, плохо представлял, как восстанавливать город. План Вильяма Гесте, предложенный в прошлом году, отклонили, а нового не предвиделось еще долго. Полностью восстать из пепла пока удалось только Кремлю. — Поражаюсь твоей стойкости. Хорошо ты утер нос этому французу с его имперскими замашками, — беззаботно продолжал прусс. — Вы же были друзьями? До всей этой заварушки? — Ошибаешься, — мягко ответил Россия. — Разные страны не могут быть друзьями. — Брось. У тебя половина знати лепетала на французском, не зная русского. Франциск торчал у тебя слишком часто. Или ты намекаешь, что… — Гилберт занимался своим любимым делом — выводил Россию из себя. Великой Пруссии до безумия нравилось ловить раздражение и гнев в чужом лице. Особенно если это было лицо Брагинского с вечно натянутой улыбчивой маской, которая самого прусса доводила до белого каления. Хотя куда было белеть. — Оставь свои фантазии, — с нажимом произнес Иван. Воспоминания о Франциске не застилали глаза, не отзывались болью в груди и были скорее неприятны. Война стерла то, что было. Француз просто перестал появляться в России, когда отношения между странами накалились. У них не было прощальных разговоров, горячих признаний в любви и клятв верности. Россия бы предпочел, чтобы не было ничего вовсе. Корить себя за романтическую связь он тоже не собирался: Франция подарил и ему, и его людям многое, но отобрал еще больше. Иван был уверен, что он не единолично разрабатывал вероломный план захвата Европы, а был скорее наблюдателем разворачивающихся военных действий. Но не был уверен, что Франциск на одном из собраний не вычерчивал крестики и стрелочки на карте. Простил ли он его? Прощать было не за что. Страны — отражения не императоров и герцогинь, а людей, далеких от политики. Брагинский жалел только о том, что отдалил себя от своего населения, с удовольствием нырнув в переплетение дворцовых интриг. 1812 год вытащил его из этой пучины. — Ну да, с кем я общаюсь. С неприступной Империей, — сверкнул красными глазами Гилберт, подметив для себя поменявшийся оттенок в чужом голосе. Отлично, есть, куда давить в следующий раз, — Что планируешь дальше? На тебя же еще турок наседал. Швед. — В первую очередь позабочусь о себе, — холодно сказал Иван. Надоедливый Гилберт был ему неприятен. — Не всё воевать. Вряд ли ты поймешь. — Как будто я не забочусь о себе! — ощерился собеседник. — Смотри, Иван, затянешь заботу — на кусочки разберут и заплаток не оставят. — Сочту за угрозу, — ухмыльнулся Брагинский, но его отвлекло какое-то шевеление. Позади Гилберта, совсем близко, стоял ребенок. В камзоле на взрослый манер, одетый, как миниатюрный прусский гвардеец. Иван не сдержал улыбку, так несуразно выглядел мальчик. — Ты себе оруженосца завел? Не слишком мал для такого? — Лучше! — растянулся в первой за время разговора не саркастичной улыбке Пруссия и заботливо подтолкнул мальчика вперед. — Брата. Людвиг, не жмись ты так. Страшный и ужасный Империя тебе не обидит. А если обидит, я ему устрою. Брагинский закатил глаза. Когда же этот альбинос уже наиграется. Пруссия был дерзок и ядовит, по напускному ехиден, но в разговоре с ним следовало быть предельно осторожным. Гилберт никогда не терял бдительности и каждым словом вставлял иголки в чужой китель, нащупывая чувствительные точки. Его могущество росло, и колоть собеседника становилось все проще. Иван перевел глаза на ребенка лет семи, лицо которого было не по-детски серьезно. Россия рассмеялся и сел на корточки перед ним. — Новая страна, значит? Тяжелая тебе выпала доля. С таким-то братцем, — он пропустил мимо ушей возмущенные возгласы Пруссии, склонив голову, пытаясь проследить за чужими эмоциями. — Людвиг? — Людвиг Байльдшмидт, — внезапно выпалил ребенок. — И я вас не боюсь. — Не боишься? — Иван улыбался шире и шире. — А все вокруг боятся. Потому что такие маленькие страны я ем на обед. Особенно детей. — Доешьте лучше недобитого француза, — нахмурился Людвиг, смотря ему прямо в глаза. Брагинский ухмыльнулся и растрепал мальчику светлые волосы. Не в брата пошел. Пруссия — с рубиновыми темными глазами, с рождения будто седой. А этот… Голубоглазый и светловолосый. Даже на нормального человека похож. — Манеры бы тебе подтянуть. Но, как видишь, твой брат до сих пор не подтянул, — Иван пытался найти в чужом ледяном взгляде тень сомнения, страха, стыда — хоть что-то. Но детский взор оставался непреклонно серьезным. — Все, заканчивай голову ему пудрить, — откуда-то сверху донесся недовольный голос Пруссии. Брагинский напоследок осмотрел юного Людвига. Застыл, как штык. Хороший солдат выйдет. Если не будет стерт историей. — Пока, Гилберт. Переставай быть таким заносчивым, до добра не доведет. До свидания… Людвиг, — Россия встал и проследовал за своим императором. Маленький немец с холодными льдинками вместо глаз еще долго не выходил у него из головы. *** Иван лежал на кровати, не раздеваясь. Алкоголь постепенно отпускал, а тягостные мысли лезли в голову. Плевать он хотел на Вебера с его неоднозначными подарками. Пусть подавится. И приставит к себе человек двадцать, потому что еще одна выходка — и Брагинский своими руками затянет в мертвую петлю черный галстук на иссохшей бледной шее. Вот вам и разгадка смерти. Он вытянул руку, пропуская через пальцы свет от окна, в которое беспощадно смотрел уличный фонарь. Все в планировке гостиницы было хорошо, но с этим они точно промахнулись. Заботливый владелец не зря повесил тяжелые, плотные шторы. Они выбивались из общего духа немецкого минимализма в небольшой комнате, обставленной небогато. Россия погряз в тишине: кран не капал, через стекло не доносился ветер, толстые стены не пропускали ничьи разговоры. Совсем не как у него дома, где всё кипело жизнью. Иван пальцами коснулся своей шеи, непривычно для себя не почувствовав мягкий, связанный Ольгой шарф. Провел ниже, натыкаясь на воротник рубашки. Пуговица выскользнула из петли: одна, вторая, третья… Ладонью Россия провел по голой груди, натыкаясь на шрамы. Черт знает, оставленные теми осколками, что были в 1812, или уже другими. Сколько было войн. Указательный палец обвел грубо выступавшую сросшуюся кожу. Болеро нужно было танцевать с голой грудью, и Брагинский был уверен, что гримеры каждый раз материли его так, как никогда в жизни. Скрыть старые ранения было сложно, никогда не получалось полностью, к тому же, каждый раз после танца его можно было выжимать. Поэтому внимательный зритель с первых рядов мог задать ряд неудобных вопросов. Но они не задавали, ибо Брагинский танцевал, как в последний раз, потому что каждое его выступление действительно могло стать последним. Балет перестал быть достоянием и отрадой царских семей. Его увлечение считали инфантильным. Иван ненавидел выражение «сбегать от себя», но каждый раз сбегал — к пустому залу, сцене в потемках и тихой неживой музыке, записанной сначала на пластинках, потом на пленке, а затем на цифровых носителях. Ольга с пониманием, но все же укоризненно смотрела на него, когда Брагинский в потемках возвращался из театра, оставив дела насущные «на потом». — Ванюш, помочь? — её тихий голос всегда успокаивал. — Да не надо, тут немного осталось, — улыбался Россия, принимая из чужих рук чашку горячего чая. А потом сидел до самого утра, сонный приходил к начальству и вновь ждал вечера, вечером можно было вырваться в театр. Все закончилось, когда в администрации поняли, куда так торопится Брагинский после окончания рабочего дня, почему берет ворох бумаг на дом и не пропускает ни одного балета в «Большом». Его грубо предупредили, что «работать нужно нормально» и что стране «не подобает вести себя так, как ведете вы». Наверное, они были правы. Стране. Что в этом слове? Защитник, посланный свыше? Нет, он им не был. Люди прекрасно научились защищать сами себя, выстроив армию, флот, а потом тысячи машин. Святой? Боги никогда с ним не разговаривали. Среднее арифметическое по населению? Нет, черт возьми. Не все же они без ума от балета. Они отличаются, каждый. Даже внешне. Его близость с людьми — была ли она хоть когда-нибудь? Иван не мог помочь всем. Не мог выхватить каждую бабушку из толпы и купить продуктов, не мог подарить ключи от новой квартиры каждому бездомному, не мог вылечить больных детей… Больных детей? Дыхание сперло. Или мог? Брагинский резко сел на кровати. Мысль, пришедшая ему в голову, была настолько иррациональной и противной, что захотелось сплюнуть. Зерно сомнения прорастало и прорастало, побегами заползая в легкие, проделав дыру в диафрагме. — Людвиг, во что же мы влезли… — прошептал он, обняв колени. Мысли про немца сами лезли в голову. Конечно, Иван понимал, к чему шло. Понимал это по неловкому, но теплому общению, по прикованным взглядам и легкому румянцу на щеках. Льдинки в глазах Людвига медленно, но верно таяли. Россия усмехнулся. В голове у Германии, наверное, сейчас полный кавардак. Враги в двух мировых войнах, страны, находящиеся в конфронтации, но непрерывно и крепко связанные чем-то вне политики. Наукой. Искусством. Людьми, в конце концов. Брагинский откинулся на подушки, рассматривая скромную лампу под потолком. — Не боишься ты меня, Людвиг Байльдшмидт? А я боюсь влипнуть похуже, чем в царские времена, — тихо сказал он, закрыв глаза.