Prima ballerina assoluta

– Что сделаю я для людей?! — сильнее грома крикнул Данко. И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце и высоко поднял его над головой. Вся поза Алексея выдавала нервозность. На этот раз он теребил не пыльную гардину своего кабинета, а пуговицу на манжете выглаженной женой рубашки, бесконечно расстегивая и застегивая её. Он думал, что ко всему в правительственной жизни можно привыкнуть — к огромному количеству работы, к разрыву с друзьями и грустным глазам супруги, ждущей нормального отпуска уже который год, — но привыкнуть к разговорам с вечно живущим Иваном Брагинским всё не удавалось. В один из прекрасных, как Алексею тогда казалось, летних дней, его повысили. Один из самых молодых членов комитета государственной думы, он упорно двигался по карьерной лестнице и метил лет через десять-двадцать занять если не место председателя, то пригреть должность не хуже. Спустя месяц Алексей уже с интересом погряз в ворохе законопроектов и не собирался отвлекаться ни на что большее, как вдруг сверху ему «прилетела» еще одна обязанность — курировать свою собственную страну. Нет, Алексей, вы не поняли: не какой-то проект, палату или партию — страну. Живую страну. Он сначала подумал, что это какая-то идиотская шутка, тест на психику или на сообразительность, какой обычно предлагают стажерам в «Гугл». Но его начальник шутить не собирался. Алексею дали подписать несколько документов, в которые он по привычке пристально вчитался — это была совсем не шутка — кураторство налагало на него серьезные обязанности. Распределять «стране» задачи, подбирать секретаря, с которым можно было согласовать этой «стране» распорядок дня, следить за передвижениями, регулировать вопросы с жильем и финансовым обеспечением, отвечать за выездные мероприятия с её участием, контролировать работу. Ни в коем случае не пытаться выведать государственные тайны прошлого — это было витиевато описано аж через несколько абзацев. Перед «днем икс», которым назвал Алексей первую аудиенцию вживую, у него дрожали колени. Как он представлял себе Россию? Конечно же как девушку, «Родину-мать», пышногрудую красавицу с длинной русой косой через плечо и вздернутым носиком. Или как пожилую женщину, эдакую жену генерала, которой старость не сгорбила спину. Про пол не было сомнений никаких. У него вытянулось лицо, когда Брагинский зашел в кабинет. — Ну вот, как всегда. — усмехнулся Иван, сев на кресло перед дорогим дубовым столом. — Иван Брагинский. Приятно познакомиться, Алексей, теперь я в ваших руках. Там в «инструкции по эксплуатации» на обратной стороне наверняка была приписка мелким шрифтом об имени, её обычно все пропускают. Как-то не особенно весело отозвалась страна, с интересом оглядывая Алексея. У того подготовленная речь мгновенно испарилась из головы. Иван был молод (конечно, только на вид) и выглядел очень… странно. Конечно, страна в нем не угадывалась, но у чиновника появилось желание накинуть Брагинскому на шею шарф, нацепить берет и подрисовать тонкие усы. В его понимании Иван напоминал художника. Фотографа. Короче, творческого человека, потому что иначе неестественный пепельно-пшеничный, выцветший оттенок волос был необъясним. Если бы он седел, то в пряди были бы вплетено серебро, но его не было. Тонкие брови были чуть темнее, но того же странного цвета, а глаза и вовсе в ярком свете отдавали фиолетовым. Линзы? Краска? Но корни краску не выдавали, а цветные линзы… Да не стала бы страна этим заниматься! Страны же отличались почти идеальным здоровьем. Может, они все такие? Поза Брагинского была расслабленной, даже излишне, отросшие волосы не спадали на плечи, но это дело нескольких месяцев. Он подпирал рукой бледную щеку, закинув ногу на ногу, улыбался тонкими губами и немного щурился, напоминая хитрую лису из русских сказок. Даже нос был каким-то излишне вытянутым, с горбинкой, будто сломанный в далеком прошлом. Что за чертовщина. — Ладно. Смотрите вдоволь. Небось девушку ожидали? — мигнул глазами Россия. Костюм на нем сидел не очень, красиво облегал широкие плечи, но дальше была беда. Рубашка замялась к линии брюк, которые держались на ремне и честном слове, рукава спадали на тонкие кисти. Иван легко постукивал пальцами по ручке. Кольца не было. Алексей мысленно щелкнул себя по носу, вспоминая строчки из документов: странам же запрещено жениться. И вступать в романтические связи. Как контролировать последнее, мужчина себе не представлял. Не посадить же Брагинского на цепь, что вообще за запрет такой? Не люди они, что ли? Господи, конечно, не люди, но это было уже слишком. Жить сотни лет и не влюбиться ни в одну девушку? Это было просто невозможно. Стоит аккуратно спросить потом, на гостайну информация не походила. — Да, честно признаться… Я тоже рад знакомству, — выдавил чиновник, верча в руках ручку. В зале резко стало не хватать воздуха. — Не нервничайте вы так! — дружелюбно улыбнулся Россия и протянул ладонь для рукопожатия. Алексей излишне импульсивно отбросил ручку и стиснул мокрой от волненья ладонью чужую в ответ. Она была необыкновенно холодной. Это объясняло бледность. Чиновник всё пытался выстраивать логические цепочки, но они рушились от полной неразберихи в голове и от внешнего вида Ивана. — Значит, обсудим детали документов, Иван? — Алексей собрал кипу бумаг в стопку, стукнул по столу, собирая, и проскользнул взглядом по первому листу, в котором подробно было описано, кто такие страны. Это можно опустить. — Если откровенно, не представляю, с чего начать. — Я столько проходил эту процедуру, но каждый раз тоже плохо представляю, с чего начать, — цокнул языком Брагинский. — Может, расскажите о себе? — О себе? — вскинул брови Алексей. — Мало могу рассказать. Я родом из Сибири, поступил на бюджетной основе в МГИМО, там же влился в деятельность студенческих советов, профсоюзов, других организаций… Затем вступил в партию. И дальше само как-то… Очень я был увлечен. Женился еще в институте. Ребенок, учится в университетской гимназии, но в политику не хочет. Папа, видимо, не тот пример показал. Рисует. Недавно ездил в «Сириус». В свободное время, коего не так много, ходим с женой и сыном в театр. Очень она балет любит. — Балет? — как-то оживился Россия. — Я тоже люблю балет. Танцую очень долго. Но сейчас для себя. Чиновник удержался от вопроса «что такое давно» и собрал пальцы в замок. Его разрывал интерес. У Брагинского можно было столько спросить, поговорить об истории, о нем самом, об его отношении к сотне вещей, начиная с любимых художников, заканчивая тем же самым балетом. Но у них на повестке дня были лишь документы. А в будущем… Алексей даже представить себе не мог мерило качества его текущих обязанностей. С Иваном до него же кто-то работал, но, по слухам, быстро перестал. Чиновник прикусил губу. — Сложно с вами? — неожиданно для себя спросил он и тут же осекся. Такой вопрос правительство бы не поприветствовало. — Сложно?.. — Россия был озадачен. — По мнению других — весьма. Моя гражданская позиция, скажем так, далека от придуманного ими идеала. Называют меня язвительным, невозможным в общении, излишне неусидчивым. Кажется, все прилагательные перебрал. Но если вы не собираетесь слишком часто читать мне нотации, то мы сработаемся. — Пока не собираюсь… — усмехнулся Алексей, перелистывая распечатанные документы. Оцепенение отступило, нужно было работать. Что там первое? — Где вы сейчас живете, Иван? *** В тот раз они обсуждали лишь формальности. Алексей уточнял туманные формулировки, Иван легко отвечал — будто заранее знал, что именно его спросят. Послевкусие от первой встречи с Брагинским осталось горьковато-солоноватым, но от последующих — чиновник точно знал — это был яркий и жгучий черный перец. Россия действительно был язвителен, бил точно в цель каждой фразой и никогда не отвечал на личные вопросы, под каким соусом Алексей бы их не подавал. Однако, спустя несколько месяцев лед тронулся, и Иван, видимо обретя какое-никакое доверие к чиновнику, иногда рассказывал о себе и о своем прошлом. Аккуратно, без деталей, каждый раз будто давая Алексею маленький цветной кусочек от большого витража. Сильнее, чем рассказов о себе, Брагинский избегал только вопросов об отношении к политике. Но у них и не было принято это обсуждать. Вот и сегодня Алексей нервничал. Иван невозмутимо затягивался рядом, спиной прислонившись к перилам небольшой смотровой площадки в парке при гостинице. Вид не производил впечатления — десяток деревьев, маленький фонтан и несколько лавочек — если бы не богатые рождественские украшения. В Берлине стукнула оттепель, поэтому с деревьев капало, мокрый снег норовил сорваться с крыши, а ледяные скульптуры незаметно расплывались, как будто были сделаны из тающего свечного воска. Чиновник беспокойно оглядывал козырек в паре метров от них. — В Германии исправно чистят крыши. Не бойтесь, — Брагинский затушил сигарету, воткнув ее в снег. — Как вам поездка? — Без происшествий, — скромно отозвался мужчина. Иван подавил улыбку, вспомнив подарок от Вебера, бар и круги по ночному Берлину. — Не курите больше в общественных местах. Тут всё строго. — Признаю свою ошибку. Могу попробовать оправдаться бессонной ночью и избытком впечатлений с балета. Кстати, Алексей… — Россия развернулся в пол оборота, поймав взгляд чиновника. Алексей уже выучил, что чем непринужденнее был Брагинский, тем больше неожиданностей от него можно было получить. — Хочу извиниться за наш разговор в Москве, перед началом репетиций. Я зря был резок. «Русские сезоны» получились великолепные, за что вам большое спасибо. Без вашего участия и хлопот ничего бы не получилось. Алексей зарделся и рефлекторно поправил коротко стриженные волосы. Не часто услышишь похвалу от своей страны. — Просто… Когда я узнал о вашей страсти к балету, она все никак не выходила у меня из головы, с первой встречи. Я пытался говорить с коллегами, но у них сразу становилось такое кислое лицо… — рассмеялся чиновник и тут же прикусил губу. Опять сболтнул лишнего. — Но это же ваша жизнь. Я не общался с другими странами, совсем не знаю тонкостей происхождения и жизни таких людей, но подумал — почему нет? Почему не дать вам чуточку больше свободы? Я ведь когда-то давно упоминал, что мой сын рисует. Есть в кого. Я закончил художественную школу, рисование было моей отдушиной. А потом все сошло на нет. Партии, политика… Я уже забыл, как держать в руках кисточку и какие цвета надо смешать, чтобы получился фиолетовый. Могу хоть каждую неделю ходить в Пушкинку или Третьяковку, даже общаться с приезжими художниками. Однако… Нет, я не жалею… Как бы это описать? Россия внимательно слушал. Алексею даже стало неловко, в глазах Брагинского пропала привычная насмешливая искорка, сейчас в них отражалось какое-то глубокое внутреннее переживание. Почти неуловимое, как легкое движение колоска на ветру в пшеничном поле. — Возможно, я ошибаюсь, — осторожно начал чиновник. — Вам, Иван, дано жить в двух мирах. Вы не человек, но я не встречал никого человечнее. Вы для меня — личность, а не обертка среднестатистического россиянина. Личность, которую страшно было бы потерять в сегодняшней безумной текучке. Из-за тысяч бумаг, что вы просматриваете за месяц — через вас не проходит мимо ни один проект, петиция и закон — и проклятой бюрократии складывается ощущение, что мы все в вакууме, но жизнь летит неделями и годами мимо. Я не представляю, как держался, если бы не семья. Я возвращаюсь домой, где меня ждут жена и ребёнок, и понимаю, ради чего я здесь. Моя работа — делать жизнь наших граждан лучше. Сотен и тысяч российских семей. А куда возвращаетесь вы? В очередную квартиру черт поймешь, где, даже без права выбора? Я не могу назвать никого из коллег друзьями. Думаю, что и вы тоже. Россия впервые за всё время их разговоров отвёл глаза. Алексей снова расковырял старую рану на груди, из которой сочились сукровица и гной. Эта дрянь никак не хотела затягиваться, а учтивый Вебер худыми пальцами последний месяц нащупывал рёбра изнутри. — Алексей, вы правы не до конца. Я не понимаю, что за два мира вы имеете в виду. Всё то время, что мне дано было жить, я мог назвать друзьями единицы. У меня были знакомые, наставники, начальники, товарищи… — уголки губ страны дрогнули, — это то бремя, что каждый из нас принимает по наследству с рождения. Вы можете представить, сколько я видел. Если вы пытаетесь оправдать моё увлечение балетом — я сам не могу его оправдать и не позволю никому сделать это за меня. Можно много говорить, что я человек, просто особенный — бессмертный, как угодно — и пусть моя конечная цель такая же, как у вас — делать жизнь людей лучше, но я не такой, как вы. Я должен быть другим. Не зря мне даны воспоминания. — Позвольте с вами не согласиться, — встрепенулся чиновник, всегда пытавшийся быть бесстрастным. Иван удивленно моргнул. — Вы переживаете, что делаете недостаточно, но вы будете делать недостаточно до тех пор, пока отделяете себя от людей. Невольно отделяете. Какой человек не перегорит, столько лет думая только о работе и политике? Я прекрасно понимаю, как для вас выглядит большинство коллег и что вы о них думаете. Вы хотите быть голосом народа, а он неслышим. Но ведь все это можно изменить. Очень медленно, за годы, но возможно? А что до балета —вы потеряете часть себя, отказавшись от него. Иван, каждому нужна отдушина, они люди, они поймут. Может, их смущает ваше бессмертие, ваша сущность, всё это не укладывается в голове. У меня тоже до сих пор.. не укладывается. Но если вы будете делать десять шагов навстречу, а они — половину шага, то однажды вы встретитесь, как бы далеко не были. Горький ком подступил к горлу, когда Брагинский силился что-то ответить. В голове всплыл недавний издевательский подарок — как будто Вебер знал, с какими терзаниями он ходил на каждую репетицию, как после прошлых выговоров внутри мешалась едкая злость с желанием выть раненной собакой, поджав уши и хвост. От этого становилось дурно, на бледном лице румянцем выступал жар, а губы растягивались в привычную, ни одной мышцей не выражающую истинных эмоций улыбку. Россия видел в пуантах не дорогую атласную сияющую ткань, а немой подкол: «Доволен тем, чем занимаешься? Что будет дальше, когда уедешь? Снова будешь позорно сбегать в театр и работать впустую?» — И все же.. Сегодня политик из меня посредственный. Я больше похож на редактора, менеджера, переводчика на крайний случай, но не на политика. И вы предлагаете мне сделать десять шагов. Куда? Не провалюсь ли я в канаву, Алексей? — Иван выпрямился, оставшись таким же серьезным. В глазах плескалось что-то незнакомое, а от того пугающее. Чиновник невольно поежился — Россия был выше него на полголовы. — Канава не пропасть, — упрямо ответил мужчина. — Начните с простого. Мы поменяем вам график, я попытаюсь согласовать это с начальством. Если не дадут добро, будем работать с тем, что есть. Я действительно хочу помочь. Может, у вас есть идеи? Не на десять шагов, а хотя бы на один. — Я за эти месяцы утомил вас своими монологами о россиянах, не так ли? — Иван не ждал ответа. — Думаю, пора сделать хоть что-то существенное. Вы не могли бы организовать мне визит в Федеральный научно-клинический центр детской гематологии, онкологии и иммунологии имени Димы Рогачева? — ДГОИ? Но президент только недавно там был, осматривал новое оборудование, разговаривал с директором. Чего вы хотите? — замешкался Алексей. — Ну вот! Новое оборудование! — лисой улыбался Россия. — Прошло достаточно времени, чтобы его опробовали. Нужно узнать, как дела обстоят теперь. — Хорошо… — растерялся Алексей, мысленно черканув пожелание Брагинского в воображаемый блокнот под цифрой пятьдесят пять, а потом поднял на несколько десятков повыше — к самому важному. — Думаю, в течение двух недель по приезде в Россию смогу это устроить. — Алексей… — Иван улыбался совсем по-детски и открыто, без насмешки, не желая этой улыбкой отгородиться от собеседника. — Спасибо. Правда, спасибо за всё. Он, как и на первой их встрече, протянул холодную, обветренную немецкой зимой ладонь для рукопожатия. Чиновник, улыбаясь, вложил свою руку в чужую. В этот раз формальный жест был неприлично долгим, тёплым и, кажется, почти дружеским. *** — Через несколько часов буду уже в Москве. — удовлетворенно подчеркнул Россия, носком ботинка размазывая талую воду из ручейка, стекающего вниз по улице из огромного придорожного сугроба. Пахло мокрым асфальтом и было по-весеннему свежо, хотя весна приказывала ждать еще два месяца. «Успели Рождество по-человечески встретить. Погода в Европе непредсказуема, так что Германия может и не увидеть больше снега. Не то, что дома», — Иван улыбнулся, вспомнив морозные суетливые дни конца декабря в России, когда все становились чуточку добрее и приветливее друг к другу. Снег в Москве был точно кем-то заколдован: даже в прошлом, рекордно тёплом году без единой снежинки в декабре, на новый год снег послушно выпал и продержался все новогодние каникулы. — Вечерне-ночной самолёт? — спросил Людвиг, решивший приехать в гостиницу в знак вежливости к русским гостям. Нет, конечно он не хотел напоследок уцепиться за фиалковый взгляд и растянуть тот момент, когда они с Иваном были обычными людьми без багажа в сотни лет жизни и клубка интриг потуже, чем в прошлом. — Да. В 20:45 вылет. Чемодан я уже сложил, хотя было бы, что складывать. Могу позволить себе отдохнуть, — Иван привычно для себя «упаковался» в длинное бежевое пальто и обернулся несколько раз мягким шарфом. — Но далеко уходить не хочется, в центре много людей, я хочу побыть в тишине. «И, возможно, побыть не только в тишине, но и с тобой», — мысленно закончил Россия, спрятав улыбку под натянутой до носа тканью. —Как насчет кофе? Я найду, где приготовят раф, — предложил Германия, цепляясь за их прошлый разговор в небольшой уютной кофейне и за неожиданно нежное касание чужих пушистых волос. — Или чай. Что захочешь. — Почему нет? Давай, только выбирай снова ты. Я в Берлине бывал часто, но точно не ради кофе, — рассмеялся Брагинский, заправив надоедливую пшеничную прядку за ухо. Людвиг нервничал сильнее обычного, когда ехал в гостиницу, но теперь внутри него по всему телу, до кончиков пальцев, разливалось теплое спокойствие. Все шло так, как будто они с Иваном действительно старые друзья, которых жизнь закинула в разные страны. — Можем сходить туда, где мы были после последней репетиции. Но это в противоположной от нас стороне, через центр? — Да, далековато. И в праздники мало кто работает, нужно поискать в интернете, — словно в ответ у Брагинского зазвонил телефон. Тот в мгновение посерьёзнел, увидев контакт на экране. Молчаливо посмотрел на Германию, мотнув головой. Людвиг сдержанно кивнул, развернулся и отошел на несколько шагов вперед. Если Ивана сейчас отправят обратно, то Байльдшмидт точно вздёрнет звонившего. Мысленно, конечно. Людвиг вздохнул и отвёл взгляд от смартфона: мокрые стволы деревьев чернели на фоне таявшего снега, немцы поспешно снимали гирлянды, боясь замыкания. Улицу, по которой они шли, уже освободили от праздничного одеяния. На тонком дубе одиноко сверкала снежинка из блестящей фольги. У немца в голове невольно плыли ассоциации не с оттепелью, а с отъездом балетной труппы и российских дипломатов. Казалось бы, что в этом такого? Брагинский уедет в Россию, куда Вебер прямолинейно больше не сунется. Но предчувствие подсказывало, что фармдиректор так просто не отстанет, а если захочет достать — обязательно найдёт. А еще предчувствие улавливало, как Россия колеблется. Только не было понятно, между чем и чем: Людвиг прямо не спрашивал, но видел, как надламывается уверенность в Иване, как каждый разговор или контакт с Вебером разъедает русского изнутри. Примеряя ситуацию на себя, Байльдшмидт понимал, что и сам не смог бы дать Веберу твёрдый ответ. Мнимая свобода — это достаточный ценник, но возможность узнать о себе больше и сдвинуться с мертвой точки — комично, мертвой — подкупали еще больше. Вебер, как уже вспоминал Людвиг, имел идеальную репутацию, но построить гигантскую международную компанию, не замарав руки, представлялось невозможным. Он действовал всё более агрессивно — и в отношении Ивана, и в отношении политики компании. Монополизм начинал напрягать. Германия хотел помочь русскому, но правильные слова подобрать было так сложно, и все, что он хотел высказать, как будто не имело смысла, если не убеждало Брагинского в обратном — ложись на операционный стол и разрешай копаться в собственных внутренностях, лишь бы обрести мнимую иллюзию спокойной человеческой жизни. Нужна ли им эта иллюзия? От клейма страны не избавиться. Всё, что происходило с тобой десятки лет не выкинуть из головы, как не выкинуть чувство долга перед каждым человеком в крупном городе и в самой маленькой деревне. Прямых конфронтаций с чиновниками у Людвига не было, но не было и тёплых отношений. Его, как и любую страну, сторонились, но хотя бы уважали. Этого было достаточно. Большего немец не просил. Собственный дом, собака и машина давали ощущение минимального комфорта. Германию заставил вынырнуть из воспоминаний огромный ком снега, влетевший прямо в затылок и мигом стекший за шиворот. Немец ошарашенно обернулся. — Господи, Людвиг, прости, я целился в спину, честное слово! — расхохотался Иван, сгибаясь от смеха. Отсмеяться Брагинскому не дали, через десяток секунд в него летел ответный снежок. Россия ловко отскочил в сторону: ледяной снаряд остался на асфальте. — Мимо! Германия с излишне серьезным лицом комкал снег в ладонях, готовясь отражать наступление. Иван бросил второй снежок, но немец увернулся так, что он лишь слегка задел рукав пальто. Цель была очевидна — отомстить за промокший насквозь воротник. Перестрелка набирала какой-то совсем неистовый и ожесточенный характер, они оба раскраснелись и не чувствовали пальцев рук. Счет был практически равный. Россия вёл — как раз из-за прямого попадания Людвигу в макушку. Окончательно раззадорившись, Иван зачерпнул снег в ладони и пошел в атаку, лавируя между летящими в него снежками. Между странами оставалась пара метров расстояния, когда Брагинский вдруг поскользнулся и неконтролируемо полетел вперед — точнее, полетели вперед длинные ноги. Россия замахал руками, пытаясь выровняться, но ботинки упрямо не хотели твердо стоять на мокром снегу. Его вытянутое лицо выражало крайнюю степень замешательства и изумления: широко распахнулись глаза, в прерывистом вдохе раскрылись тонкие бледные губы. В другой ситуации Людвиг бы счел это как минимум необычным, а как максимум — весьма милым, но сейчас он дернулся навстречу Ивану, стараясь подхватить его под лопатки, но просчитался: Брагинский влетел в Германию с такой силой, что страны повалились в сугроб. Россия оказался сверху — лицо Людвига крайне удачно впечаталось в мягкий шарф. Он пах чем-то тёплым и мягким: полевыми цветами и весной, перебивавшими даже запах одеколона. Немец признаков жизни не подавал. Иван постарался подняться, но окружающий их снег был настолько рыхлый, что руками он снова провалился в него, оказавшись лицом к лицу с немцем. Байльдшмидт был еще серьёзнее, чем когда они перекидывались снежками — нахмурился так, что между бровями залегла морщина, и сжал губы. — Извини, — улыбнулся Россия, чувствуя, как леденеют руки, по локоть завязшие в снежной каше. Он подавил смех: Людвига редко можно было застать с розовыми щеками и растрепанными волосами, не лежавшими прядка к прядке. Ну, и мокрым от снега, конечно, тоже. — Позволишь? Брагинский вынырнул из снега, цепляясь за рукава чужого пальто, и оперся руками на грудь Германии. У того, несмотря на спокойное выражение лица, часто стучало сердце. С пепельных волос сорвалась холодная капля, оставляя на чужом лице мокрый след. Россия мягко скользнул к нему рукой, едва не запуская ладонь в спутанные волосы, большим пальцем стирая влажную дорожку. Людвиг закусил губу изнутри. Ненавязчивая, ни к чему не обязывающая ласка заставляла мурашки пробегать по позвоночнику и отдавалась тяжестью внизу живота. Иван слегка сжал шерстяную ткань под пальцами, вглядываясь немцу в глаза: они не выдавали ни единой эмоции. Как тогда, при их первой встрече. — Теперь нам точно придется идти просыхать в кафе, — подал голос Людвиг, продолжая лежать в сугробе. У него кружилась голова. Иван отстранился, не торопясь вставать, тяжело опустился рядом, собрав колени. — Ты чего? Немец обеспокоенно оглядел Брагинского. — Знаешь, Людвиг.. Как тебе это сказать? У меня проскользнула мысль... Вернее, она давно проскальзывала. Что можно обратить эту дурацкую ситуацию с Вебером себе на пользу. Пусть он думает, что всё идет по его плану. — Что ты от него хочешь? — Байльдшмидт поднялся на лопатках. — Ты же понимаешь, что сотрудничества не получится. Если в мировом сообществе узнают о таких экспериментах, тебе не миновать скандалов и санкций. — Санкций и так достаточно, – отмахнулся Иван, вставая и отряхивая пальто. — Так и будешь сидеть в снегу? Германия хотел было закатить глаза, но Россия подал ему руку, искренне улыбаясь. Немец протянул ладонь, их пальцы переплелись на несколько секунд: Людвиг почувствовал чужой холод даже сквозь перчатки. Опершись, он поднялся, оглядывая помятый сугроб. Как дети малые. — Это нерационально, импульсивно и очень рискованно. Что ты хочешь? — повторил вопрос немец, впившись строгим взглядом в собеседника. Россия привычно ухмыльнулся: Людвиг как строгая учительница, отчитывающая нерадивого ученика. — Хочу вынудить его помочь мне с лекарствами и финансированием. Так же, как он помог в своё время Вьетнаму со вспышкой малярии и после неё. — С чего ты взял, что он согласится? Слишком высокую цену просишь, — поморщился Германия, массируя виски указательными пальцами. — У тебя никаких вспышек нет, слава богу. — Зато есть много детей, которым собирают деньги на лечение в Германии, — помрачнел Брагинский. — Для начала я просто прощупаю почву. План дерьмовый, точнее, плана никакого нет. Для всех это будет выглядеть так, как будто я прекрасный дипломат. — Ты и так прекрасный дипломат. С учетом обстановки в мире, конечно, — серьезно ответил немец. Брагинский усмехнулся. — Но такое ощущение, что твоими благими намерениями выложена дорога в ад. Развлечься хочешь? — Нет, правда хочу помочь, — Иван отвел взгляд. — А что до развлечений… Не боишься, что Вебер заиграется в мецената и что-то пойдёт не так? Тебе расхлёбывать. — В твоих словах есть доля правды, — нахмурился Байльдшмидт. — Его действия в последнее время.. Вызывают опасения. Ковчег пока не дал течь, но всё к тому идёт, раз уж мы решили откровенно поговорить. Я плохо представляю его слабые места, но последний десяток лет никто не думал копать под Вебера. Безумие. Да и зачем? — То есть, его увлечение бессмертием ты считаешь нормальным? — Я считаю, что некому будет контролировать фарминдустрию в Германии без него. И в мире, — сухо ответил Людвиг. — Тебе главное вовремя подёргать за ниточки, и никакого краха индустрии не случится. Не считаешь наличие рычага воздействия ценным приобретением? — Иван наклонился непозволительно близко, приняв лисий вид. Германия прикрыл глаза и вздохнул. — Я не знаю, что ты на самом деле хочешь затеять, Иван, но рискну тебе довериться. Если ты поможешь детям и больным, оставшись незамеченным, то я сниму шляпу. Но пахнет это дело неприятно. Мы можем наткнуться на десяток скелетов в шкафу. — Мне этого достаточно. Подстрахуешь? — приглушенно спросил Россия, хитро улыбаясь Людвигу прямо в лицо. Немец устало вздохнул. — Подстрахую. Кофе?