Prima ballerina assoluta

Как горевала и страдала Благочестивая мать, когда видела Муки Сына восславленного — А Вебер-то в последнее время совсем дерьмово выглядит, — мужчина затянулся так сильно, что сигарета в его пальцах вспыхнула ярким огоньком в спустившихся сумерках. — Ага. Пиджак висит, да и лицо какое-то измождённое, — второй шаркнул ногой, втаптывая в асфальт окурок и сплёвывая, — Думаешь, это из-за работы? Он либо сидит сутками в своём кабинете, либо летает туда-сюда. Новые лаборатории, дочерние компании. Но я деталей не знаю, не положено. — Пока жив и платит можно не интересоваться. Но долго он так не протянет. Дети-то у него есть? Родственники? Кому отдаст это всё? Замдиректору ничего не светит, зуб даю, — первый скривился, вдыхая дым. Почти сгоревшая сигарета горчила. — Хер знает. У него там своя кухня. Как бы шарики за ролики на старости лет не заехали. Балеринам подарки делает, — мужчина покрутил у виска, усмехаясь. — А если детей нет, может он это самое? Гормоны скаканули, понимаешь, а? Собеседник крякнул, сдерживая хриплый смех. — Скажешь тоже. Хер поймёшь, что за срань в этой коробке была. Вдруг и не подарок вовсе. Если бы он «это самое», то слухи бы поползли. А слухов нет. — Что, если Вебер их пресекает? Жёсткий он. Чуть не влетело из-за этого Брагинского и его дружка. Короче, нихера нет смысла гадать. Поехали давай, нам работать надо, а не яйца проветривать. Тачку заводи. Мужчина пожал плечами, верча в руках ключи. Рядом заворчала машина с тонированными стёклами — на этот раз чистая. *** Иван с удовольствием зачерпнул молочную пену с тёплого кофе и облизнул ложку. В этот раз они выбрали более пафосное место по принципу «работает в праздники» и «недалеко». К просьбе приготовить раф бариста отнёсся с меньшим восторгом, чем Хелен несколько дней назад, но вежливость Людвига и чаевые его успокоили. Тем более, в наличии были и сливки, и ванильный экстракт. Для себя Германия взял американо, разговорившись с бариста о том, откуда привезли кофе и какой сорт сегодня помолот для кофемашины. Зёрна были из Руанды, национального парка Акагера. Людвигу пообещали нотки клубники, черники и молочного шоколада. Американо действительно отдавал чем-то десертным и слегка фруктовым, сильно не кислил и не горчил, как это бывает, если зерно передерживают при обжарке. Людвиг остался очень доволен. Иван как всегда — как всегда основывалось на выборке из двух походов за кофе — занял место у окна, с детским любопытством глазея на совсем уже весенний пейзаж. Байльдшмидт постукивал пальцами по столу, рассматривая русского: лохматые, наэлектризованные при попытке снять шарф за раз через голову волосы, прищуренные глаза и легкая водолазка вишнёво-винного цвета не по размеру. Пусть это будет оверсайз. — Хватит прожигать во мне дыру, немец, — усмехнулся Россия, переведя взгляд на Людвига. — Давай лучше обсудим детали, потому что наш разговор после снежной битвы явно торчит у тебя в голове. — Да какие тут детали, — раздосадовано отозвался Людвиг, вертя в руках кружку. — Я слабо представляю, что ты собираешься делать. Поговоришь с Вебером — кстати, не понятно, когда и как — и что дальше? Допустим, он согласится наладить поставки в Россию или регулярно жертвовать крупную сумму. Но за такие фокусы он может взять втридорога. Я догадываюсь, что ты хочешь обвести Вебера вокруг пальца, но это не так просто. Я.. копну под него, конечно, но вряд ли это останется незамеченным. Его поведение очень резко поменялось, не знаю, связано это с тобой или нет. Вряд ли. Если я правильно помню, в первый раз вы говорили не так давно. — Обвести вокруг пальца… — Иван очертил круг указательным. — Да, нечто вроде. К нему у моих коллег прелюбодейское отношение. А вот у специалистов области — не знаю. Может, выясню что-то интересное и неожиданное. Я поеду в ДГОИ сразу после возвращения в Москву. Центр детской гематологии, онкологии и иммунологии. — Дети… — нахмурился Людвиг. Между бровями залегла морщинка. — Он говорил, что будет бить по детям. Вернее, намекнул. Совсем не похоже на Вебера. Вряд ли это пустой блеф, но зачем ему это? Почему именно ты, Иван? Я никак понять не могу. Может, есть мысли? — Есть одна очень иррациональная, Людвиг. Личные счёты, — усмехнулся Брагинский, наклоняя голову. На длинной шее обнажился глубокий, но небольшой старый шрам. Байльдшмидт сглотнул. — Вернее, не только личные счёты. Просто по набору его желаний я подходил лучше других. И мне даже интересно, что, чёрт возьми, я именно ему сделал. Мать убил, отца, сестрёнку? Германия проследил за чужими эмоциями, но на лице Ивана не проскользнуло ни тени раскаяния, сомнения или грусти. Он так легко говорил о чужой смерти, что невольно становилось жутко. Людвиг поёжился. — Людвиг, я не серьезно, расслабься, — расплылся в улыбке Россия, сделав большой глоток. Потянув вверх рукав водолазки, он вытер губы о запястье. — Уже интересно, как история развернётся дальше. Скажи мне как человек, близкий ко всякого рода науке — в каком направлении он будет копать? — В первую очередь будет разбираться с твоим геномом, — отчеканил Германия, как будто готовил ответ заранее. Хотя, почему как будто? — Геном обычного человека до сих пор не полностью расшифрован, это космическая задача. Но начнёт он, скорее всего, со сравнения. Параллельно с этим будет брать анализы на биологические жидкости: кровь, моча, сперма. Дальше всё будет зависеть от полученных результатов. Ты говорил, он обещал безболезненность. Но умереть можно безболезненно, Иван, подобное… проворачивают для смертельно больных. Если ему так интересен феномен смерти, а скорее всего в тебе его интересует не сама смерть, а процесс воскрешения — мне не нравится, когда то, что происходит с нами, называют воскрешением — он будет тебя убивать. Регулярно. Вряд ли вы будете подписывать документы, Веберу не нужны лишние свидетельства его противозаконной деятельности. Я всё еще считаю твою идею очень сомнительной. — Да, Людвиг, тебе серьёзно надо было идти в научные сотрудники. Раскладываешь по полочкам. Может, вместе окунёмся в авантюру? Будешь меня изучать, — облизнул губы Россия, уклоняясь от чужой оценки. Последняя фраза прозвучала слишком интимно. Германия по привычке нахмурился так, что Брагинский не сдержал улыбку. — Всё, всё, я шучу. Байльдшмидт совершенно точно хотел немного изучить Ивана. Или не немного. Спросить про шрам на шее, аккуратно коснуться пепельных волос, перебирая прядки, понять, что, чёрт возьми, у Брагинского за «загадочной русской душой». Если такое вообще реально, в чём Людвиг сильно сомневался. Этот колкий и непредсказуемый характер c перепадами настроения от удивительного спокойствия и мягкости до немого желания уничтожить всё вокруг, который отпугивал и раздражал раньше, сейчас представлялся чем-то притягательным, как незнакомое блюдо с дикими специями, что после первой вилки хотелось смаковать и смаковать. Немец старался подойти к этой мысли только с научным интересом, но после «Болеро» его как будто подменили, и о рациональности всё чаще приходилось забывать. — Немец, приём-приём, — ухмыльнулся Иван, легонько щёлкнув собеседника по носу. Людвиг встрепенулся. — В общем, генетический анализ тебе обеспечен. На онкогены, например. Или посмотрят, что с теломерами хромосом — это концевые участки, их укорачивание является признаком старения. Но мы с тобой не стареем… Физиологически. Сегодня именно маркеров старения не найдено, говорят, скорее, о потенциальных маркерах. Гликированный гемоглобин. Соматомедин C. Рассуждать можно долго, Иван, я не знаю, что у Вебера в голове. Может, он сразу предложит… Умереть. Оно тебе надо? — Не надо, — серьёзно ответил Брагинский. — Я тоже выставлю ему условия. — Он найдёт, как обойти твои условия. Ты очень рискуешь. Я не говорю про то, что вас могут раскрыть, я про тебя самого, — сказал Байльдшмидт, смотря собеседнику прямо в фиалковые глаза. В них мелькнуло что-то незнакомое, но лишь на секунду, так быстро, что Людвиг не успел идентифицировать чужую эмоцию. — Волнуешься за меня, значит? — сощурился Иван, довольно улыбаясь. Он легко наклонился вперёд, подперев подбородок обветренными ладонями. Байльдшмидт вздохнул, перестав хмуриться и отбросив извечную серьёзность, спокойно поймал чужой насмешливый взгляд. — Волнуюсь, Иван, — непроизвольно на тон ниже произнёс Людвиг. Кончики его губ дрогнули. Брагинский, довольный, как кот, зажмурился и расплылся в искренней улыбке. — Спасибо, — прошептал он, взъерошив свои пшеничные волосы, скрывая внезапно нахлынувшее смущение. Когда у Германии трещали по швам присущие ему рационализм, перфекционизм и холодность, то Брагинский и сам превращался в ребёнка — на пару минут, большего он себе позволить не мог. Они замолчали. — Давай о чём-то не таком напряжённом. И не об истории, — мягко сказал Иван, откинувшись на спинку кресла. — Какая твоя любимая балетная постановка, Людвиг? Немец сдержался, чтобы не сказать «Болеро». — Сложный вопрос. Я был на многих, но очень уставшим, поэтому в воспоминаниях всё смазалось в один длинный балет. На «культурную программу» меня обычно вытаскивает Венециано, но каждый раз я прикладываю гигантские усилия, чтобы не думать о работе или, не дай бог, не заснуть прямо в кресле. Что могу сказать точно, так это то, что меня балет очень расслабляет, — улыбнулся Германия, последовав примеру Ивана и поудобнее устроился в кресле. — Буду банален, «Лебединое Озеро» Чайковского запало в душу. Постановки Людвига Минкуса, но это во многом потому, что он австриец. Родственная душа, скажем так, у него всегда затягивающие сюжеты, которые очень не хочется прощёлкать. — «Баядерка» и «Дон Кихот», значит? Меня они тоже впечатляют. Но я до сих пор убеждён, что лучше Чайковского ничего нет. Вряд ли сегодня и ещё ближайшие лет сто с ним кто-то сравнится. Знаешь, Людвиг, я практически не танцевал знаменитые постановки «при свидетелях». Оттачивал движения и конкретные сцены — да, но танцевать для кого-то? Я не делал это со времён пасторалей при царской России. А, ну и «Болеро» недавно. Это для меня экзотика. Надо отдать дань времени, чиновникам не очень интересна прыгающая в панталонах страна. А на люди они боятся меня выпускать, в эпоху интернета всё может вскрыться очень быстро. Я их не виню, — Брагинский допил раф и вопросительно взглянул на Германию. — Кажется, нам пора. — Да, пожалуй, — непроизвольно раздосадовано ответил Людвиг, мельком взглянув на наручные часы. — Твои выступления заслуживают широкой публики. У меня дыхание захватило, когда я увидел «Болеро» на последней репетиции. Очень технично, каждое движение идеально, но своенравно. Как будто ты в каждое «па» отдаёшь часть себя. — «Болеро» короткое. Ты просто не успел заснуть, Людвиг, — усмехнулся Иван, вставая. — Всё, я прекращаю язвить. Спасибо. Пойдём? Немец передумал обижаться. — Пойдём. Спасибо, до свидания! — попрощался Байльдшмидт с бариста, открывая входную дверь и вдыхая тёплый, прогретый солнцем воздух. Сейчас, когда Берлин накрыла оттепель, прощаться с Россией совсем не хотелось. Эти несколько дней они провели будто в вакууме, куда не просачивались мировые проблемы и саммиты. Даже навязчивые звонки раздражали меньше, чем обычно. Несмотря на то, что Людвиг был в отпуске, он с удивлением для себя отметил, что давно так не отдыхал. Иван каким-то образом умудрился скрасить «Русские сезоны», превратив их из дежурного культурного мероприятия во что-то совершенно особенное. Несмотря на Вебера. Немец даже немного корил себя, что первое время противился мысли, будто с Иваном.. лучше. Да, с ним действительно было лучше. Только теперь Людвиг воспринимал это с улыбкой, а не без мысленной паники и неразберихи. — Нам придётся попрощаться здесь, Людвиг. Я взял такси, надо спешить в аэропорт. Вещи уже отправили отдельной машиной, — с лёгким налётом грусти сказал Иван. У Байльдшмидта что-то упало внутри и отдало тяжестью в ногах. Он снова нахмурился. — Встретимся еще, немец. Ситуация обязывает. Брагинский внезапно подошёл ближе, почти вплотную, и развёл руки, давая Людвигу самому сократить расстояние. Немец не мог отказать ни Ивану, ни себе. Они тепло обнялись, крепче, чем стоило бы. Байльдшмидт почувствовал, как Иван сжал ткань пальто на его спине, снова вдохнул чужой запах сладких полевых цветов. Брагинского хотелось поцеловать в лоб, как ребёнка, убегавшего на весь день. Только он убегал на неопределённое, совершенно точно долгое время. *** На улицах Москвы царило блаженное спокойствие. Конечно, это было особенное московское спокойствие, когда люди куда-то торопятся и бегут, но делают это лениво и несколько раздражённо. Небо светилось морозной голубизной, перебивавшейся редкими облаками, которые и на облака-то были не похожи: точно росчерки белой акварелью неосторожного художника. Под ногами хрустел свежий снег, одиноко стоял ёлочный базар с несчастными ёлками, которые не успели расхватать на новый год. Перед окнами серой панельки стояла толстая берёза с выбеленным стволом, явно оторопевшая от того, что дети замотали её блестящей на солнце мишурой. Рядом раскинулся куст рябины, на который налетели свиристели, клевавшие красные горькие ягоды. Из окна на них с восторженной улыбкой смотрел пятилетний ребёнок — Иван знал его, мальчишку тоже звали Ваней, и он немного напоминал Брагинскому себя в далёком прошлом. Весёлый, бесконечно добрый и приветливый, только рыжий, поцелованный солнцем: весь в веснушках, с вечно взлохмаченными волосами, безуспешно причёсываемыми бабушкой перед каждой прогулкой. Иван согрел дыханием руки после того, как убрал в карман ледяные ключи. Холодный воздух стирал сонливость. Брагинский обожал бродить по улицам столицы в праздники, поэтому не мог отказать себе в прогулке — тем более, что правительственные дела отложились как минимум на неделю. Вот уж что, а в новый год никто работать не хотел, даже трудоголик Алексей, взявший отпуск, чтобы съездить в Шерегеш со своей семьёй. Иван не уставал удивляться разносторонности коллеги, который, как оказалось, ещё и отлично катался на лыжах и в прошлом даже был членом студенческой сборной. Россия неспеша шёл по узким улицам между панельными домами, мимо детских площадок и парковок, в последние годы откусывающих от этих детских площадок кусок за куском к неудовольствию всех жителей района. За исключением водителей, конечно. На фоне светящегося под солнечными лучами снега одиноко стояли кронированные деревья. Район кончался, до метро оставалось еще около пятнадцати минут пешком, и Иван расслабленной походкой выворачивал на широкий проспект, как вдруг взгляд его зацепился за толстый кусок арматуры, валяющийся около мусорных баков. Брагинский остановился. Его затошнило от воспоминаний. *** На часах было около одиннадцати. Иван, измотанный до невозможности, возвращался домой. На повестке дня — вернее, последнего полугода, если не больше — проект новой конституции. Она была почти закончена, оттого работа с каждым часом пребывания в Кремле — пожалуй, самом безопасном сейчас месте — только увеличивалась в геометрической прогрессии. Дублёнка с овчиной выделкой, почти до земли, была вся в грязи. Её приходилось стирать чуть ли не целиком после каждого прихода домой, поэтому Брагинский, еле дотаскивая ноги до квартиры, иногда плевал на свой внешний вид: всё равно пятна слякоти оседали на полах одежды спустя несколько метров после выхода из подъезда. Тусклые окна серых домов не вселяли позитива: многие москвичи уже спали. Оно и понятно, шататься по улицам в такое время было попросту опасно. Девяностые — разруха и разбой. На государственных предприятиях не выдавали зарплату, вернее, выдавали её тем, что было: кастрюлями, кофтами и хлебом, если повезёт. Любое малое предпринимательство жёстко пресекалось расплодившимися бандитами, не стеснявшимися хватать девушек прямо на улицах. Возвращались туда, где их никто не ждал, русские из союзных республик, остервенело гонимое местным населением. Россия, уже десяток раз приготовившийся к смерти, всё ещё был жив и иногда об этом сильно жалел. Его разрывало изнутри: боль была то ли психосоматической, то ли самой настоящей. Брагинскому было не до врачей. Люди снаружи его маленькой, неприметной среди сотни других, квартиры, впервые за сотни лет казались незнакомыми, чужими, враждебными. Он никому не мог довериться. Даже своему правительству. Знакомый закоулок, превратившийся в настоящую свалку, встретил Ивана кромешной темнотой. Глаза привыкли не сразу. Дома тут стояли полукругом, со стороны соприкосновения двух стен располагалась арка. Во времена союза здесь горели фонари, но сначала выбили лампочки, а потом и сами фонари растащили на металлолом. Из-под ног России вырвалась, пища, жирная крыса и убежала под арочный пролёт. Кто-то шелохнулся впереди, и Брагинский, вынырнув из своих мыслей, упёрся взглядом в тёмный силуэт. Сзади тоже кто-то был — Иван понял это, потому что пропал последний лучик света от окон на обратной стороне фасада. В голове русского была какая-то туманная, иррациональная злость: он часами сидит, сгорбившись, работая над тем, чтобы привести развалившуюся страну в порядок, а его хотят убить. Ограбить. Да пошли бы вы к чёрту. — Хорошо одет, парень. Только поздно ходишь по нашему району. За такие вещи тут платят, — мужчина приблизился на шаг, давая Брагинскому себя разглядеть. Выбритые в прошлом волосы, сейчас топорщившиеся короткой щетиной, массивная нижняя часть лица с широким шрамом на подбородке, косившие глаза и большой, сломанный нос. Портрет, не внушающий доверия. Говоривший агрессивно уставился на Россию, так как он признаков страха не подавал. — Алло, сука, я с тобой разговариваю. Деньги гони, вижу, они у тебя водятся. Пальтишко тоже снимай, посмотрим, что там ещё у тебя. В чужих руках сверкнул нож. Иван ненавидел умирать. А еще больше он ненавидел, когда другие люди решают, кому умереть, а кому нет. Скосив глаза, Брагинский наткнулся взглядом на кусок арматуры, как будто от старых водопроводов, лежавший меньше чем в метре от него. Угрожавший проследил за его взглядом и, казалось, слегка стушевался. Брагинский всё-таки был почти двух метров ростом. — Мы тебя на куски порежем, сопротивляться будешь! А ну стой! — заорал мужчина и двинулся вперёд. Ждать больше Иван не собирался. Он рванул вправо, схватив арматуру в правую руку, но сам оказался зажат стеной. Как только он развернулся, нож вошёл ему куда-то в область желудка. Ноги подкосились, он упал на четвереньки, чувствуя, как звенит в голове нарастающая боль. К горлу подступила тошнота. — Говорил же, блять, стой! — почему-то надтреснувшим голосом проговорил мужчина. Руку с ножом трясло мелкой дрожью. «Попал в желудок. Орган полый, пока заполнится кровью, пройдёт несколько часов. Значит, время у меня есть. Надо будет свечку поставить за своё нечеловеческое происхождение, если сейчас это сыграет мне на руку, — холодно подумал Иван, сжимая в руке арматуру. — Тот, кто идёт сзади, будет вблизи через десять секунд». Он резко вскочил, успев заметить вытянувшееся лицо нападавшего, и с силой врезал ему по левой руке, уже не сжимающей нож с прежней силой. Мужчина заорал, выронив его, согнулся от боли. Судя по характерному хрусту костей, это был перелом. В запасе было несколько секунд, и Иван развернулся, встретившись нос к носу со вторым. Тот врезал ему по лицу, темнота заволакивала глаза Брагинского, и он, стиснув зубы, всей своей массой навалился на мужчину, упав вместе с ним на асфальт. Второй хорошо приложился головой. Кровь из раны на животе пропитала чужую футболку. В руках всё еще была арматура, Россия вскочил, как кошка, встретив удар ножом от первого. Заскрипело железо под чужим лезвием. Он пнул противника в пах, заставив отлететь в стену, быстро развернулся и точечно нанёс удар лежащему в голень. Хруст. Он то ли заорал, то ли заскулил, Иван уже не понимал: в ушах пульсировала кровь, кровь была во рту и на земле. Кровь была везде. Тот, кто прорезал ему живот, пытался взглядом нашарить нож или что-то, хотя бы отдалённо походившее на оружие. Рядом валялись только мусор и палки. Брагинский наступил на нож, валявшийся у него под ногами. — Это ищешь? — улыбнулся Иван, сплёвывая. Затем обернулся ко второму, которому не посчастливилось оказаться в подворотне с голыми руками. — Если не хочешь, чтобы я сломал тебе рёбра, то ползи куда подальше. Мужчина послушно заскулил: его пугала не столько сломанная нога и гудевшая от удара голова, сколько то, что незнакомец после колотой раны прямиком в живот мог твёрдо стоять на ногах и драться. Хотелось прочитать молитву. — Кто ты, нахер, такой? — заорал первый и в исступлении бросился вперёд: комично, с висящей сломанной левой рукой. Брагинский не медлил: отскочил влево и с удвоенной силой нанёс удар по правой руке. Нападавший полетел вперёд, закричав, повалился на второго, вернее, на его сломанную ногу. Иван опустился на одно колено, зажав свободной рукой живот. Плотная дублёнка смягчила удар, но всё равно пропиталась кровью. Тот, что был со сломанной ногой, выполз из-под своего «товарища» и пополз в сторону арочного проёма. Тот остался лежать на земле, по-змеиному пытаясь перевернуться на спину: мешали сломанные руки. Россия подобрал с земли нож, покрытый собственной кровью, тяжело встав. Он подошёл к мужчине, распластавшемуся на земле, ботинком перевернул его на спину, не жалея сил встав тому на грудь. — У меня дети, — прохрипел мужчина, скривившись от невыносимой боли. — А ты не думал, что у тех, кого ты грабануть думал, тоже дети? — холодно спросил Иван. — Я не убиваю, — проскулил нападавший, уже силясь заплакать. — Просто ты… — Просто я что? Мне осталось жить пару часов. А тебе меньше. — Брагинский с наслаждением засмотрелся на то, как барахтался под ним мужчина, которому всё тяжелее становилось дышать. Долго любоваться он позволить себе не мог: боль окончательно затмила глаза, так, что он уже не видел чужого лица, а мышцы с каждой секундой тяжелели. Он повертел в руке нож. — Прощальных тирад не будет. Россия надавил в пах, чтобы мужчина перестал дёргаться, наклонился, еле-еле рассмотрев выкаченные бычьи глаза и отточенным, давно выученным движением, рассёк горло затупившимся ножом. Пришлось приложить усилия. Жертва булькающе заорала, захлёбываясь Невосполнимая кровопотеря от таких ран наступала в течение нескольких минут. Иван оставил тело, развернувшись и тяжело привалившись к стене. Рядом валялась злополучная арматура. Брагинский вдруг почувствовал дикую, неконтролируемую злость на грани безумия, перекрывавшую все прочие ощущения. Он наклонился, пошатываясь, взял в руки кусок железа и обернулся. Мужчина всё ещё корячился: смешно дрожали и прыгали вверх-вниз конечности. Иван, как в трансе, подошёл ближе. Замахнулся. До треска костей опустил арматуру на чужую грудь, так, что изо рта мужчины выплеснулся фонтанчик крови. Брагинский почему-то нашёл это уморительным, широко улыбнулся и нанёс второй удар. Третий. Четвёртый. Он не трогал только голову, с пьяным удовольствием наблюдая остаточные конвульсии и дёргающуюся вверх-вниз голову. В какой-то момент тошнота, головная боль и жгущая до костей боль разорванного живота стали просто невозможными, поэтому Россия отбросил прочь арматуру и, не смотря на искалеченную тушу, поплёлся прочь из переулка, оставляя за собой капли крови. Зайдя в квартиру, он бросил ключи куда-то на пол, не закрывая дверь, пошатываясь, скинул на пол дублёнку. «Жаль. Хорошая кожа, прослужила бы ещё пару сезонов», — с тупым сожалением подумал Иван, заваливаясь в ванную. Свет был включён с утра. Брагинский привалился к кафелю, осев на пол, коснулся раны, скользнув пальцами внутрь. Изначально она, наверное, была не так глубока, но резкие движения во время стычки разорвали её до несовместимых с жизнью масштабов. Лишь бы желудок не вывернулся наизнанку. Россия поперхнулся, стирая с подбородка непрошенную струйку крови. Боль была невыносимая. Иван закусил губы, чтобы не застонать: чего доброго, разбудит соседей за тонкими стенами. Адреналин отступал, но приходило другое — жуткая тяжесть во всём теле, онемение и холод, как будто провоцировавшие сонливость. «Так надо», — зачем-то сказал себе Россия, не думая ни о чем конкретном. Его дыхание постепенно стихало. *** — Иван. Потрудитесь объяснить, — в глазах министра плескалась настоящая ярость. Он сжимал ручку так, что она готова была сломаться. Брагинский стоял в кабинете, утопающем в красном бархате. Ковёр под ногами был вычищен, мебель сверкала лаком. — На меня напали. Это была самооборона, — абсолютно бесстрастно сказал Россия, скользнув взглядом по чужому пунцовому от гнева лицу. Оно смотрелось смешно в явно давящем сильнее обычного остром воротнике рубашки. Иван подавил смешок. — Какая к чёрту самооборона, Брагинский?! — сорвался на крик мужчина, всё-таки переломив нечастную, ни в чём не провинившуюся ручку. — У него всё тело переломано, сукин ты сын! Тебе повезло, что это была мелкая сошка, не член банды или группировки, тебя бы живьём закопали! Ты хоть понимаешь, какое сейчас время?! — Как будто к тому, какое сейчас время, вы абсолютно не причастны. Мелкая сошка, поэтому я спешно собрали мои манатки и переселился в самый далёкий от текущего район? — улыбаясь, спросил Россия. Переезд не был внезапным событием для него, но Брагинскому даже не дали самому скинуть по коробкам вещи, а в залитую кровью ванную вовсе не разрешили заходить. Иван не был уверен, что её в принципе отмоют, а не запрут квартиру «до лучших времён». Или насовсем. — Молчать! Ты осознаешь, что сделал?! У этого мужчины семья. Дети, родители. Отдал бы ты ему свои вещи, ничего бы не произошло! —вскочил мужчина, приближаясь. Брагинский не шелохнулся. — Ну так дайте им денег, — безразлично ответил Иван, втаптывая в лоснящийся ковёр комок пыли. Это было интереснее текущего пустого разговора. — Вас не волнует, что его жертвой могли стать такие же семьи с детьми и стариками? — Иван, на полках ничего нет. Им не помогут деньги. Твои оправдания просто не имеют смысла, — Внезапно как будто остыл министр. Брагинский пропустил мимо ушей чужое оскорбление и пожал плечами. — Выдайте продуктами и вещами. У вас-то их в достатке, — хищно усмехнулся Брагинский и отвернулся. Бок до сих пор ныл. Заштопать его потрудились с помощью какого-то знакомого врача, но вышло так себе. Даже во время второй мировой было лучше. — Вы сумасшедший. Псих, — донеслось из-за спины. — Пожалуй, — рассмеялся Россия. *** Иван заставил себя отвернуться и зашагал дальше, уткнув нос в шарф. Пожалуй, он кое-что недоговаривал ни себе, ни остальным. В правительстве его сторонились не только из-за балета или колкого языка. Слухи росли и плодились очень быстро: как в девяностые, так и сейчас. С того случая за ним не водилось ни одного греха, но убийство начальство помнило очень хорошо. Даже его бывший «руководитель», как только узнал, отказался от работы и сбежал из одного отделения государственной думы в другое. Забавно. Брагинский проходил мимо витрин магазинов, краем глаза следя за своим силуэтом. Со стороны он казался абсолютно нормальным: конечно, исключая внешность и обилие шрамов под длинным пальто. «Может, я действительно сошёл с ума за столько лет», — скривился Россия, переводя взгляд на красную букву «М» с жёлтой полоской внизу — так в Москве обозначали цвет ветки, на которой располагалась станция метро. Русский часто думал о том, «что на него нашло», но никак не мог объяснить своё поведение, накрывавшую злость или приступы беспричинного смеха. Ещё он почему-то подумал, что Людвигу бы такое точно не понравилось или как минимум заставило сильно напрячься. Брагинский откинул мысли о немце: ещё успеет, они договорились созвониться «по делам» через несколько дней, обсудить прошедшую «неделю сотрудничества», хотя на самом деле планировали поговорить про визит Ивана в ДГОИ и разговор с главным научным сотрудником. Паранойя правительства не дошла до записывания разговоров стран — это было на руку.