Prima ballerina assoluta

Чрезмерная гордость – вывеска ничтожной души Иван бодрой походкой шагал с кульком конфет в руках между знакомых домов и детских площадок. Весна накрапывала как осторожный летний дождь: птицы теперь начинали петь с четырёх часов утра, сутки удлинялись, а плаксивый снег таял под лучами припекающего солнца. Пришлось даже расстегнуть пальто. Сегодня погода в Москве была на редкость хороша — никакого порывистого ветра и "солнечно, плюс восемь" в прогнозе. Брагинский вздохнул, увидев дорогу вблизи успевшей стать родной девятиэтажки: почистить не успели. На узкой полоске асфальта — снежная каша, вся в мокрых ямах, оставленных прохожими. Россия подхватил конфеты под мышку и осторожными шагами, стараясь не поскользнуться и не промочить ботинки, аккуратно, почти балетной походкой, дошёл до третьего подъезда. Посмотрел вверх, найдя глазами третий этаж. Удивительно, но в окнах квартиры никого не было видно — веснушчатый Ваня всегда знал, в какое время приходит Брагинский, поэтому сидел, не отлипая от окна, как минимум полчаса. "Бабушка, наверное, опять заставила есть рассольник", — улыбнулся своим мыслям Иван, набрав на домофоне номер квартиры. Никто не отзывался. "На дачу уехали? Да рано ещё. Забыли? Вполне может быть…", – Брагинский, нахмурившись, позвонил ещё раз. — Кто? — незнакомый хриплый голос заставил Ивана вздрогнуть. Нет, квартирой он точно не ошибался. — Иван Брагинский, к Ване. С конфетами, — уже не весело ответил Россия, чувствуя нарастающее напряжение. — Иван Брагинский… Да пошли бы вы… — на другом конце послышалось шебуршание и женский голос, в котором русский узнал маму Вани, Татьяну. Слов было не разобрать. — Заходите, пожалуйста… — надрывно проговорила она, нажимая на кнопку. Дверь покорно запищала. На третий этаж Иван поднимался уже бегом, забыв напрочь про осторожность. Он запнулся о последнюю ступеньку, влетев на маленькую площадку, пахнувшую старой сырой штукатуркой — кажется, подтекало с верхнего этажа. На ватных ногах подошёл к приоткрытой двери в квартиру номер двадцать один. Из неё никто не выбегал встречать Брагинского, как это было раньше. Глухая, гнетущая тишина. Он аккуратно постучал по металлической двери, потянул за ручку. В коридоре сразу же встретился взглядом с невысоким смуглым мужчиной, похожим на татарина. Голова гладко выбрита, только и остались, что густые чёрные брови. Он смотрел с каким-то презрением, на дне зрачков плескалась ярость. Сжал кулаки. Тут же подскочила Татьяна, обвив его руку. — Володя, успокойся. Пожалуйста, — дрожащим голосом тихо сказала она. Женщина как будто была смертельно больна: на ней не было лица. Стройная и раньше, сейчас она была болезненно худа. Руки била дрожь, глаза — заплаканные, но бледность лица и тела перебивала красноту. Тонкие грязные волосы, в которых угадывалась рыжевизна, рассыпались по плечам. — Какого чёрта ты его впустила?! Сейчас?! — татарин выдохнул и гневно посмотрел на.. супругу? Этого мужчину Брагинский раньше никогда не видела. Ни мама, ни бабушка не говорили об отце мальчика. Иван и не выспрашивал. — Володя, он много сделал для Вани. Дай нам.. поговорить. Татьяна кивнула мужчине, из которого, казалось, минутная вспышка злости высосала все силы. Он только махнул рукой и направился в другой конец квартиры. Из кухни, с мокрыми руками, вышла бабушка мальчика. — Горе у нас, Ваня, горе. Пропал наш мальчик. — Как… Пропал? Когда вы в последний раз его видели? — в горле встал ком. У Брагинского ослабли руки. Кулёк конфет хотелось выкинуть прочь, так неуместно, глупо и по-издевательски он сейчас выглядел. — Мама, не надо… — опустилась на стул Татьяна, пальцами перебирая складки длинной юбки, — Иван… Наш Ваня… Он под машину попал. Несколько дней назад. — Говорила я им сколько! На кой нам тут парковка?! — вмешалась в разговор бабушка, гневно разводя руками. — Уродов, своими руками закопаю! Татьяна подавленно молчала. Иван собирал остатки самообладания. Войны с водителями в их районе шли давно. Не безосновательно. — Что с ним сейчас? Он где? Как он? — Плохо, — женщина тяжело сглотнула, очевидно, подавив приступ рыдания. — Его сначала в городскую увезли в реанимацию. Потом — в Склифосовского. Молчат. Не пускают. Что-то серьёзное с позвоночником. Крови много потерял. Доноров ищут. — Как.. так? — прохрипел Россия, тяжело привалившись к дверному косяку. — Водителя задержали? — Задержали-то задержали. Но суд когда будет — неизвестно. А до суда — гуляй! — возмущалась бабушка, но тут же сама утёрла слёзы. — Ненавижу я их всех! Ненавижу! Не справился с управлением! Да когда ты по двору гонишь так, что на лежачих полицейских вверх улетаешь — какое тут управление?! Она окончательно потеряла контроль и тоже расплакалась. Прислонившись к стене, плакала и Татьяна. Брагинский хотел найти нужные слова, но все они были идиотскими. Как, чёрт возьми, слова могут помочь в такой ситуации? — Больница… Больница, в которую его положили… Там говорят, чем можно помочь? Финансово? Хоть чем-то? — Нет. Нужны доноры. А что с позвоночником… Таких операций в России не делают. Собрать сумму мы просто можем… Можем не успеть… — мать обхватила голову руками и покачивалась из стороны в сторону. Из гостиной вышел мужчина — хмуро оглядел "гостя". — Довёл их опять. Ты языком чесать пришёл? Уходи давай, — его приказ никто не посмел оспорить. — Я могу помочь, — твёрдо отозвался Иван, не сомневаясь в своих словах. — Я помогу. — Чем?! Чего ты их пустыми словами тешишь? — татарин снова разозлился, угрожающе подходя ближе. — Я помогу, — повторил Брагинский. — Сейчас нельзя терять время. Пожалуйста, позаботьтесь о Татьяне и Елене. Я вам доверяю. Мужчина вновь нахмурился, сложив руки на груди. Верить чужому человеку с улицы? Татьяна говорила, что они хорошо общались с Ваней, но кто он такой, чёрт побери?! Что он сможет сделать? Ситуация была не просто плачевная, она была катастрофическая. Ребёнок был на грани смерти, и пожизненная инвалидность — лучшее, что с ним могло случиться. Безвыходность. То, что он так ненавидел. То, про что он думал: "Это никогда со мной не случится". Случилось. Бабушка мальчика каждый день ходила в церковь, но Бог был глух — состояние с каждым часом только ухудшалось. Владимир каждый чёртов день до крови сжимал в руке серебряный крестик. Ничего. Он уже потерял надежду, но твёрдая уверенность "гостя" что-то шевельнула в его душе. Не привыкший доверять Владимир мысленно сдался: хотя бы ради того, чтобы ещё больше не навредить супруге и её матери. Им так будет легче. — Будем на связи. Запиши мой номер, — мужчина продиктовал цифры, — Владимир. — Иван Брагинский, — твёрдо сказал Россия, крепко пожав чужую смуглую руку. — Будем на связи. Елена, Татьяна, до свидания. Я помогу. Он зачем-то ещё раз, как мантру, повторил это "я помогу" и, стараясь придать походке твёрдость, вышел из квартиры. Из-за закрытой двери вновь донеслись всхлипы. Хотелось зажать уши, сжаться, провалиться куда-то, лишь бы не слышать. У Брагинского действительно был один способ помочь. Только не было известно, согласится ли этот способ с ним работать на таких условиях. Дойдя до ближайшего мусорного бака, Россия выкинул целлофановый пакет с конфетами в ярких фантиках на радость копошившимся в объедках воронам. *** Встреча с Вебером была назначена в тот же вечер. Прошло около двух месяцев — или больше? — с его последнего визита в Россию, очередная деловая командировка тире проверка "как там работают мои лаборатории" длилась уже несколько дней, но Иван ловко избегал чужих приглашений. Сегодня он позвонил Алексею и сухо сообщил, что вечер у него свободен. На этот же вечер быстро встала "встреча с господином Вебером". Брагинский не потрудился надеть костюм, причесаться и навести прочий марафет — его сжирали мысли в распухшей от них же голове. Дорога на метро, как в тумане, далее — знакомые дороги на Каширской, снова цветастые здания, снова приветливая администраторша и перепуганная до ужаса гардеробщица Анастасия, которой Брагинский теперь просто не доверял свой шарф. Шарф, кстати, Вебер — вернее не он, а кто-то из его "знакомых" — залатал в течение двух дней. Подобрал нити цвет-в-цвет, аккуратно заштопал дыры от крючков. Разорванную ткань ожидала худшая участь — её пришлось отрезать, благо, Ольга всегда вязала "с запасом". Брагинский спустя несколько часов уже привык заматывать ткань в слой меньше обычного. Но с "всё будет готово к концу нашего разговора" — это Вебер, конечно, преувеличил. "Нашему гостю была очень дорога эта вещь", — а тут, пожалуй, преуменьшил. Дозвониться Ольге сейчас было решительно невозможно — даже просто поболтать о любимых подсолнуховых полях — что уж говорить о личной встрече. Сёстры были слишком далеко: не только физически. Брагинский, чувствуя внутри сосущее опустошение, зашёл без стука в плохо проветриваемый кабинет. Тот же тёмный силуэт за стеклянным столом. — Иван? Вы опаздываете, — холодно подчеркнул Вебер, слегка наклонив голову и прищурившись. Вокруг коротких чёрных волос — ореол из просачивающегося сквозь окна за спиной света. — Так усиленно избегали нашего разговора. Есть причина визита? — Есть, — отрезал Брагинский и тяжело опустился на стул — в этот раз ближайший к немцу. — Но что хотели от меня вы? — Очередной дежурной встречи, — усмехнулся мужчина, оценив резкое сокращение дистанции. — У меня есть немного информации. Начнём? Как себя чувствуете? — Отвратительно, — ответил Россия, улыбаясь и закинув ногу на ногу. Он накинул шарф на шею, привычно для себя скрывая шрам. Так было проще мыслить. — Не из-за ваших таблеток. Ноль эффекта. — А по-моему, эффект ярко выражен, — цокнул Вебер, постукивая пальцами по стеклу. — Больше не кидаетесь на людей из-за рваных шарфов. — Я не кидался, — прорычал Иван, в душе подмечая, что держать себя в руках выходило проще. Отступала яркая, отдающая красными вспышками в голову физическая агрессия. Сейчас он чувствовал лишь лёгкое покалывание и тяжесть в конечностях. Никого не хотелось возить лицом по кускам стекла на барной стойке. — Зато побочные эффекты я ощутил. Чуть не сдох на саммите. Этого добивались? — А это уже интересно, — живо улыбнулся Вебер, вновь исписывая злосчастный лист. — В каком смысле "чуть не сдохли"? — Низкое давление и учащённое сердцебиение, — процитировал Людвига Брагинский, кривясь. Говорить об этом было мерзко до изнеможения. — Почему? — Всего лишь частый побочный эффект, — уклончиво ответил мужчина, остервенело вертя ручку в пальцах. — Мы сразу назначили вам большие дозировки. Перед саммитом, помнится, увеличили их в.. два, что ли, раза. Вынужден извиниться. Просто совпадение. Уменьшим. Однако, придётся потерпеть синдром отмены. "Конечно, просто совпадение… Старый мудак", — Россия скрипнул зубами. Гнев всё никак не приходил, но застрял где-то глубоко внутри — тяжесть в руках усилилась. Он явственно чувствовал каждую складку на подушечках пальцев. — Но ваша нынешняя биохимия в полном порядке, как и остальные анализы, — продолжал фармдиректор. — За исключением сатурации. Курите много. Слишком. Я не могу достать и препарировать ваши лёгкие, но они, судя по рентгену, полностью отражают картинку с сигарет "лёгкие курильщика". Хотя, вы живёте в Москве. Тут беда с экологической обстановкой. А вот КТ ничего не показала. Ни одного образования, даже зачаточного. Как будто ваши клетки просто не могут превратиться в раковые. Как будто иммунная система работает в сотни раз эффективнее. Я подозреваю, что нужно ещё глубже копать в генетику. Хотя, это было очевидно изначально, но физиологии и анатомии я не могу не уделить время. Так что готовьтесь, Ваня. Кстати, про генетику — вы бесплодны. Знали? — Догадывался, — холодно ответил Брагинский, умалчивая о прошлом опыте. — Что вы имеете в виду под "готовьтесь"? — Придётся брать ещё больше крови. Капельницы я вам не отменю, но попробуем перейти на таблетки. Будем продолжать наблюдать за фармакодинамикой и фармакокинетикой. Мне очень интересно, — Вебер встал, разворачиваясь к зашторенному окну. Он почему-то очень не любил солнце — возможно, потому, что при ярком свете казался ещё старше и болезненнее. Или потому что в полутьме его глаза горели ярче обычного. — Повторюсь, очень интересно проследить, чем психика.. Скажем так, поведение стран отличается от поведения людей. — И можно ли на него влиять? — закончил Иван, улыбаясь. — А вы большую рыбку хотите съесть. Не получится. Вы же учёный. Выборка слишком маленькая — один эксперимент. Но я могу на полставки подсыпать кому-нибудь на саммите очередную дрянь. — Экая вы язва… — вздохнул мужчина, заботливо отрезая путь последнему лучику яркого весеннего солнца. — Нет, я не использую вас как куклу. Это взаимовыгодное сотрудничество. Впрочем, за этим вы и пришли, не так ли? Иван посерьёзнел, но улыбаться не перестал. Лишь слегка дрогнули тонкие брови. — У меня есть условие продолжения взаимовыгодного сотрудничества. Помочь одному человеку. Мальчику. Его сбила машина, нужна дорогостоящая операция. Отвезите его в Германию. — Почему я должен согласиться? — холодно отозвался Вебер, поворачиваясь к России. Его бирюзовые глаза не выражали ничего: ни озабоченности, ни заинтересованности, ни тем более сожаления. — Это всего лишь чья-то жизнь, вы видели миллионы смертей. — Это моё условие продолжения всей этой свистопляски, — улыбка медленно стекала с вытянутого лица Брагинского. Так же легко, как отходила от кроличьей тушки шкурка в руках умелого охотника. — Ах, жизни людей так хрупки, — скривился Вебер, сложив руки на груди, — а ваше благородство так избирательно. Вас не волнуют страны. И, на самом деле, не волнуют люди. Этот мальчик лишь слабо выраженная флуктуация. Шум. Вы презираете людей. Вы их ненавидите. Вы убивали и убиваете, Иван Брагинский, пусть с длительными перерывами. Ваша психика тысячу раз искалечена войнами, и уж для кого, а для вас чужая смерть должна быть нормой. — Какого хера ты себе позволяешь? — встал со стула Россия. У рук не было сил сжаться в кулаки, но ярость уже клокотала в горле и жгла изнутри, стреляя в виски и заволакивая глаза, снаружи — ледяное спокойствие. — Получается, это вы настоящий? Без мерзких лисьих улыбок и язвительности? Русская душа во всей красе? — Вебер тихо улыбался и не отступал ни на шаг, пока его собеседник медленно приближался. Они стояли вплотную. У мужчины не дрогнул ни один мускул. Иван холодно рассматривал чужое лицо. Ни одной эмоции. Чистый белый лист бумаги — хотя даже бумага была более одушевлённой. Вебер вздохнул и отвёл взгляд, безразлично рассматривая простые больничные шторы. — Глаза выдают. — Вы слишком заигрываетесь в искусного психиатра, — прошипел русский, кривясь и отходя на полшага назад. — Мне наплевать, что за дурость творится в вашей голове. Я прошу помочь. Последнюю фразу он буквально выдавил из себя. У Вебера глаза засветились пламенем далёких холодных звёзд. — Просите помочь, — смаковал на языке мужчина, ухмыляясь. — сама Россия вслух просит у меня помощи. Как я могу отказать? Иван продолжал хмуро смотреть на фармдиректора. — Но тогда вы тоже будете мне немного должны. Мы ведь условились платить услугой за услугу, — Вебер нарочито безразлично поправлял манжеты рубашки, но было видно, что внутри у него нарастает нечто, заставляющее его сдерживать широкую улыбку. — Устроит? Брагинский с каждой секундой холодел всё больше и больше. — Что нужно? — сухим голосом спросил он, зная, что не сможет отказать. — Ваша жизнь, — просто отозвался Вебер, слегка наклоняя голову и улыбаясь открыто как никогда прежде. — Конкретика будет позже. Мужчина как будто знал, что Иван не возразит. Он с интересом наблюдал за тем, как Россия шумно вдыхает воздух, опираясь двумя рукам о стол, но не отводя убивающий фиалковый взгляд. Ему понадобилось несколько секунд чтобы собраться. "Предложение" Вебера не было для него внезапным — скорее, он давно ждал его. Но почему-то Брагинский так не хотел получить его именно сейчас. С каждым днём пребывания в больнице он понимал, что зацепок в секрете его бессмертия всё меньше и меньше. Долго так продолжаться не могло. Настолько бестактное и безразлично брошенное условие чужого спасения вызывало приступ тошноты и желание выдавить яркие глаза. Отправить на колесование. Но что-то внутри унимало желание убивать, какое-то отчаяние и осознание собственной слабости перед обычным человеком, связанность, скованность, невозможность помочь своими руками. Какого чёрта им запрещено влиять на этот мир собственными силами? Кому нужно это паршивое законодательство? — Вы нарушаете свои же условия договора. — Нет, никаких условий не нарушаю. Если вы, дорогой друг, про безболезненность — то, обещаю, ничего не почувствуете. Не страшнее взятия крови из вены. Это-то вы неплохо перенесли, — они будто поменялись местами. Теперь Вебер выставлял условия и бесконечно улыбался. Иван даже не мог отбиться — жизнь ребёнка была важнее. — Ну так что? Согласны? — Одна "жизнь". Я согласен. Только одна, — выплюнул Брагинский, выпрямляясь. Вебер быстро сократил расстояние между ними, отрезая пути отступления. Иван почти ощущал бархат дорогого галстука и то, как сине-чёрный костюм облегал чужое худощавое тело. — Чего вы ещё хотите? Времени нет. — Я никогда не выходил за рамки, не буду и в этот раз. А время очень ценю, поэтому буду разбираться с вашим мальчиком сразу после нашего диалога. Оставьте необходимую информацию. Однако, Иван, вы сотни лет.. — Вебер непривычно для себя, будто нервничая, облизнул губы. На остро вычерченном лице мелькнула доселе незнакомая эмоция, какое-то еле уловимое волнение или переживание, но рябь в бирюзовых глазах быстро улеглась, — ведёте себя так, будто весь мир ополчился на вас одного. Не много ли на себя берёте? Надо вам корчить из себя другого человека днями, неделями, годами? Брагинский с отвращением смотрел на острое лицо собеседника сверху вниз, пытаясь прочитать чужие эмоции. К чему было это секундное волнение? Его так задевают чужие годы жизни? — Ополчился, — в каком-то исступлении ответил он, не сдерживаясь, — как минимум потому, что я — страна. Среди нас нет тех, кто не "корчит". Я сотни раз думал: являюсь ли я отпечатком менталитета? Являемся ли мы? У этой логической цепочки слишком много разветвлений. Такие, как я — в первую очередь люди. Но уже выдохшиеся, сухие, как столетние старики. Сложно оставаться человеком, когда ты живёшь больше тысячи лет. Оставьте этот диалог. — Понимаю, — просто ответил Вебер, отстраняясь и поправляя наручные часы. — Время капает, Иван. Дайте мне контакты родителей мальчика и координаты больницы. Я сделаю, что смогу. В противном случае, наш сегодняшний договор будет разорван. Считаю это справедливой сделкой. — Жизни чужих людей — не сделка, — Иван с нехарактерной серьёзностью и твёрдостью в голосе, без единой смешинки, смотрел на немца испепеляющим взглядом. Чёртов скот. Вебер уже отвернулся и что-то смотрел в смартфоне. — Вы не отвертитесь от моей риторики. Сейчас слишком связаны обстоятельствами, — брезгливо бросил он через плечо. — Интересно было увидеть вас настоящего. — Настоящего меня вы никогда не увидите. Пишите при любых подвижках, — привычно не прощаясь, Россия вышел в коридор. *** К вечеру похолодало. Москвичи, ёжась, бежали с работы в лёгких куртках, опрометчиво надетых солнечным утром. Брагинский не ел чёрт знает сколько, но о набивании желудка не думал. Он в каком-то забвении поднялся до своей квартиры — однушка, больше ему не нужно было — еле нашёл ключи и с третьего раза попал в замочную скважину. Кружилась голова. Россия захлопнул успевшую стать ненавистной входную дверь и, прямо как был, сполз по холодному металлу вниз. — Сука, сука, сука! — он до боли вцепился в свою голову, пытаясь унять лихорадочные мысли. Он, Иван Брагинский, ненавидел умирать. Плевать, от чего — от долгих пыток или от точного выстрела в голову. Процесс "возрождения" был не только адски болезненным, но оставлял неизводимые метки на теле. Метки в голове. Каждый, каждый грёбанный раз он видел в этом посмертном бреду своё детство, ту жизнь, которую можно было назвать нормальной. Когда они с сёстрами ещё не осознавали, кто они такие. Каждый раз он просыпался от вечного сна в луже собственной крови или рвоты, ненавидя себя и тех, кто всё видел. Это изводило. Изводили визиты в больницу, изводил мерзкий Вебер, изводило ощущение собственной марионеточности — то, от чего он бежал, сверкая пятками, всю свою жизнь. Так и не сбежал. И теперь он, идиот, не мог осознать происходящее. Где были люди, где был Вебер, где был Ваня, где был он сам — всё слилось в пронзающую, звенящую боль в голове. Иван привык раскладывать по полочкам там, где это было возможно, но сейчас никаких полок не было — какой-то необъятный, всепоглощающий вакуум. Хотелось кричать, но не было сил, а живот всё равно разрывало изнутри раскалённой кочергой. — Соберись ты, сука, соберись, — Иван обхватил себя руками, но тут же задохнулся — шрам на шее жёг, стягивался, словно петля. Грёбанные мысли о неизвестности впереди, о неопределённости существования, отсутствии цели, бесконечности времени. Он не боялся умирать — привык за все годы, а иногда даже мечтал об этом, но было в предложении Вебера что-то мерзкое, опустошающее ещё больше. Чужая выгода. Чужая? За Иваном были сотни людей. Тысячи. Они смотрели на него из вечности сквозь эпохи, смотрели бесстрастными, мёртвыми взглядами. Россия эгоистично, иррационально хотел, чтобы близкие ему задержались в жизни хоть ненадолго, на десяток-другой лет, чтобы он не был, нахер, таким одиноким. Чтобы было к кому возвращаться домой и с кем поговорить, довериться, встретить новый год и подарить букет на день рождения. Хоть каплю человеческого. Он же человек. И от того было противнее, что чем ближе Иван знакомился с Вебером, тем меньше находил его бредовые идеи о вечной жизни иррациональными. Они уже не казались ему своевольным желанием старого мудака вырвать у старухи косу исключительно для научных игр. Было внутри фармдиректора что-то неуловимое, как дуновение лёгкого весеннего ветра, что-то, пускавшее трещину в его непоколебимом образе. Он изо всех сил не хотел приближать себя к людям. Будто сторонился их. Что это? Какая-то неизгладимая потеря в прошлом? Зашкаливающее высокомерие? — К чёрту, — простонал Россия, прислонившись разгорячённой щекой к двери. Припадок отступал, к нему вновь возвращалось тупое, холодное безразличие. Ненавидел ли он людей? Да, наверное. За всю их глупость и злобу? За смертные грехи? Он сам был не лучше. "Ненавижу за смертность", — подумал он про себя, стирая ладонью непрошенную струйку крови из носа. Во рту железом расцветал мерзкий привкус. — "Или ненавижу себя. За бессмертие. Какая разница." Первоначальная идея Вебера о полной "свободе" от тягостной рутины и одиночества, от предначертанной участи, ушла куда-то вглубь души, но стучала из неё по рёбрам. Какая может быть свобода, если избавиться от себя самого не выйдет никогда? Если люди вокруг продолжат исчезать, как исчезают капли дождя на нагретом солнцем стекле? Жизнь в вечных бегах? К чёрту такую жизнь. Он нужен здесь и сейчас. Но сейчас он не бежит? Не привык ли за тысячу лет пропускать чужие тела сквозь пальцы и быть безразличным ублюдком? Брагинский, опираясь на дверь, поднялся, роняя на паркет красные капли. Больные мысли смялись в клубок иголок, давящий изнутри на череп. Как назло, в пустой квартире его никто не ждал. Тошнило от крови, кружащейся головы и жара, неумолимого жара, стирающего остатки рассудка. — Самобичевание — удел прошлых жизней, — внезапно для себя до слёз расхохотался он, глотая кровь. — Любой клубок можно распутать. Разрезать лишние нитки. Почему я не могу так же? Я, великая держава. Российская Федерация. Союз. Империя. Тысячи лет и всё зря, Брагинский? Тысячи лет, чтобы ты заливал кровью пол? Тебе наплевать. Иначе ты не превратился бы в того, кто ты есть сейчас. Он сказал это отражению. Из зеркала на него с каким-то тяжёлым безумием во взгляде смотрел, казалось, другой человек.