Prima ballerina assoluta

Старая штука смерть, а каждому внове. Весенний Берлин совсем отличался от Берлина рождественского: был по-немецки деловым и скромным, без светящихся всюду огоньков, запахов глинтвейна и имбирного печенья. Тем более, Брагинский был не в центре: тут сохранилась застройка времён ГДР — те же "панельки", но на западный манер. В муравейниках на двадцатку этажей жили люди, получавшие социальные выплаты. Самый высокий процент самоубийств в пересчёте на тысячу населения. Иван откинул грустные мысли. Район был не так плох. Вебер выделил ему квартиру на Зеештрассе, недалеко от его сегодняшнего пункта назначения — Charité. Шарите. Крупнейшая, лучшая (по рейтингам, естественно) клиника в Германии. Названная на французский манер — любовь к ближнему, иронично — она первоначально представляла собой лазарет для чумных, после переродилась в хоспис. Ещё более иронично. Сейчас это просто больница. Что с ним будут делать, Россия не представлял, но неизвестность не была пугающей. Он чувствовал лишь спокойствие, спокойствие не про "принять свою участь", а про что-то иное, расползающееся по каждой мышце и нервному волокну. Главное, что спасли Ваню. Главное, что ему сшили переломанные позвонки, и он теперь сможет ходить, пусть и после долгой реабилитации. А Вебер, будь он неладен, всё-таки смог подцепить изворотливую лабораторную крысу за голый хвост. Чёрт с ним. Погода походила на московскую, в Москве сейчас, наверное, даже теплее. Окна в квартире Ивана выходили на север, поэтому было нестерпимо холодно, а платить за отопление в Германии всегда необходимо в соответствии с расходами. Прошлые хозяева (а были ли они вообще?) экономили. На улице не легче — ледяной ветер с почти не гревшим, издевающимся слепящим солнцем. Берлин сегодня не настроен дружелюбно. Брагинский приехал сюда буквально на несколько дней, даже без официальных деловых визитов — Алексей постарался. Отпуск. Особенный отпуск. Россия улыбнулся кончиками губ, вспомнив, с чего этот "отпуск" начался — с Германии в его доме. Немец явно застал его врасплох. Дважды. Сначала — когда пришёл, а потом… Брагинский закусил губу и прикрыл глаза, вспоминая чужое дыхание с привкусом водки. Он не хотел втягивать Людвига… Зачем врать? Не хотел втягиваться в это сам. Дураку понятно — они страны. Более того, страны, далёкие от прочного политического союза. Одна подпись в очередном документе, и он распадётся напрочь. Плевать вышестоящие хотели на их личные желания, чувства, что там ещё… Брагинский не хотел вляпываться в очередную интрижку. Ему хватило. Однако, немец вёл себя сдержаннее, был почти что нежен и чаще всего ненавязчив. Исключая желание поцеловать его в собственной квартире. Стоило ли отстраняться, если ты сам этого хотел? Минутная слабость, чтобы почувствовать себя живым? Нет, здесь было большее. Большее, что грело душу. Его тянуло к Германии: иррационально и абсолютно безответственно. Безответственность он ненавидел. Иван привычно обмотался шарфом, глянул на себя в узкое зеркало — только такое и могло поместиться в маленькой проходной комнате — выпрямил спину, мысленно напоминая себе не сутулиться. Звякнули ключи в кармане. Кажется, ничего не забыл. А что вообще брать, когда идёшь на смерть? Порывом ветра ему растрепало волосы, Брагинский, озираясь — было бы забавно быть распиленным трамваем заранее — перешёл улицу и направился к метро. Ехать нужно было до Naturkundemuseum. Станция рядом с музеем естествознания. Наверное, Людвиг мог бы устроить экскурсию. В нескольких станциях от "музейной", через мост, была Unter den Linden, мимо которой они с Германией проезжали на Рождество. "Мы могли бы стать друзьями, немец, если бы не все эти политические игры…" — промелькнула в голове мысль из прошлого, когда он, с этими злополучными пуантами в руках, слегка пьяный, утыкался Германии в левое плечо. Алкоголь был каким-то странным двигателем их отношений. Как и у других людей. Обычных людей. "Нам стоит поговорить по душам. Трезвыми", — фыркнул Брагинский, следя за солнечными пейзажами из вагона метро. На этой ветке оно было вынесено на поверхность. Когда голос на немецком сообщил о нужной станции, Иван, не торопясь, пошёл в сторону выхода. Турникетов не было нигде, билеты можно не покупать на свой страх и риск, но сегодня Россия был приличным гражданином. Тот "кусок" Шарите, в который он шёл, располагался вблизи реки Mitte. Старые, исторические корпуса, сочленённые с высоткой, больше напоминавшей советскую гостиницу. В такой ясный день, в отпуск, чёрт возьми, хотелось бросить всё и вытащить Людвига в центр. Пусть проводит очередной тур. Но Германия был неизвестно где и снова занят неизвестно чем — они сухо созвонились за несколько дней до поездки, обсудили незначительные детали и оба нажали на кнопку "завершить вызов". Людвиг даже не знал, где Ивана будут "усыплять". Это выяснилось сильно позже. Брагинский чувствовал в голосе немца какую-то дикую усталость: тот много работал, мало спал и не понимал, что произошло на злополучной кухне. Зачем произошло. Это лишь отдалило их. Россия поморщился. Двери клиники открылись перед ним: внутри просторно, светло и очень минималистично. Как обычно. Вебер по привычке ждал его у стойки регистрации. — Доброе утро, Иван. Самочувствие? — Вебер блестел бирюзовыми глазами. — Полный порядок, — Россия вздохнул и огляделся по сторонам. Он абсолютно не знал, что где находится. В "Шарите" Брагинский был первый раз, а скудная информация в интернете не давала полной картины. Иван понимал, догадывался, почему фармдиректор привёл его именно сюда. Кампус на Mitte — крупнейший центр по лечению позвоночника, лучшие нейрохирурги. Ваня был здесь. Помимо нейрохирургии в кампусе располагались другие многочисленные отделения. Но в Германии нельзя было просто так сделать эвтаназию даже в них. Даже в крупнейшем медицинском центре. Вебер идёт против закона? В очередной раз? — Отлично, пройдёмте, — мужчина приглашающим жестом пропустил Россию вперёд. — Нам к лифтам. Тянуть не будем. Они поднялись на высокий этаж — Брагинский не запомнил, какой конкретно. В мыслях была абсолютная пустота. Вебер тоже молчал. Они прошли во врачебный кабинет, сопряженный с комнатой поменьше — будто одноместной палатой. К стенке приставлена кровать, вокруг сотни проводов, каких-то датчиков и аппаратов. Тумбочка. — Тут я буду лежать на смертном одре? — нервно рассмеялся Брагинский, улыбаясь до боли в потрескавшихся уголках губ. — Нечто вроде, — уклончиво ответил Вебер, постукивая пальцами по столу. Привычка. — Хотите поговорить? — Что всё-таки сподвигло вас на изучение смерти? Я прекрасно помню ваши слова при первой встрече. "Мы даже на полшага не продвинулись к разгадке той тайны, на которую я положил всю свою жизнь", — кажется, вы сказали именно так? Почему вам неприятна смерть? Настолько сильно пугает? Заняты поисками бессмертия, как Гильгамеш, переживший гибель своего друга? — сощурился Брагинский, снимая пальто. У Вебера слегка дрогнула чёрная бровь. — Я помешан на науке, — спокойной ответил он, разминая плечи. — У меня нет ни жены, ни детей. Работа мне их заменила. Раз уж вы вспомнили, давайте соберём паззл воедино. Для учёного главное в жизни — его работа. Его "тема". На неё специалист действительно может положить жизнь. Но тем обиднее расстаться с ней, зная, что ты ни капли не преуспел. Я, имея власть, не собираюсь отсиживаться. — Не собираетесь играть честно, вы хотите сказать, — Иван сел на кровать, расстёгивая пуговицы рубашки. Вебер холодно следил за его движениями. — Действуете вопреки закону. Даже сейчас. — Действую. Смерть очень неоднозначна, Иван. Кто-то её боится до безумия, — Вебер ослабил воротник жилистыми пальцами и, морщась, опёрся рукой о стену. — Кто-то — ждёт. Например, люди едут за легализованной эвтаназией в другие страны. Специально снимают квартиры, соседи ругаются на бесконечные потоки катафалков под окнами. Что вы об этом думаете? — Когда мы есть, то смерти ещё нет, а когда она наступает, то нас уже нет. Точку ставит не беда, болезнь или потеря, точку ставит смерть. Её нельзя отменить, — выдохнул Россия. — Я допускаю эвтаназию только в крайних случаях. Для людей, чья жизнь превращена в ад. Для людей, которые каждую секунду чувствуют, что их распиливают по кусочкам. Смерть слишком проста. Слишком простой выход. Слишком простое наказание. Человек создан для того, чтобы преодолевать. — Красивые речи. Философы, — цокнул Вебер. — Считаете людей слабыми? Неужели не думали о самоубийстве? — Думал. Я неоднократно думал о нём. Люди вокруг меня уходили, оставаясь стёртыми эпохой. Я вплетён в них. Но уже не в силах вспомнить имя каждого человека, что был со мной рядом тысячу, сотни лет назад. Пережив возрождение несколько раз, я стал мечтать об избавлении. Но это в прошлом. Я стремлюсь к жизни. Туда мы всегда успеем. Здесь слишком много дел. Я всё ещё жив, волею судьбы. И никогда не пойму смерть. Не приму. — А я хочу понять её, Иван, — грустно ответил Вебер, — Эти механизмы вдохновляют. Большая загадка, чем самосознание, доступное только человеку. Смерть поражает всех. Она неуловима и неумолима. Клетка, мельчайшая частица всех живых организмов, настолько умна и автономна, что запускает смерть сама для себя. По щелчку пальца, решив, что она старая. Или что ей физически плохо. Почему человек, по сути, скопление клеток, не способен на те же умозаключения? — Потому что человек не просто скопление клеток. Это иррационально, вам лучше знать, — Брагинский, оставшись в брюках, лёг на хрустящую чистым постельным бельём больничную койку. — На том свете ничего не будет. Нужно иметь силу, чтобы свести счёты с жизнью? Я считаю это исключительной слабостью. — Должен признаться, я с вами согласен, — брезгливо поморщился Вебер, рассматривая лежащего на постели русского. — Я на физическом уровне ненавижу людей, стремящихся к смерти и романтизирующих её. Они не понимают, что после повешения их тело найдут с вывалившимися глазами и синим языком в луже мочи, с лопнувшими сосудами и переломанной шеей. Не думают о том, что смерть придёт не быстро и безболезненно, а через конвульсии. Малоприятно. Мне противно от тех, кто считает смерть избавлением. Это загадка, а они, как в прибаутке о леммингах, бросаются с обрыва и тупо, абсолютно отвратительно гибнут. — Лучше им было бы пожертвовать тело науке? Поэтому вы убиваете меня? — хрипло рассмеялся Брагинский, прикрывая глаза. Вебер приблизился на шаг. — Лучше. Смерть не убьёт вас, как бы странно это не звучало, — отчеканил мужчина, надевая перчатки. — Разрешите присутствовать и ввести дозу? Сочту за комплимент. — Делайте, как считаете нужным, — окончательно закрыл глаза Иван. Зачастившее сердце выдавало волнение. — Или меня тоже ждёт переломанная шея? — Нет. Вас ждёт пентобарбитал. — Вы хотите усыпить меня, как домашнее животное? — Тоже нет. Он используется в ветеринарии, но для людей применяется, например, в Швейцарии. Легализован. Впрочем, в Мексике его может позволить себе каждый желающий, — Вебер достал из холодильника ампулу, наполнил шприц, постучал по нему, обнажив иглу, — Расслабьтесь. Следующую дозу вам введут через полчаса. Да, не упомянул: вы действительно ничего не почувствуете. Препарат угнетает дыхание во сне. Скоро вас подключат к необходимым аппаратам и будут наблюдать за изменениями состояния. После — анализы по второму кругу. МРТ. — А если я не проснусь, господин Вебер? — улыбался Россия, открыв глаза. Фармдиректор завис рядом с его рукой, уже готовый сделать инъекцию. — Вы проснётесь, Иван Брагинский. Я обещаю, — жар пальцев чувствовался даже сквозь перчатки, когда Вебер положил свою руку на обнажённое плечо России, повёл пальцами ниже, к предплечью, обработав место будущего укола спиртом. — Раз обещаете… Спокойной ночи, — рассмеялся Россия. Под кожу вошла тонкая игла. *** Людвиг стоял перед дверью, за которой сидел Вебер. В мыслях — ледяная сталь, но голос выдавал раздражение, какое он прежде не испытывал, разговаривая с фармдиректором. Худая болезненная фигура отпечаталась выжженной меткой где-то в его мозгу. Чёртова репутация и чёртово загадочное тёмное прошлое. Ему так и не удалось найти больше. — Добрый вечер, господин Байльдшмидт. Проходите, — низкий голос с хрипотцой, как от выкуренной за раз половины пачки сигарет. — Добрый вечер, господин Вебер, — скрывая раздражение ответил Германия, кивая фармдиректору и пожимая ему руку. — Осмотр клиники я уже произвёл. Что-то срочное? Почему не в вашем личном кабинете? — Нет, ничего срочного, — улыбнулся Вебер, привычно сверкая глазами. — Я думал, вы хотели поговорить. — Поговорить? — немец нахмурился, предполагая, о чём будет идти речь дальше. — Да, вы же так старательно разнюхивали о моём прошлом. Думал, что интересен вам, как личность, — с издёвкой ответил мужчина, морщась, будто от боли, и садясь за стол. Всё было каким-то раздражающе белым и пахло спиртом. Людвиг слегка напрягся. — Не будем играть в кошки-мышки. Вы прекрасно знаете, о чём идёт речь, — немец остался стоять, хотя Вебер жестом пригасил его занять место рядом со столом. — Я плясать под вашу дудку не собираюсь. — Собираетесь, господин Байльдщмидт, если вам дорога ваша страна. Ваша страна. Забавно, — Вебер откинулся на стуле, взглядом следя за собеседником. — Вы слишком много хотите узнать. Ищите мои детские слабости? Ищете корень зла в подростковом максимализме и радикальности идей? Может, найдёте моих пропавших родителей? Буду рад с ними встретиться вновь. Хотя бы с их прахом. Я сделал себя сам. Не разделяете мои научные интересы? Меня всегда раздражало, что люди так просто относятся к смерти. И страны. Каждый боится, но каждый делает вид, будто её не существует. Даже когда умирают его близкие. Смерть для нас — загадка, но не у всех хватит мозгов её решить. Осознать, что её можно решить. У меня не хватает, как видите, но хватает силы воли и власти собирать подсказки. — Раз уж вы начали. Что с вашими родителями? Не лейте мне в уши сказки про смерть. — сквозь зубы сказал Людвиг, чувствуя, что безразличность Вебера выводит его из себя. — Пропали, — рассмеялся Вебер, — Подозреваю, что я был для них только балластом. Republikflucht. При попытке пересечь границу между ГДР и ФРГ мало кто выживал, господин Байльдшмидт. Срок до пяти лет? Отдавали приказ стрелять на поражение. Но мои родители были умнее. Слышали про "подкоп пятидесяти семи"? Были ещё тоннели метро. Но их наши советские коллеги знатно "удобрили". Не трудно догадаться, что произошло дальше. Так я оказался предоставлен самому себе. Германия на мгновение задумался. "Сказки" Вебера были слишком похожи на правду. Тем более, не он один с семьёй бежал по подземным туннелям. По времени всё стыковалось. Когда он попал в детский дом? В начале восьмидесятых? Сходится. — Соболезную, — сухо ответил немец. — Это всё, господин Вебер? — Пожалуй, что нет, — мужчина, вальяжно улыбаясь, крутил ручку в руках. На столе — исписанный лист. — Я хотел предупредить вас, господин Байльдшмидт, что дальнейшие поиски будут бесполезны, раз уж вы теперь в курсе. Или даже вредны. — Вы сейчас намекаете… — начал было Германия, подаваясь корпусом вперёд. — Нет, я не намекаю, — ухмыльнулся Вебер, размашисто и чересчур импульсивно черканув что-то на бумаге. — Я говорю прямо. Ваша. Фарминдустрия. И кое-что ещё. Хотите заглянуть в соседнюю комнату? Людвиг похолодел. Чёртов идиот. Иван должен быть в Германии. Сейчас. Значит ли это, что… — Прошу вас, — Вебер тяжело встал и подошёл к двери, отделяющей две комнаты. Легко, играючи, отворил её, приглашая немца заглянуть внутрь. В полутьме, освещаемый только экранами аппаратов, лежал Брагинский. Приборы показывали отсутствие дыхания и сердцебиения. — Вы… — разгневанно начал Германия, но слова застряли в горле. Иван был белым, как мел. Не слышно ни вдоха, он будто спал, но в странной позе, руки по швам, в них — иглы от капельниц, какие-то датчики, противный писк приборов. Закрытые, как у трупа, как будто навсегда, фиалковые глаза. Слегка приоткрытый рот с тонкими потрескавшимися бледными губами, потерявшими свой истинный оттенок. Он был обнажён по пояс. На гладко выбритой груди — отметины от каких-то других манипуляций. Ни движения. Ни намёка на жизнь. — Вот уже сутки не можем откачать, — усмехнулся Вебер, подходя ближе к телу. — Вы переходите все границы, — прорычал Байльдшмидт, чувствуя, как вены пульсируют в висках. — Чьи же? Ваши личные… Или вас так напрягает, когда подобным образом обходятся с… — Вебер, подошедший вплотную к Ивану, опустил пальцы на его неподвижную грудь, нарочито небрежно оцарапав её ногтем, — С вашей собственностью? — Какой, к чёрту, собственностью, вы понимаете, что творите?! — вышел из себя Германия, наконец нашедший силы сделать шаг вперёд. От злобы шумело в ушах. Сейчас его расчётливость улетучилась так, как испаряется спирт на руках. Плевать на фарминдустрию, они найдут Веберу замену, всё не развалится с его уходом. Но на задворках сознания Людвиг понимал, что сделать он что-то сейчас не в силах. — Что ему капают?! — Физраствор, — отозвался Вебер, снимая с лица Ивана выпавшую, казавшуюся серебряной на свету, волосинку, — Пентобарбитал ему прокапали ещё вчера. Но, как видите, результатов пока никаких. Глухо. — Пентобарбитал, — нахмурился Людвиг, подходя ближе, — Дозировки? — Чуть выше, чем для обычного человека, — мужчина вновь размял затёкшие плечи, скривившись. — Никаких лошадиных доз. Ему больше не нужно, судя по всему. Сколько времени занимает ваше воскрешение? Сутки, двое? Мне казалось, что дня будет достаточно. Но я где-то просчитался. — Суток обычно достаточно, — Людвига отпустил порыв злости — нужно было действовать разумно. — Суток всегда… Было достаточно. — Значит ли это, что Россия теряет свою страну? — продолжал рассуждать Вебер, рассматривая потолок. Ему как будто было абсолютно безразлично происходящее. — Не дождётесь, — холодно ответил Германия, переключая внимание на датчики. Ноль сердцебиения. Сатурация по нолям. Нет дыхания. Нет вообще ничего. Перед ним — бездыханное, бледное тело. Почему-то с веснушками на плечах, выступившими ярче на белой коже. Не мог же Брагинский так просто умереть, чёрт возьми, не мог, не от одной иголки, не от одного препарата. Он пережил перерезанное горло и оторванные конечности, обезглавливание, что он только не пережил. Какая, к чёрту, смерть. Нет. Немец пытался унять лихорадку мыслей, волной накрывшую его голову. Они же только что сидели на кухне и разговаривали про этого Вебера, пили, смеялись, а потом… Потом почти перешагнули все законы и нормы морали. Не может он, сука, умереть. Не сейчас, Брагинский, нахер, не сейчас. — Волнуетесь, — констатировал факт Вебер. — Я, признаться, тоже. Не люблю, когда эксперименты выходят из под контроля. Он всё рассматривал чужое лицо, силясь что-то в нём найти. — Забудьте про свои эксперименты, — прохрипел Людвиг, взъерошив себе волосы, — Что ещё вы пытались делать? — Массаж сердца. Не прямой, естественно. Уколы адреналина. Подключали к аппаратам искусственного дыхания. Классика. Ничего. Инвазивное вмешательство совершать пока не хочу. Хотя, было бы забавно увидеть процесс возрождения in vivo. Операционная далековато от палаты и забита на неделю вперёд. Думал ограничиться тем, что есть сейчас. Пока. — У вас есть ещё планы? — холодно спросил Людвиг. — Есть, господин Байльдшмидт, много. За всё в этой жизни приходится платить. — Только вот вы не платите, — выплюнул немец. — Зато Иван Брагинский платит сполна, — рассмеялся Вебер, заботливо поправляя ему подушку. — В России бесконечно много детей и взрослых, кому требуется та или иная помощь. Но, боюсь, Иван слишком своеволен. Такие, как вы, ненавидят людей. Однако, привязавшись к кому-то… Способны на полнейшие глупости. У Ивана Брагинского есть те, к кому он привязан. И пока он привязан, я буду пользоваться этим вдоволь. Такова сделка. Германия промолчал, поджав губы. Сумасшедший. В крайней степени одержимый своей идеей бессмертия. С этим он разберётся позже. Он медленно подошёл к Ивану, осмотрев руки. Капельницы. Ну конечно. — Что вы делаете? — глухо спросил Вебер, нависая над Брагинским. — В физрастворе не было бы необходимости, — хмуро ответил Германия, вытаскивая иглу из локтевого сгиба, — У него сердце не бьётся. Это не чистый физраствор. — Верно, — ухмыльнулся фармдиректор. — Но я вам не соврал, так ведь? Людвиг сбрызнул ладони спиртом, аккуратно сгибая чужую бледную руку в локте, прижимая ватой место с огромным фиолетовым синяком. — Сколько вы так собирались его держать? — Дня два, не более. Впрочем, я думал, что на низкие дозировки у него будет другой ответ. Возможно, помешала терапия. — Об этом позже, — Байльдшмидт всё ещё держал руку Ивана. По чужому плечу поползла капелька крови. Противный писк аппаратов сменился каким-то другим. Германия обеспокоенно глянул на приборы. Сердцебиение. — Так и собираетесь держать его? — с издёвкой спросил Вебер, но было заметно, что его напускную уверенность как ветром сдуло. — Так и собираюсь, — спокойно ответил Германия. — Стул дать? — поинтересовался Вебер, поднимая одну бровь. — Дать, — коротко ответил немец, чувствуя пальцами обжигающий холод чужого запястья. Под ними очень тихо что-то пульсировало. Жизнь прорывалась сквозь кожу, запертая чёртовым пентобарбиталом где-то глубоко внутри. Брагинскому должно было хватить сил очнуться. Людвиг сел на любезно поданный Вебером стул, сгорбившись. На лице России — не маска смерти. Как будто безмятежный сон. Ну же, Иван Брагинский. Прибор пискнул ещё сильнее, обозначив участившийся пульс. Десять минут. Пятнадцать. Двадцать. Ну же. Стало слышно тихое, еле уловимое дыхание. — Иван, — Людвиг набрался сил сказать что-то. Продолжил на русском. — Иван. Очнись. Ничего. Германия был уверен, что не поможет. — Очнись, Иван, — он наклонился совсем близко к его лицу. — Сходим в Большой. Ты должен мне. Болеро. *** Солнце слепило сквозь веки. Пахло луговой травой и чем-то сладким, цветочным, но не до пряности. Иван силился пошевелиться, но тело сопротивлялось, отвечая тяжестью в конечностях — как после долгого дневного сна. Он с трудом поднял веки. Голубое, до бирюзы, небо. Нет ни одного облака: солнце было всепоглощающе, царствовало в полную силу. Рядом колыхались на лёгком ветру подсолнухи. Брагинский поднялся на лопатках — подсолнухи были везде, целое море, простиравшееся до горизонта. Где-то смешно переговаривались луговые пташки. Ощущение теплоты — не жгучей, выжаривающей до мяса под костями — приятной майской теплоты. Тогда почему подсолнухи?.. Россия понял, что обнажён по грудь, на ногах — те самые злополучные брюки, в которых он пришёл к Веберу. Босые ноги примяли мураву. Значит, он совершенно точно умер. Сил вставать не было, да и не хотелось вовсе. Брагинский вдохнул полной грудью сладкий запах, коснулся руками стеблей, чувствуя под пальцами упругую зелень. Ощущения. Голову слегка кружило от обилия цветов. Жёлтые, яркие, не тронутые косой. — Ванька! — Иван тут же узнал детский голос. Ольга. Она, совсем ещё ребёнок, подбежала, тоже босая. Задела косами зелёные стебли, покачнувшиеся от такой прыти. — Вот ты где! А мы тебя ищем по всей деревне! Девочка обвила его шею с такой силой, что Иван снова повалился на спину, окутываемый травой. — Оленька… — у него слова застряли где-то внутри. — Ты как? — Мазуню ела, — хитро улыбнулась Оля. — Тебе не оставили, запропастился невесть где! — Я так рад тебя видеть! — Брагинский взял девчушку на руки и закружил её, пока та звонко смеялась. — А где Наташа? — Солнце ослепило, братик? Вот же она, — ухохатывалась Оля, пытаясь рукой указать на другую девочку. Наташа угрюмо стояла в шаге от них. — Наташка! — Иван подхватил их обеих, прижимая к груди. Его распирало от радости, счастье струилось слезами из глаз. — Ну, что вы? Как вы? — Только недавно же виделись, — серьёзно ответила Наталья, ткнув брата в бритую щёку. — Мазуню ели. Вкусно, но слишком сладко. — А по мне, так слишком много травы насыпали, патоки бы побольше, — фыркнула вторая сестра, резво спрыгивая с чужих рук. — Сам-то ты как, Ванечка? — Всё также, — не стыдясь, утёр слёзы Иван, — Живу. Скучаю по вам очень сильно, сестрёнки. До безумия скучаю. Всё отдал бы, только видеть бы вас чаще. — Так не пропадай, — насупилась Наташа, последовав примеру сестры. — Вымахал эдак. Богатырь. Солнце не грело так, как грели России душу две маленькие девочки. Сёстры. — Вы тоже вырастите большие-большие, красивые-красивые, — горько улыбнулся Брагинский, борясь с желанием вновь смять Наташу и Олю в охапку. — Да когда это будет… — рассмеялась Оля, задорно прыгая. — Не поспеем мы за тобой, Ванюш. Не поспеем. — Пойдёшь с нами? — внезапно спросила Наталья, с недетской серьёзностью всматриваясь в блестящие фиалковые глаза. — Ты ведь хочешь этого? — Хочу, — недоумевая, ответил Иван. — Куда? — С нами, — Оля обвила его горячую от солнечных лучей руку. — Вот туда, далеко. Она очертила рукой горизонт, утопавший в жёлтых цветках. — А что там? Деревня в другой стороне, разве нет? — У Брагинского что-то шевельнулось в животе. — В другой, — Ольга отвела погрустневший взгляд. — Если хочешь… — Конечно хочет, — перебила её Наташа. — Правда ведь, Ваня? По-настоящему хочешь? — Что там? — на тон ниже спросил Иван, чувствуя, как у него опускаются плечи. Девочки, будто смущаясь, молчали. Он повторил твёрже. — Что там… Такое? — Речка, — брякнула Ольга. — Да не ври ты! — Наташа подскочила к сестре, обиженно потянув её за косы. — Не речка там! Ольга вскрикнула, но шутливо, развернулась к младшей, щекоча ту за шею. Наталья прыснула и кричала что-то про "прекрати, Оленька, господом богом прошу". Россия до слепоты всматривался в полоску, отделявшую небо от земли. Ничего. Только цветы и зелень. Девочки незаметно успокоились, подошли ближе, каждая взяла его за руку. — Только заплутать там можно, Иван. Плутают люди. Да ходит молва, что не возвращаются. Но мы-то с тобой, значит, нам ничего вместе не страшно! Ольга сильно, впиваясь короткими ногтями, взялась за его запястье. Брагинский, тяжело сглотнув, отвёл взгляд от горизонта. Сёстры смотрели на него с надеждой. Солнце совсем разморило, слегка дрожали колени. Что там такое, чёрт возьми? Откуда не возвращаются? Догадка была так близко, но Брагинскому не хотелось в неё верить. Он так долго убеждал Вебера, что смерть… Что смерть что? Россия пытался вспомнить, но никак не мог. Кем вообще был господин Вебер? Какое-то размытое воспоминание из далёкого прошлого. — А люди? — хрипло спросил он. — Мои… Наши люди? — Мы тоже люди, — спокойно ответила Ольга, не дав ничего сказать Наталье. — И мы имеем право. Право на что? Иван не спрашивал. Всё было ясно. Свобода. Сладкий дурман наполнял его голову необыкновенной лёгкостью. Тело было расслабленно. Он сделал шаг вперёд, но сёстры остались стоять позади. Брагинский удивлённо обернулся. — Не уверен ты, Ванечка. Не ходят туда такие, — опустила глаза младшая, ковыряя землю босой ногой. — Что держит душу твою? — Душу?.. — Россия опустился на колени. — Только вы и держите… И люди. Не могу я без них. А они — без меня. Язык на отрезание даю, не могут. По щекам струились тут же запекавшиеся слёзы. — А ещё что-то — держит? — глухо произнесла Наталья, заглядывая брату в глаза. — Ничего больше… — Иван всё пытался вспомнить что-то неуловимое, но не мог. Он никому ничего не был должен, кроме как… Спустя мгновение его глаза наполнились непроглядной, неумолимой чернотой. *** Россия резко вдохнул и распахнул глаза. Людвиг стремительно выпрямился, выронив чужую руку. — Отличная сцена, господин Байльдшмидт, я оставлю вас, — медленно, имитируя аплодисменты, сказал Вебер. Тихо закрыл дверь с другой стороны. — Болеро, значит, — прохрипел Россия, приподнявшись с постели. — А долго я похоже провалялся, немец. Он не выглядел, как человек, только что вернувшийся с того света. По дрожащим рукам и нахмуренным бровям Людвиг понял, что, должно быть, Брагинскому сейчас физически больно. Не могло быть иначе. Возрождение порой болезненно до безумия. Иван откинулся на подушки, закусив губу. Руки вцепились в постель. — Мне уйти? — Людвиг проследил за чужой реакцией. Иван лишь рассмеялся в ответ. — Останься, немец. Расскажешь мне, какого хера ты тут делаешь.