Всем, кто упал, с неба подарочки Яркие звезды
зажглись.
— Парфён... Откуда у тебя... этот шрам? — тихо спросил Лев Николаевич, оглаживая кончиками пальцев едва видимый рубец прямо над бровью Рогожина. Было ещё только четыре часа дня, но хмурая декабрьская серость уже настойчиво заливалась в окна рогожинской гостиной, омрачая и без того мрачную обстановку комнаты. Дома было тихо, покойно и темно. На улице с самого утра шёл снег. Парфёна клонило в сон; он лежал на софе, и голова его удобно покоилась на коленях князя. Лев Николаевич улыбался, глядя на него сверху вниз, и ласково гладил его по лицу. — М?.. — отозвался Парфён, приоткрывая глаза, — А, это... Это, душа моя, я в малолетстве на саночках в берёзку влетел... Страсть как любил на саночках кататься, — добавил он с весёлой улыбкой. Лев Николаевич бросил на него взгляд, полный нежности и сочувствия, и, задумавшись, ещё раз провёл пальцами по шраму. — Очень больно было?.. — Нет, душа моя, — усмехнулся Парфён, — Не очень. Родитель дома отодрал больнее, потому что я варежку мехóвую тогда потерял. Это я хорошо запомнил... Вернулся-то я весь мокрый от снега, шапка нахлобучена, лоб в крови, и так весело, и так, Лев Николаевич, страшно, что броситься бы в объятия к родителю, да разрыдаться от обиды, потому что лоб-то рассек один я, а другие ничего, только смеялись... А с меня вместо этого всего варежку, понимаешь, требуют... Поучают меня... Парфён приподнялся, сел рядом с князем и долгим, внимательным взглядом поглядел на снег за окном. О своём батюшке говорить он не любил. — Парфён, — князь опечалился и робко прикоснулся к плечу Рогожина, желая его поддержать, — Мне очень, очень жаль... Парфён, услыхав, что голос у Мышкина зазвучал нерешительно и огорченно, обернулся к нему и поспешил его успокоить: — Это ничего, душа моя. Поучал-то он меня всего минуту, ну, пять, может, не суть. А потом матушка встречать меня вышла, и как увидала меня, всего в крови, так весь вечер, Лев Николаевич, она тогда плакала и меня одного жалела. Песни пела мне, и целовала меня без конца, и сласти с горячим молоком мне давала, хоть родитель ей это и запрещал... Да, счастливый то был вечер! Мало таких вечеров у меня было в детстве! Лев Николаевич грустно улыбнулся и стал глядеть на Парфёна ещё нежнее прежнего; у Рогожина сердце защемило от этого взгляда. — А ты, душа моя? — спросил он, поправляя выбившуюся из прически Мышкина прядь волос, — Ты любил на саночках кататься? Князь вопросу этому почему-то очень удивился. — Я не... Я не думаю... — неуверенно проговорил он в ответ. — Что, боязно кататься было? Ну, да это бывает... Это может быть. А что тогда любил? Бабу снежную лепить? Или, может, тебе крепость больше нравилось строить? Игрались же вы с ребятней в захват крепости, а? Это я тоже страсть как любил — загребёшь снега в охапку, и идёшь, дурак, прямо на эту самую крепость. Дети все прямо в голову так и сыпят, а тебе хоть бы хны — всё игра, всё весело! Любил ты этакую забаву, князь? Лев Николаевич смутился и стал смотреть куда-то в сторону. Парфён понять не мог, что с ним такое. Разве он спросил что-то не то? — Лев Николаевич? — Парфён, я не знаю, — выдохнул наконец князь, по прежнему пряча взгляд, — Я... ничего о своём детстве не помню. — Как это? Даже любимую забаву не помнишь? А друзей?.. — У меня не было тогда друзей, — тихо отозвался Лев Николаевич, — Совсем не было. И забав, думаю, не было тоже, потому как вряд ли это всё мне было позволено... Я был очень болен, Парфён, — добавил он, смотря Рогожину прямо в глаза. Парфён вмиг посерьёзнел, представляя, как князь, так любящий теперь порезвиться с ребятами, в детстве никогда и ни с кем не играл. — Подожди, но помнишь ведь ты, что жил в деревне у тёток, верно? Как же тебе было не забавляться в деревне, когда там везде снег, природа, красота? — Это... Это всё я знаю только по рассказам Павлищева, а сам... сам я ничего об этом не знаю, Парфён... — торопился объясниться князь, — Я не помню детства. Совсем. Словно и не было его вовсе. Я ведь был очень плох, когда меня в Швейцарию увозили. Я ничего не понимал, ни о чем не думал, и воспоминания мои... они, Парфён, тогда все совершенно утратились. Рогожин молчал, глядя на него пристально и серьёзно. Князь, не выдержав его взгляда, виновато опустил глаза вниз. — Впрочем, ты про саночки угадал верно... — пробормотал он, краснея, — Меня ведь потом в Швейцарии звали детишки кататься, а я... Я, Парфён, побоялся... Струсил! Вот я какой! — он смущённо улыбнулся, вновь обращаясь глазами к Рогожину, — Поэтому думаю, что в детстве я не катался тоже. Страшно это — вот так вот лететь куда-то вниз. Рогожин посмотрел на него ещё немного и, решив про себя что-то, вдруг сказал: — Одевайся, Лев Николаевич. На улицу с тобой пойдём. Снаружи было светлее, чем дома; мягкий снег украшал почерневший город, скрывая за белой пеленой все его изъяны. Душа радовалась — было красиво, как в сказке. А ещё почему-то было очень тепло. Даже несмотря на то, что морозец то и дело что пощипывал щеки. Лев Николаевич любил эти зимние вечера до безумия. Сердце в его груди билось радостно и живо; он смеялся, рассказывая что-то Парфёну, и, пытаясь объять взглядом всю мирскую красоту, восхищенно глядел кругом. Рогожин смеялся тоже, заботливо отряхивая снег с его плеч, и, не говоря ему, куда они идут, только загадочно улыбался на все его бесконечные расспросы. — Не холодно тебе, душа моя? — спросил Парфён, когда они свернули на Садовую. — Нет, мне тепло! Я счастлив, Парфён! Глаза у князя и впрямь светились от счастья. Парфён не мог им налюбоваться и сам почему-то был страшно счастлив от его счастья. — Ну, надо же! Только вышли — а он уже счастлив! А я вместе с тобой, Лев Николаевич. Много ли надо человеку, а? — он взял князя за локоть, притягивая его поближе к себе, — Да... Ну и вечер! В лавку одну с тобой сейчас заглянем, князь. Вон там она, прям перед садом... — Что за лавка? — Чудная! Увидишь всё сам! В доходном доме у Юсуповского сада выставлялись изделия из дерева — игрушки, поделки, мебель. Парфён знал держателя лавки с малолетства; то был добрый и талантливый старик, который своими руками изготавливал всякие удивительные вещи. Парфёна, впрочем, теперь интересовала конкретная вещица; он завёл князя внутрь лавки, и, оставив его на минутку у нарядных рождественских витрин, пошёл разговаривать с хозяином. В теплом помещении приятно пахло древесиной и воском. Лев Николаевич оглянулся кругом. Повсюду располагались какие-то интересные поделки, баночки с лаками, кисточки, инструменты — всё как в настоящей мастерской. Князь никогда в таких местах не бывал и очень теперь впечатлился. Видно было, что хозяин лавки подходил к своему делу с душой. Позабыв обо всём на свете, Лев Николаевич долго и внимательно рассматривал витрину с рождественскими игрушками. Тут были и куклы-марионетки, и лошадки, и деревянные замки-домики, и рыцарские мечи, и музыкальные инструменты — всё, что могло бы привести в восторг любого ребёнка. Князь и сам приходил в восторг, рассматривая все эти игрушки. Он осторожно взял в руки деревянный домик и вновь почувствовал себя маленьким мальчиком — всё это было так здорово, что ему хотелось бы в тот же миг приняться за игру. — Что, душа моя, домик этот тебе приглянулся? — спросил Рогожин, выглядывая из-за плеча князя. Лев Николаевич вздрогнул, услышав его голос, быстро поставил игрушку на место и обернулся к Парфёну. Рогожин, расплывшись в довольной улыбке, стоял рядом и держал в руках крепкие резные сани. — Будет тебе домик, всё будет, что душе твоей только угодно! — с чувством проговорил он, — У меня ведь тоже, Лев Николаевич, не было никогда таких славных игрушек, а мне всегда именно вот такого меча себе хотелось, видишь? Накупим с тобой игрушек, мечты все свои детские исполним, а потом пойдём и раздарим их деткам, а? Как тебе такая мысль, князь? А теперь, Лев Николаевич, на санках с тобой пойдём кататься. Ну, согласен ты на такую шалость? Согласен ведь, а? Князь рассмеялся и смущённо прикрыл руками лицо. Они с Парфёном вели себя сегодня как совершенные дети. — Да, Парфён, — проговорил он сквозь радостный смех, — Я согласен, согласен! Из лавки они вынырнули прямиком в снегопад. Небосклон совсем потемнел, и от этого на улице стало ещё сказочнее прежнего. Лев Николаевич глядел на саночки и не мог перестать смеяться — Рогожин действительно купил их для него одного, такого неловкого и большого взрослого человека! В Юсуповском саду было пусто — видно, все гуляющие испугались усилившегося снегопада и поскрывались где-то в тепле. Рогожину это было только на руку: как только они с князем вошли в сад, он поставил саночки на снег и велел Мышкину на них садиться. — Парфён, ну что за глупость! — всё смеялся Лев Николаевич, — Ты что, правда хочешь... меня на них покатать? — Хочу, — отозвался Рогожин, — И буду! Садись давай. И не капризничай впредь! Князь повздыхал ещё немного, но на сани в конечном итоге всё-таки сел. Рогожин встал позади него, ухватился за высокую ручку саней крепче, и, крикнув «Держись, Лев Николаевич!», уверенно толкнул саночки вперёд. Князь ахнул, сердце его подскочило от резкого движения, и он, едва сдерживая радостный крик, только успевал следить за тем, как мимо него проносились деревья. Снег летел ему прямо в глаза, но на радостях он его совсем не замечал. На скорости они с Парфёном докатились до пруда за считанное мгновение. Рогожин остановил сани на склоне холма и, переводя дух, присел рядом с князем. Лев Николаевич глядел на него совершенно особенным взглядом; чистейший детский восторг читался в его голубых глазах. — Что, душа моя, понравилась тебе такая забава? — улыбнулся Рогожин, поправляя Мышкину шапку. Князь схватил Парфёна за руки, и, задыхаясь от нахлынувших чувств, проговорил: — Да, да! — А с горки поедем? Не побоишься? Лев Николаевич посмотрел вниз; склон холма показался ему совсем невысоким. — С тобой не побоюсь! — Эх, держись тогда, Лев Николаевич! — сказал Парфён, вставая, — А если всё-таки страшно тебе станет, то ты просто глаза закрой, хорошо? Князь кивнул, и, приготовившись, схватился за саночки крепче. Рогожин ободряюще провёл рукой его по плечу, потом оттолкнулся ногой от земли, заскочил на сани, и они вдвоём стремительно полетели вниз. Лев Николаевич испугаться не успел — его охватил вдруг такой восторг, что для страха места совсем не осталось. Он радостно вскрикнул, вжимаясь в сани сильнее; Парфён опустил руки ему на плечи, придерживая его. Они съехали со склона и, мягко приземлившись на пруд, покатились по льду. — Э-эх, ну и сани! — весело крикнул Рогожин, когда они притормозили, — Чудные сани! Понравилось тебе с горки ехать, душа моя? Ведь понравилось, а? Лев Николаевич от радости не мог усидеть на месте — резво обернулся к Парфёну и принялся вылазить из саней. Он чувствовал себя таким живым, что ему хотелось броситься куда-то, и бежать-бежать-бежать, и выплеснуть наконец всё своё счастье наружу, поделиться им со всем белым светом. Сердце его трепетало. Не удержавшись, князь поскользнулся на льду и вместо того, чтобы вскочить на ноги, неловко завалился в снег. Рогожин хотел было поймать его, но поскользнулся сам и, цепляясь за князя, рухнул в снег рядом. Так им сделалось от своей неловкости смешно, что они, не спеша выбраться из снежного плена, счастливо расхохотались, глядя друг на друга. — Ах, я и не думал, Парфён, что это всё так весело! — смеялся князь, отряхивая Рогожина от снега, — И с тобой мне совсем не страшно! Совсем! Я очень, очень счастлив! — Ребёнок ты малый! — хохотнул Парфён, — Вставай давай, а то околеешь в снегу и сам в лёд потом превратишься! А я тебя ледяного домой на санях этих не повезу! — Повезёшь! — весело возразил князь, — Знаю, что повезёшь, потому что ты, Парфён, меня любишь! — Ге! Всё-то он про меня знает! Ну, хватит валяться. На гору, князь! Кто быстрей! Они провели в парке ещё часок и, только окончательно вымокнув от снега, всё-таки решили возвращаться домой. Князь, уставший и довольный, держал Парфёна за руку; Рогожин катил за собой сани и думал о том, что хоть детство его и было несчастливым, то теперь от этого он как будто был счастлив вдвойне. Когда они добрались до дома, снегопад наконец закончился, и на небе стали зажигаться ранние звёзды.