Дверь в никуда

Старое фортепиано. Пара клавиш западают и издают глухой звук. Игра будто надтреснутая, как старушечий голос. - Ну-ка, сыграй. Потешь нас, парень. "Парень". Антонио усмехнулся. Вокруг немецкие солдаты, усевшиеся где попало. Рядом оружие, стоящее у стен. Моцарт был австрийцем... Сальери не принимал фашистской идеологии. Конечно, в войну удачно появиться и исчезнуть. Никто не заметит, как, скажем, исчез Антонио Сальери и появился какой-нибудь Антуан, Энтони или Антон... Неважно. Все перемешалось. Может быть, они с Моцартом снова по разные стороны баррикад? Случайно, он попал в гетто. А теперь он музыкант здесь. Кто как развлекается. Освоим новые музыкальные инструменты, Сальери не забыл старых. Теперь перед ним древнее фортепиано, будто насмешка судьбы и плевок в душу. Он одет в немецкую форму, он немецкий солдат. Но всего через пару минут она будет сменена. Дезертиров наказывают. Но в данном случае Сальери собирался избежать наказания и наказать самому. Он садится за фортепиано, начинает играть. О, конечно, он чудно играет. Музыка буквально... Завораживает. - Посмотрите на его руки! Лепота. Вот парень! Как играет, прям за душу берет! Сальери понимает, что под его слишком агрессивными ударами пальцев клавиши начинают крошиться и трескаться. Но ему все равно. Он вжимал подушечки пальцем в клавиши, практически добивая инструмент своей яростной игрой. Звук разносился далеко, громко. - Я рад, что вам понравилось, - произнес он, закончив, - хоть что-то радостное и приятное согрело вашу грешную душу перед смертью. - Не знаю, как ты, а я помирать пока не собираюсь, - заявил какой-то Ганс или Томас. Неважно. - Я еще успею надрать зад англичанам! Антонио качнул головою. Ближайший к нему человек был так юн. Кажется, всего шестнадцать лет. Или пятнадцать. - Какой очаровательный ребенок, - заметил Сальери, обратив взгляд на него. - Я тебя проткну штыком прежде, чем ты еще раз назовешь меня ребенком, - огрызнулся парень. Его поддержал хохот боевых товарищей. - А мне-то что с того? - как бы удивился Антонио и поманил его пальцем, - не окажешь одолжение? Подойди сюда. Юноша встал и подошел к нему. - Ну, чего ты хотел, артист? - Есть, - честно ответил Сальери, - но вставать было лень. С этими словами он притянул к себе парня за воротник и впился в его шею так быстро, что никто даже не успел заметить, как это произошло. В шоке солдаты наблюдали, как жадно припал музыкант к шее юноши, слушали звуки глотания крови и сладострастные стоны мальчишки, что в экстазе прижался к Сальери. После этого он оттолкнул ослабевшего парня, и тот, еще живой, грохнулся на пол. Если бы Антонио хотел, он бы пил аккуратно. Но размазанная по губам кровь, стекающая по шее, обагрившая одежду, выглядела ужасно. Вампир внушал панику, усиляя ее ментальными приказами. Тем не менее, несколько человека схватили ружья. - Там нет патронов, - тихо проговорил Сальери. Взведя затвор и щелкнув пару раз курками, солдаты поняли, что в его словах лжи нет. - Вы безоружны и беспомощны. Сдавайтесь, и может быть, я вас пощажу. - Как бы не так! Один из группы выхватил револьвер из-за пазухи и резво пустил в грудь Антонио несколько пуль. И еще пару в голову. Не попал. Не успев издать победный вопль, солдат почувствовал жуткую боль. Антонио вырвал пистолет вместе с пальцами и стремительно порвал человека на мелкие ошметки, рассвирепев. Ведь силы ему не занимать... Сняв защитный лист, он позволил крестам, что были у некоторых католиков, заполыхать ярким белым пламенем. Антонио впитывал в себя ужас этих людей, после чего медленно подошел к первому. Иногда магия укуса может быть так сильна, что после проникновения ядовитых клыков больше ни о чем невозможно думать. Только о Нем. Именно эту мысль и внушил Сальери им всем. На шеях мужчин чернели многочисленные проколы. Слишком много яда. Они перебьют друг друга только из ревности, а оставшийся в живых, если не умрет от ран, убьет себя сам. Он вышел, оставляя за собой группу бьющихся в первых конвульсиях от последствий укусов мужчин. Через пару минут он уже шел по опустевшим улицам Парижа, обращая свой взгляд на солнце. Ему было больно смотреть на его лучи, хотя сам свет ему уже не причинял никакого дискомфорта. Сколько уже лет прошло? Он все никак не может забыть... Сначала первая война. Теперь еще одна... С каждым днем он все больше погружался в пучину сожаления и ненависти. Слишком много памяти. Слишком много прожитых дней. Можно ли как-то стереть эту память? Ни слуха, ни духа. Каждый раз фраза "не выжил" по радио напоминала ему о других смертях. В особенности об одной, к которой он сам приложил руку.