И будет день, когда я, душу загубя,
Пойму, что своё сердце обуглил,
И я скажу: «Я разлюбил тебя,
И так, как будто никогда и не любил.»
У Джанлуки было не так много вещей, о которых бы он жалел. Но несмотря на их малое количество, он жалел о них так дьявольски беспредельно, что внутри каждый раз закручивался комок острой боли, словно ему вспороли ножом все внутренние органы, располосовали живот острым лезвием до смертельного внутреннего кровотечения.
Но была одна вещь, о которой он сожалел до лопающихся от слёз капилляров, до рваных ран, достигающих самого мяса, разрывающих плоть вместе в прожилками. Вещь, что была ему всего невыносимее, которую он не стерпит ни под какими анальгетиками — до такой степени она разрывала лихорадочной болью всё его нутро. И имя ей было Пьеро.
Три года назад Бароне признался Джану в своих чувствах, всё-таки должен же был кто-то сделать это первым. Их бесконечный флирт, переполняющая сердца нежность, тайные прикосновения на долю секунды, пока никто не видит, уют и спокойствие в объятиях друг друга, подобных возвращению домой, — всё это наполняло их
не_отношения.
Джан, как ребёнок, бегал от Пьеро, боясь, стесняясь признать свои чувства. Его непреодолимо к нему тянуло, будто гравитацией, одного, почти случайного касания Пьеро было достаточно, чтобы под кожей Джинобле разразился настоящий пожар — он горел и сгорал рядом с сицилийцем, как сухие щепки в камине. Джан пытался успокоить своё выскакивающее из грудной клетки сердце, запивая свои чувства к коллеге корвалолом. Не помогало.
Но как принять эти чувства, как? Он никогда не любил ни одного парня, да он даже на них вроде бы не смотрел. Как же так получилось, что в один момент захотелось целовать не нежное миниатюрное личико какой-нибудь итальянской красотки, а щетинистое лицо друга, припасть к его суховатым губам — он в своём обиходе бальзамов не держит, захотелось обнимать не тонкую женскую талию, а мускулистые крепкие плечи, и так бессовестно вздумалось сжимать не изящные маленькие ладони в своих побольше, а чтоб его, Джана, прижимали к постели большие мужские руки Бароне.
Джанлука трус. Он и сам давно это понял. Он корил себя за проявленный глупый страх, смешной и дурацкий. Кого он боялся? Пьеро, который спрашивал каждую минуту, всё ли в порядке, не позволяет ли он себе чего-то лишнего, к чему Джан ещё не готов? И Джинобле действительно пытался себя уверить, что боялся его, а не себя?
На признание Пьеро он отреагировал подло и мерзко, малодушно сбежав и бросив его одного. Но бежал он не от Бароне. Он пытался убежать от себя самого, унося ноги так скоро, чтоб его страхам не удалось его нагнать и остановить. Но Джан откровенно бегал не очень, и внутренние сомнения настигли его, преградив путь: «Ты что, гей?»
Нет, конечно, он не гей! Об этом Джан и решил сообщить Пьеро, назвав всё, что между ними происходило, ошибкой. Лицо сицилийца на такое заявление даже не дрогнуло: ошибка так ошибка, как скажешь. Попытка не пытка (пытка началась для Джана потом, когда он увидел в привычно влюблённых глазах подлинное равнодушие, а в своём сердце — неутихающую волну любви к Пьеро, с которым уже всё было кончено). Выдавали Бароне разве что глаза: карий цвет превратился во всевозможные оттенки горючего антрацита от сдерживаемого гнева, обиды и злости. В них как будто листы хрустального стекла многократно били до мелкой, острой крошки, а потом сплавляли и переплавляли в новый лист, чтоб его потом — живо горячий — беспощадно разбить.
Джан так и сделал — разбил этого вечно весёлого мальчика резко и без остатка, что у Пьеро так и кончился воздух — своим внезапным отказом Джанлука ударил его под дых до судорог в рёбрах, дав ясно понять: всё, что между ними было, — шутя, то, как Пьеро перед ним раскрылся, доверился, — не всерьёз.
Потом Джанлука взял в руки автомат: назло Пьеро, назло себе он начал встречаться с Франческой ди Джованни. Он и сам не понял, как у них всё закрутилось: просто на одной из посиделок с друзьями они начали общаться, затем всё больше и больше узнавать друг друга, а Джан, ищущий утешения, спасения от колдовских карих глаз, выжигающих в нём дыру всю последнюю рабочую неделю, вдруг предлагает ей встречаться. А что? Симпатичная девушка, нравится всем его друзьям, не дурочка, а главное души не чает в нём. Чувства? А что чувства? Его, стопроцентно гетеросексуального парня, угораздило помешаться на друге, уж неужели он не полюбит Франческу?
На самом деле Джан просто искал лекарство от проклятия по имени Пьеро Бароне, каким бы оно ни было, и потому он заливал в себя это противоядие, не следя ни за дозами, ни за частотой применения. По этой причине уже через неделю он познакомил девушку со своими родителями, через две — предложил съехаться, а через три уже вовсю клялся ей в вечной любви.
Было ли что-то из этого правдой? Нет. Однако он убеждал себя в серьёзности своих намерений, часто тщетно, но с завидной постоянностью: каждый раз перед сном, когда Франческа выключала свет, он держал её за руку, почему-то неуютно лежащую в собственной ладони, и думал о том, что вот она — девушка его мечты, а не эти ваши кареглазые слабовидящие сицилийцы.
Только он всё никак не мог привыкнуть находить по утрам на соседней подушке стройное женское тело, не мог свыкнуться с тем, что в шкафу помимо его вещей лежит одежда Франчески, что в ванной теперь все предметы в двойном экземпляре. И совсем его это не радовало, периодически даже раздражало: девушка старалась для него как могла, отдавая ему все свои ресурсы, и он не имел права её в чём-то винить, ведь виноват был только он сам — в том, что любил другого.
Что касается Пьеро, то он отошёл не сразу. Джан убивал его раз за разом, сначала нанося беспорядочные ножевые ранения в грудь, живот, душу своими жестокими, острыми словами, а потом, видимо, чтоб не мучился, выпустил несколько пуль из огнестрельного оружия в самое сердце, начав отношения с Франческой и выкладывая в близкие друзья в Инстаграме, куда Джан добавлял только членов семьи и лучших друзей, фото с девушкой по частям: руки, ноги, крылья, хвост, осчастливив через недельку полноформатным совместным снимком, где он целует её чуть ли не в засос. Пьеро было тошно и мерзко смотреть на устроенный его (пере)другом спектакль, но ничего он сделать не мог:
беги, Джан, куда хочешь и к кому хочешь, только разреши мне тебя разлюбить.
Начать общаться снова как друзья тоже удалось не с первого раза. Сначала они не общались вообще, этому благоволил долгожданный отпуск после усердной работы. Этого, к счастью, Пьеро хватило, чтобы задушить хотя бы на время в себе боль, обиду, гнев и злость на Джанлуку. С возвращением в рабочий график они уже даже здоровались и перекидывались редкими фразами. Напряжение пока что не спало между ними, но уже заметно ощущалась положительная динамика: сердце Пьеро заметно покрывалось чёрствой коркой, вселяя во взгляд деланное равнодушие, а в душу Джана — терзающие сомнения, всё ли он сделал правильно и почему же так больно от того, что Бароне вдруг стало на него всё равно.
Через время они уже даже смеялись вместе, и их общение вернулось на круги своя. После случившегося разговора они больше никогда не вспоминали о нём, так и не зная, что гложет друг друга: Джан так и не избавился от своих чувств, а Пьеро его всё ещё не простил. Им было легче сделать вид, словно ничего не было, чем сдирать запёкшуюся кровь с глубоких рваных ран, которые не успели зажить.
Однако каждый из них понимал: они не могут быть друг без друга, им нельзя порознь. Но Пьеро был слишком горд, и ему проще повеситься на цепочке своих неудачных попыток забыть Джанлуку и страданий от обострившейся в разлуке памяти, чем пытаться что-то изменить, тогда как Джинобле строил миражи иллюзорной любви к нелюбимой Франческе вместо того, чтобы поговорить с тем, кто занимал его сердце и мысли.
Джан пытался выживать. О его истинных чувствах не знал никто, ведь окружающим он с безукоризненной правдоподобностью доказывал свою глубочайшую привязанность к девушке, и он так глубоко погряз в болоте лжи, что невольно захотелось захлебнуться тиной и утонуть на этом грязном дне. Ментальная измученность сказывалась во всех сферах его жизни: Джан пребывал на всех репетициях в постоянном расфокусе, даже на дороге он умудрялся периодически терять концентрацию, чудом избегая аварий, спал плохо и мало, ибо каждый раз, закрывая глаза, он видел укоризненный взгляд человека, с которым ему до одури нужно и несправедливо нельзя быть вместе.
Всё это наслаивалось и выливалось в ставшие практически ежедневными ссоры с Франческой, которая из-за его неустойчивого психического состояния бесконечно плакала. Абруццезе доводил её до истерик своими обидными словами, задевая самые болезненные для неё темы — те самые, которые любящий человек никогда не поднимет. А потом Джинобле ненавидел себя за свою слабость, за то, каким же моральным уродом он предстаёт перед девушкой, которая боится сказать ему даже слово, ведь он из любой невинной фразы умудрялся устроить скандал.
Ди Джованни пыталась узнать, что с ним происходит. В начале их отношений Джан был милым и заботливым парнем, который носил её на руках, а теперь она рыдает из-за его выходок каждый божий день. Она этого не понимала, а Джанлука не давал ей ответов. А что он ей мог сказать? «Извини, Франческа, я болен Пьеро Бароне, и, кажется, это неизлечимо.» Джанлука не хотел этих ссор, но колкие слова вновь и вновь срывались с языка, и парень не мог отделаться от мысли о том, какое же он говно и какой же слабак. И ещё впридачу мудак.
Его нервная система была уже до того расшатана постоянными мелкими поражениями, что в один день, открывая дверь собственной квартиры, Джинобле случайно выронил ключ, что стало последней каплей: переступив порог, он с грохотом захлопнул дверь и, плюхнувшись прямо на коврик у входа, беспомощно разрыдался.
А причина всего этого ходила с привычной улыбкой на лице, смеялась и дурачилась с Иньяцио, словно ничего не случилось. Так может для Пьеро действительно ничего не случилось, раз ему удалось так быстро забыть? Во всяком случае — Джан понимал — не ему судить о степени переживаний Пьеро, когда инициатором их разрыва был не сицилиец. Не будет же он вечно лить слёзы по нему и добровольно ложиться в гроб, мол, если без Джана, то жить больше незачем.
А по правде говоря, Пьеро думал именно так. Если бы он знал, как сильно он влюбится в абруццезе, он себе запретил бы даже приближаться к нему, даже дышать с ним одним воздухом. Но уже было поздно, и в его жизни уже несколько месяцев как случилось непоправимое. Он клял тот день, когда впервые проявил к другу совсем не дружеское внимание, тот день, когда этот самый друг ответил смущённой улыбкой и предательским румянцем на лице. У него не было власти над чувствами и мотивами Джинобле, поэтому ему оставалось только делать вид, будто всё в порядке, и с головой уходить в работу.
«Grande amore» не ты, «Il mondo» не о тебе, «Love story» не про нас.
Иньяцио, будучи одним из самых близких друзей Бароне, конечно, всё знал.
— Ты какие цветы любишь?
— Иньяцио, ты нормальный вообще? Ты же знаешь, что у меня аллергия на пыльцу, — с лёгким раздражением ответил ему Пьеро, не отлипая от пролистывания ленты в Инстаграме, ставшей единственным спасением для сицилийца от повсеместных напоминаний о Джинобле. Особенно, когда они сидели в общей комнате. Спасибо Джану, что он удосужился выйти, иначе бы это пришлось сделать Бароне, чтоб не сойти с ума от неопределённых взглядов пронзительно-янтарных глаз.
— Поверь, покойников не одолевает аллергия, а ты похож именно на предсмертника. Ты бы видел, насколько болезненно выглядишь, будто у тебя несколько месяцев нескончаемый траур, — с беспокойством отметил Боскетто, падая на диван рядом с другом.
— И что ты хочешь этим сказать? — Пьеро оставался безучастен к любым разговорам, когда ему приходилось сталкиваться с Джинобле. Убогое представление (правда, надо заметить, с завидным артистизмом и безупречной убедительностью) привычного веселья и исключительно дружеских намерений к Джану, для которого это всё и разыгрывалось, высасывало из парня все силы, что необходимость разговаривать о Джинобле ему порядком досаждала.
— Да ты заколебал по нему уже убиваться! — вспылил Иньяцио. — Может, место в склепе тебе заказать? Там и ляжешь, один чёрт всё к этому и идёт. Тебе бы давно пора найти другого парня или девушку, поди бы и забыл его, а ты, видимо, так и будешь мусолить его отказ, пока вены себе не вскроешь от безнадёги.
— Так что они, с неба падают что ли, другие парни и девушки?! — разозлился брюнет. Его действительно начал раздражать этот разговор. — Я вообще не в настроении тратить своё время на пустые знакомства. Я не хочу идти куда-то, каждый раз надеясь, что кого-то найду, а в итоге уходить ни с чем.
— Твою мать, Бароне, давай
я тебя познакомлю с девушкой! — Инья осчастливил друга парочкой нецензурных сицилийских ругательств, поражаясь его отчуждённости. — Есть у меня одна подруга, Валентина зовут. Я уж её спросил, она совсем не против с тобой пообщаться. Давай соберёмся на Феррагосто вместе все, вот и познакомитесь, в компании своих тебе явно проще будет.
— Ой, всё, твоя взяла, — отмахнувшись, сдался Пьеро, который, честно признаться, уже устал от этой беседы, и потому был согласен на всё, что угодно, лишь бы его поскорее оставили в покое, — но знай, что я не поддерживаю твою затею, какой бы она ни была!
Позже, остыв, Бароне ещё раз обдумал предложение друга, но теперь уже трезво и рассудительно. На самом деле Иньяцио озвучил здравую идею, потому что так убиваться из-за человека допустимо лишь в случае, если он в коме или недавно умер, а когда он жив, здоров и трахается в своё удовольствие с какой-то бабой, то это уже ненормально и пора лечиться. И если этим медикаментом сможет стать Аллегри, то Пьеро безоговорочно согласен.
Пусть хоть кто, только вылечите меня, не дайте мне утонуть, захлебнуться в любви к нему.
Знакомство с Валентиной прошло успешно. Девушка оказалась довольно весёлой и лёгкой в разговоре, что Пьеро искренне был не против продолжить общение. Девушка тоже оказалась 'за'. Иньяцио был вне себя от счастья, видя на лице друга наконец живую улыбку, а не вымученную и постановочную, чтобы Джинобле не понял, что сицилиец давно уже мёртв внутри. И, кажется, бесповоротно помешан на нём.
Джан, если всё, что было 'до' — шутка, то давай вместе смеяться над тем, что будет 'после'?
Пьеро определённо что-то чувствовал к Вале, но что именно, объяснить он себе не мог. Он к ней прекрасно относился, она умела поддержать, растрясти Бароне в моменты, когда он начинал погрязать в рефлексии своих неопределённых чувств, но что-то в их отношениях было не так, и он не понимал, что.
Джана тревожит, почему его так задела новость о паре Бароне и Аллегри, ведь, казалось бы, надо радоваться: теперь Джинобле точно не будут связывать с Пьеро даже намёки на романтику, как абруццезе и хотел. Но на душе так гадко и тошно, что он окончательно понимает: ни черта он этого не хотел. Он просто хотел быть любимым. А Пьеро желал любить.
Одной холодной ночью Джан долго не может уснуть, думая о Бароне. Между ними слишком много недосказанности, и они оба, как два дурака, молчат и улыбаются, как ни в чем не бывало. Он хочет поговорить с ним, узнать, что Пьеро чувствует, рассказать, что чувствует сам, что его гложет и не даёт спать. Франческа давно спит, а он во сне видит лишь кошмары о том дне, когда Пьеро ему признался, а Джанлука струсил в ответ.
Он вертит в руках телефон. Может, всё-таки написать? Нет, не стоит. Блокирует экран. Но так хочется! И снова включает, глядя на иконку с аватаркой Пьеро.
«Был в сети два часа назад». Спит, значит. Да сколько он уже будет бояться? Сколько он будет оставаться трусом, бегающим от проблемы, когда можно решить её так легко и быстро? Хотя бы сделать первый шаг на пути к этому!.. Нет, надо написать.
«Я скучаю по тебе и нашему былому общению. А ты?»
Он знает, что Пьеро поймёт, что в эти несколько слов вложено намного больше: Джан видит и замечает, что их дружба похожа на любительский спектакль, в котором больше нет ни капли искренности и теплоты, он жалеет, что их отношения потерпели крах, но они оба не могут попрощаться с теми счастливыми мгновениями, как с тем, что давно ушло. Они из последних сил тайно держатся за связывающие их воспоминания, скрывая, что до сих пор важны друг для друга.
И Джинобле спешно нажимает кнопку отправить и тут же блокирует телефон, резко, как от ожога, отбрасывая его на прикроватную тумбочку, чтобы не передумать. Что сделано, то сделано. Главное, дожить до утра, когда Пьеро проснётся и прочитает это сообщение.
Но Пьеро не спал. Он уже полтора часа гипнотизировал темноту, когда ночную тишину разрезал внезапный звук пришедшего уведомления. Он думал, ему показалось, когда на экране смартфона он увидел сообщение от причины своей бессонницы. Он думал, что сходит с ума, когда из шапки уведомлений прочитал, что его круглосуточный кошмар скучает по нему.
«А ты?»
А он ведь скучал так, что хотелось выть, кричать в ночь от разрывающей сердце в клочья тоски. Он был согласен даже просто на дружеское общение, лишь бы быть рядом с ним так, как раньше. Но эти чувства сыграли с ними слишком злую шутку, и теперь обоим было невозможно разглядеть друг в друге просто друзей, ведь они уже давно видят большее. Лучше бы они никогда не переступали эту черту, может, уже забыли бы об этой симпатии и даже однажды бы, через время, вместе над ней посмеялись в редкие минуты откровений под градусом алкоголя.
Это было одно из тех сообщений, на которые нельзя отвечать ночью. Тёмное время суток, как крепкий коньяк, развязывает язык и заставляет всплыть на поверхность все потаённые страхи и истинные желания, идущие вразрез с голосом разума. Поэтому он обязательно ответит ему утром, не сейчас, на свежую голову, когда его не будут обуревать невесёлые мысли. В этот раз они не должны совершить ошибку.
Но утром отвечать уже было не на что. Джан, проснувшийся непривычно рано, по новой взглянул на это сообщение, и теперь оно казалось ему до неприличия глупым.
Джан, с чего ты взял, что сейчас что-то изменилось в вашем общении? И тогда, и сейчас вы были просто друзья. А всё остальное — выдумки твоего воспалённого воображения.
Да, действительно, какой-то бред. В чате значилась отметка «Не прочитано», поэтому Джан трясущимися от волнения руками наспех отменяет отправку сообщения. Всё удаляется быстро и безвозвратно, и Джинобле облегчённо выдыхает: теперь Пьеро никогда не узнает о его минутной ночной слабости.
Днём при встрече ни один из них не решается заговорить об этом инциденте: Джан не упоминает, что писал, а Бароне не признаётся, что видел. Они привычно натянуто смеются, шутят на какие-то пустые темы, чётко понимая:
не в этот раз.
Ближе к зиме менеджеры организуют мини-тур на несколько городов. На середину декабря выпадает концерт в Будапеште. После того ночного сообщения, обрёкшего их взаимоотношения на ещё большее недопонимание, Пьеро нужен повод как можно реже встречаться там с Джинобле, как можно меньше контактировать и в идеале никогда не оставаться наедине. Когда они один на один, молекулы воздуха начинают резко сжижаться и уплотняться, становится невыносимо душно и тесно, а ещё до тошноты в глотке плохо. Они могут лишь неоднозначно переглядываться и неловко улыбаться друг другу, мол, что? И каждый из них невербально отвечает: «Ничего.»
Нет, оставаться наедине им точно нельзя. Слишком много недомолвок в их отношениях и слишком много вопросов, оставшихся без ответа. Одно дело обнимать друг друга на сцене, это ничего, ведь эти тактильные контакты по сценарию не имеют никакого значения, ведь они не обжигают так, как обжигают до дрожи под самой кожей янтарные глаза с выжженной по краю зеленцой, подолгу буравящие Пьеро с осмысленной сосредоточенностью, понятной одному лишь Джинобле.
Поэтому без лишних раздумий Бароне зовёт с собой Валентину, и она, конечно же, соглашается. У неё тоже загруженный график, и потому они не виделись уже две недели, так что она рада любой возможности побыть с Пьеро вместе хотя бы несколько часов, не говоря уже о совместной поездке.
Она прилетает в Будапешт к нему, заселяется в его номер. Её смущает какая-то резкая неприветливость Джана, вышедшего из соседнего номера, но Иньяцио в разговоре её успокаивает:
— Аллегри, забей, это он дёргается, что у Пьеро будет секс, а у него нет — Франческа не поехала. Так что дело не в тебе.
Но Боскетто знает,
в чём дело.
Пьеро практически не даёт ей отдохнуть с дороги и тащит гулять по ночному Будапешту, безапелляционно отмахиваясь на её мольбы остаться в отеле. Нет, он не может остаться, ведь его внутренний параноик знает, как Джинобле любит слоняться по территории отеля, а Валентина — тот ещё энерджайзер, чтобы просидеть весь вечер в номере. Она тоже захочет прогуляться по отелю, по которому уже гуляет Джан, и не дай бог она скажет ему: «Боже, Джанлука, какая встреча! А чего один? Пошли с нами!» С ним Пьеро точно никуда идти не хочет, чтобы не анализировать всю ночь каждый его взгляд, каждое его слово, каждое прикосновение. Все они были чересчур неоднозначными.
В номер они вернулись глубоко за полночь, когда Пьеро, по своим расчётам, убедился, что Джан видит уже десятый сон. Утро и день Бароне с девушкой почти не вылезали из номера, игнорируя все звонки менеджеров и с опозданиями заявляясь на общие сборы. На саунд-чек они также пришли с получасовым опозданием, глупо хихикая и попадая под горячую руку Торпедине, который был уже вне себя от внезапной безответственности Пьеро. Иньяцио не удержался от неприличных подколов, а Джинобле, конечно, всё понял даже без лишних предположений. Ему стоило большого усилия воли не показать, как сильно это его задело, но самым обидным стало внезапное откровение перед самим собой: увлекшись наблюдениями за этой парочкой, он совсем забыл о Франческе и даже не позвонил, когда прилетел, хотя она так просила, чего более, в поездке он о ней ни разу даже не вспомнил.
Какой же я всё-таки мудак.
Но апогеем стало внезапное фиаско старшего сицилийца на сцене. На «Ave Maria» голос Бароне начинает дрожать и срываться, в его глазах появляется панический блеск — он не понимает, почему так, а Иньяцио сочувственно смотрит, будто говоря: «Впредь дважды подумаешь». Известный факт, что тенорам нельзя заниматься любовью перед выступлением, и баритон, на которого хоть это правило и не распространялось, но он о нём прекрасно знал, с гневной горечью ловит чёрный взгляд Пьеро, пропитанный испугом и растерянностью.
Наиболее мерзко было вот так узнавать, с кем и когда переспал парень, занимающий львиную долю в его мыслях и сердце, и теперь Джан окончательно понимает, что если Пьеро, знающий о последствиях, ради Аллегри рискует качеством концерта, жертвует общим делом, то вряд ли хоть на процент его заботит сам Джинобле. С таким человеком он не хочет иметь ничего настолько общего. Он больше не хочет променивать сон на кровоточащие мысли о нём, просыпаться каждые два часа, дрожа на грани истерики, ведь каждый раз Джан видит во сне его чайные глаза, в которых в отблесках антрацита Бароне прячет горячие слёзы. Не хочет ставить на кон любовь Франчески, пытаясь согреться в фантомном тепле забытых прикосновений, соваться в моральную петлю от одолевающих его переживаний. Пусть всё идёт, как идёт. Да, он неистово жалеет о своём поступке тогда, но хватит уже бороться за несуществующую, давно мёртвую любовь.
Нет у них шанса. Они оба его давно проиграли.
