а он стоит, весь такой белоснежно-терпкий, и смотрит не на меня, не в меня, а сквозь. и я ощущаю спазмы в грудной клетке там, где однажды сломалось и, видно,
не так срослось.
© превзойти всех
Отношения Пьеро и Валентины долго не продержались, оборвавшись через пять месяцев. Девушка, будучи по своей натуре активной и энергичной, не смогла сойтись характерами с чересчур (по её меркам) апатичным сицилийцем. Пара Джанлуки и Франчески выдержала куда больший срок, однако и её ждал трагический финал: Ди Джованни поняла, что без Джана она чувствует себя счастливее, чем с ним, и нашла в себе силы закончить тяготящие обоих отношения. Это было тяжело, ведь за эти годы оба привязались друг к другу, но нужно было оборвать эту связь, вырвать с корнями, чтобы каждый из них смог идти по своему верному пути. Вместе они потерялись. Как ни странно, освобождение обоих парней от отношений вернуло в их общение былое дружелюбие и теплоту. И Джан, и Пьеро понимали, что причиной подобного облегчения в их взаимоотношениях является то, что они слишком долго были не с теми, слишком долго были скованы по рукам и ногам невозможностью быть рядом, а теперь всё вернулось на круги своя. И даже так они всё равно не решались заговорить, честно рассказать о своих чувствах тогда и сейчас. Теперь они слишком боялись всё вновь испортить. Эти годы пролетели незаметно, невесомо. И уже завтра Пьеро двадцать восемь. Джан часто, хоть и всегда получал приглашение, избегал посещения устраиваемых другом вечеринок в честь его дня рождения, ссылаясь на важные дела, — хотелось сберечь своё сердце от внезапных губительных потрясений. Праздники у Бароне — всегда эмоциональные, яркие, запоминающиеся, и Джан хотел обезопасить себя от столь волнительных чувств. Но в этом году не сдержался. Ему слишком хотелось разделить момент, быть рядом с Пьеро и наслаждаться его обществом, как раньше. Сейчас все эти неурядицы и недопонимания казались такими мелочными, несущественными, что даже становилось смешно: Джан столько раз отказывал себе в удовольствии поздравить друга и коллегу (и даже немного больше) с праздником, лишал его яркого поздравления, а ради чего? Нет, уж в этом году всё пройдёт, как надо. Джинобле приехал вместе с Эрнесто и близнецами Ди Стефано к Пьеро двадцать третьего июня, как раз за несколько часов до начала торжества. Вечеринка проходила на территории огромной светлой виллы, которая — Джан уж точно знал — была настолько во вкусе сицилийца, что, должно быть, он бы туда с удовольствием переехал. Именинник выделил ему комнату, расположенную по соседству со своей, и абруццезе мысленно усмехается: прямо голова к голове спать будут, только через стенку — комнаты, как выяснилось, зеркальные. Апартаменты близнецов и брата оказались чуть дальше — ближе к концу коридора. Из номера Джана открывался потрясающий вид на бассейн и гостевую зону, где было должно проходить мероприятие. Пьеро являлся известным ценителем живописных пейзажей, поэтому и сам заселился в комнату с тем же видом. Джанлуке неимоверно польстило, что Пьеро решил разделить с ним обзор на самые колоритные и выразительные достопримечательности виллы. Ему показалось, что как будто это их даже немного, совсем на атомную долю, сблизило. Теперь, узнав, что такое быть рядом с Пьеро, но всё равно не с ним, Джинобле начал замечать даже такие незначительные детали, цепляясь за них как за ориентиры, которые обязательно приведут их друг к другу. Он ценил каждое мгновение, которое могло соединить их души, ведь однажды он потерял эту ментальную связь с Пьеро, утратив вместе с ней сон, воздух и желание жить. До начала праздника оставалось ещё пять часов, и Джан решает их потратить на сон, чтобы не уснуть в разгар торжества. В дороге он устал достаточно для того, чтобы упасть в объятия Морфея, как только закрыл глаза. Теперь абруццезе перестал просыпаться от кошмаров, связанных с Бароне, которые так долго его мучили. Джинобле спит глубоко, крепко, беззаботно, ибо наконец-то во сне он снова начал отдыхать. И в этот раз парень выпадает из пучины сновидений не от болезненно-страшного кошмара, а от резкого стука в дверь. С горем пополам разлепив глаза, Джан ещё не находит грани между сном и реальностью, не совсем понимая, явь это или грёзы, но звук повторяется, и Джанлука, ничего не успев накинуть на плечи, спешит открывать гостю дверь, предполагая, что это один из Ди Стефано или, в конце концов, брат, больше некому. Но увидев человека, стоявшего на пороге, Джинобле чувствует, как сердце проваливается желудок — его обжигали с ног до головы, как из чёртовой огненной горелки, шоколадно-чёрные глаза именинника. Губы Пьеро невольно раскрылись в немом вопросе, будто он хотел что-то сказать (должно быть, так и было, не зря же он пришёл), но вид заспанного, ангельски невинного друга, стоящего в дверном проёме в одном белье, истребил в его голове все адекватные мысли, что Бароне совершенно забыл, что же хотел сказать. Одного взгляда на опешившего, растерянного Бароне оказалось достаточно, чтобы сонливость Джанлуки отступила сама собой, будучи вымещенной другим стойким, сильным ощущением, будто его окатили из ведра ледяной водой. Он совершенно не ожидал увидеть за дверью Пьеро, и теперь ему стало до безумия неловко за то, что он даже не удосужился нацепить на себя хоть что-то. — Пьеро, что-то случилось? — Джанлука первым выходит из оцепенения, решая немедленно нарушить это оглушительное молчание между ними. — А… — голос абруццезе возвращает Бароне в реальность. — Зашёл спросить, на какой ты стадии сборов, потому что скоро всё начинается… Но, я так понимаю, я зашёл рано. Я тебя разбудил? — Да, — Джан стыдливо улыбается, рассматривая плитку на полу в коридоре. Всё-таки хороший вкус у сицилийцев на интерьеры. Джинобле почему-то было так неловко поднять на Пьеро взгляд, посмотреть ему прямо в глаза, что он не находит ничего лучше, чем смотреть куда угодно, кроме собеседника. — Но спасибо, а то я бы всё проспал. Сицилиец, вероятно, пытаясь попрощаться, как-то криво улыбается, словно сознание его находится где-то далеко от тела и не может им управлять. Он спешно сбегает и врывается в свой номер, резко захлопывая дверь с таким шумом, что он наверняка был слышен даже в комнате его соседа, как раз ставшего причиной такого внутреннего взрыва. Боже, ему так срочно нужен воздух, не пропитанный парфюмом Джинобле, и так хочется плеснуть себе в лицо холодной водой, смыть жар со щёк, стабилизировать сердцебиение. Что с тобой опять? Вы сто раз вместе переодевались, сто раз были на одном пляже, а сейчас ты готов упасть в обморок, увидев его в трусах! Класс, Бароне, поздравляю с рецидивом твоего неизлечимого заболевания под названием Джан Джинобле, ты в конец долбанулся! Пьеро отлично помнил весь спектр эмоций, который обжёг его кожу, слизистую, рёбра и кости, сосуды и капилляры синим пламенем. Пьеро как будто отымели в душу: его чувства, взаимные (как он думал до случившегося), чёртов Джинобле втопал в землю. Его самого Джан собственноручно закопал живьём под землю, глубоко, будто похоронил, и Пьеро под этой тяжестью неприятной вязкой массы влажной почвы, в оковах сухих корневищ было ни вдохнуть, ни выдохнуть — только сдохнуть. Чего ему стоило так не сделать! Он один вставал и снова падал, запинался, сдавался, но упрямо учился забывать — Джанлуку и принесённую им боль. Всё шутя! Видимо, Пьеро совсем не юморист, раз не понял такого юмора. Он, неосмотрительно обнаживший душу, тогда так замерзал от измучившего его внезапного холода в любимых глазах, что теперь он просто не мог позволить Джану вновь уронить его в эту прогнившую могилу. А теперь он, похоже, готов был добровольно упасть в неё сам. Очнись, Бароне, соображаешь вообще? Заткни свои мысли, сходи умойся! Пьеро припадает к крану как к святому источнику, будто ему под силу стереть все его внезапно взбушевавшиеся чувства, охладить его пылкий разум. Да чтоб он ещё раз к нему подошёл!.. Хватит на сегодня кардио-нагрузок. Брюнет обливается водой, не жалея ни прически, ни белой рубашки, в которой ему предстояло провести вечер. Куда сильнее ему было жаль себя, ведь ему хватило двух минут рядом с Джаном, чтобы превратиться в полнейшего смущённого дурака, в животе у которого, где-то под лёгкими, разворачивалось представление мечты энтомолога — целый вихрь бабочек вился вокруг его желудка, щекоча его внутренние органы. От переполняющих его старо-новых ощущений сводило даже кончики пальцев, и Пьеро точно понял: если это безумие, то нельзя ему поддаваться. К облегчению Пьеро, торжество должно вот-вот начаться, и он, как временный хозяин виллы, решил спуститься и проследить за внесением последних штрихов в организацию праздника. Не дойдя до выхода из здания, именинник оказался облеплен со всех сторон гостями, желающими с ним сфотографироваться, и он, конечно, не мог им отказать. Разговоры с друзьями и знакомыми позволили ему ненадолго отвлечься от мыслей о Джанлуке, но тот, видимо, преследуя цель окончательно свести его с ума, тут же появляется в поле зрения, одетый в соответствии с дресс-кодом мероприятия: в белую рубашку, соблазнительно оттеняющую загорелую бархатистую кожу, и такие же белоснежные брюки, эффектно подчеркивающие все достоинства его фигуры, отточенной до идеала в спортзале. Пьеро давно для себя отметил, что Джан — это живое воплощение скульптур Микеланджело, ангел, сошедший с картины Тициана. Вот и сейчас он стоял и смущённо ему улыбался, смахивая со лба случайно упавший локон, который на самом деле после трибьюта Эннио Морриконе тот специально укладывал таким образом, повышая градус священной красоты в своём образе. Бароне думалось, что перед ним сейчас — античный бог. А боги недосягаемы. Лицо сицилийца невольно скривилось в горькой, болезненной улыбке, словно рвались по швам старые глубокие раны, испещрившие душу неровными, шероховатыми рубцами. Он усмехался своему осознанию: Джан, и правда, как бог. Так же для него недоступен. Гости медленно стекались в общий зал, где услужливые официанты уже накрывали на стол. Атмосферность усиливала приятная музыка, и Пьеро прямо сиял от счастья: вкусно, красиво! И все близкие рядом! Сначала его действительно расстроило, что Франц и Иньяцио не смогут приехать, и он даже ждал, что они появятся здесь в качестве сюрприза, но не всем надеждам суждено сбыться, а имениннику не суждено горевать в собственный день рождения. Бесконечные поздравления, приятные разговоры с друзьями, миллион памятных фотокарточек и сотни сторис в Инстаграм сделали этот вечер незабываемым. Ровно в полночь вынесли торт. Километры поздравлений, тостов, счастливые крики, громкие овации. Брызги шампанского по всем гостям. Джан опьянел довольно быстро, поэтому при побеге от развеселённого алкоголем и общей атмосферой праздника Пьеро, окатывающего шампанским всех, кто попадался ему под руку (и под бутылку), ноги его предательски подвели, и он запнулся, попав под липкую сладкую струю напитка. Белая рубашка, брюки прилипли к телу, обнажая все рельефы его мускулистого тела. Это зрелище не проходит мимо сицилийца, с опозданием опознавшего в промоченном до нитки шампанским госте Джанлуку. И думалось ему, что жаль, что он не родился слепым, чтобы не видеть, не реагировать, не слепнуть от холёной красоты баритона. Однако Джинобле и сам тормозил в своих реакциях, но вопреки этому потемневший бархатный взгляд друга, почти открыто скользящий по его телу, не остался для него незамеченным. — Пьеро, — шутливо хлопает по плечу именинника Джан, — с тебя сухая одежда! Когда я собирался сюда, не подумал, что так получится, поэтому не взял запасную одежду, а липким ходить, сам понимаешь, удовольствие сомнительное. Джанлука соврал в каждом слове. Алкоголь, видимо, слишком сильно ударил ему в голову, что от такого пристально-изучающего прищура Бароне в животе у него всё закручивалось в приятно тянущий узел. Прохладный вечерний воздух обжигал лёгкие не хуже коньяка, а такая реакция Пьеро дотла сжигала всю его былую осторожность. Он так долго берёг своё сердце даже от незначительных взаимодействий с коллегой, бежал, обрушив за собой все мосты, ведущие к Бароне, отравлял свои чувства и разум, целиком принадлежащие Пье, а теперь он, уязвлённый алкоголем, не в силах бороться с пробивающимся наружу влечением к этому человеку, которое трезвый Джинобле столько времени подавлял. Нет, рядом с ним Джану точно нельзя пить, раз он настолько ничего не соображает, что позволяет себе такую вольность. Ему хочется наконец отпустить ситуацию, выключить мысли, отпустить разум. Ему хочется сделать, как просит его давно израненное, обстрелянное из арбалета и снайперской винтовки сердце, и смотреть на Пьеро, пока не слипнутся веки, слушать его низкий вкрадчивый голос до тех пор, пока слух способен распознавать обрывки слов и фраз на родном итальянском, и обнимать его крепко-крепко, пока последняя клетка горящей от выпитого шампанского кожи может чувствовать его прикосновения. А Пьеро оказывается тоже слишком пьян, чтобы не повестись на эту уловку, не попасться в ловушку Джанлуки, которую он годами избегал, всеми правдами и неправдами умудряясь успешно обходить. А теперь сицилиец не думает, что Джан приехал к нему в другом комплекте одежды, только потом переодевшись в белое, не вспоминает, что с ним приехали его друзья и брат, у которых однозначно нашёлся бы запасной комплект одежды, сейчас он может думать только о мягком голосе и весёлых глазах с сексуальным прищуром, по радужке которых разливается налитый алкоголем ярко-зелёный яд. Этот дьявольски красивый Джанлука всегда был (р)ядом, и не было от этой отравы никакого спасения, только свалиться подальше от всех, чтоб его никогда не нашли, чтоб никто не узнал, что его сердце остановилось от одного взгляда его кудрявого змея-искусителя, безбожно издевающегося над его чувствами. — Хорошо, что я взял с собой одежду в двойном экземпляре, — Пьеро пьяно улыбается ему, проникая взглядом сквозь радужку любимых глаз. — Пойдём тебя наряжать! Как давно он его не видел. Когда Джан переодевался в его номере, Пьеро сквозь затуманенное алкоголем сознание выцепил мысль, что безумно скучал. И дело было не в количестве дней, проведённых врозь, не в привлекательном теле, которое сейчас было ничем не прикрыто от взора, ведь Джанлука, будто издеваясь над давно расшатанными нервами Пьеро, чересчур медленно и выразительно натягивал чужие шорты и футболку. Дело было в том, как давно между ними не было такой раскрепощённости, ведь даже вернувшись к былой близости общения, они не могли не оглядываться туда, где были ещё ближе. Туда, где они не стеснялись своих настоящих эмоций, туда, где не было этой осточертевшей натянутости, стеснения, что кто-то из них поймёт другого не так, они были свободны и открыты для каждого слова, действия, взгляда. А сейчас Пьеро действительно понимал: как же давно он его не видел так. Пока они возвращались к гостям, Бароне молчал. Для разговоров он был слишком пьян. И терпким алкоголем, и внезапно вновь вспыхнувшей с новой силой любовью, и Джанлукой, таким родным и одновременно незнакомым, что сицилийцу было никак не разобраться: старые это чувства или он влюбился в него заново? Одно ему было ясно: каким бы искусным ни был хирург, зашивающий сердце Пьеро, рядом с ним всегда был тот, кому одним лишь касанием кожи к коже удавалось порвать все спасительные нити, выдирая из плоти мясо вместе с прожилками. И эти раны не затягиваются. Не заживают. И очень-очень сильно болят. Ему хотелось, чтоб завтра, когда проветрится голова, когда он выспится, это наваждение исчезло, растворилось в безумстве ночи. А сейчас ему нужно любезно улыбаться всем друзьям на одной из самых приятных частей праздника — вручении подарков. Певцы вернулись на террасу, где уже давно собрались гости, желающие наконец поздравить именинника не только в устной, но и в материальной форме. Пьеро близоруко щурился в огоньках вспышек смартфонов, на которые его снимали, но его насквозь переполняло счастье от того, какие же чудесные люди его окружают. А самый прекрасный из них сейчас шёл к нему с цветным пакетиком, улыбаясь во все тридцать два своей очаровательной улыбкой, перед которой неподвластно устоять ни одному живому существу. Джанлука неминуемо приближался, доставая свой подарок. Это был белый минималистичный (всё, как Пьеро и любил) светильник, выполненный в виде трёх сцепленных рук — трио же. Объяснять значение было не нужно: соединение рук людей, чьи три души вопреки времени, расстоянию сцеплены на века одним голосом, одной работой, одной мечтой. Бароне, счастливо улыбаясь, покрутил в руках презент, который мгновенно, но безвозвратно занял в его списке дорогих сердцу вещей одно из лидирующих мест. И тут он повернул его другим боком, стороной, с которой было видно лишь две руки — одна побольше, другая — поменьше. И истинное предназначение данного подарка открылось перед ним совсем с иной стороны. Это же их с Джаном ладони! Сицилиец вскидывается, заглядывая сияющему Джану в глаза, будто ища в них подтверждение своей догадке, но в ответ Джинобле его крепко обнимает, прижимаясь к нему вплотную, словно пытаясь слиться с ним, стать одним целым. Сердце Пьеро рухнуло. Нет, эти объятия не были похожи ни на одни из тех привычных, что были обязательны на сцене, обыкновенны между друзьями. Они были глубже. Джан обнимал не его тело. Он обнимал его душу, сжимал в своих руках его сердце, давно израненное и разбитое на мелкие, острые осколки. Бароне вдруг накрыло озарение: как сильно он скучал о таких его объятиях. До сих пор по Джанлуке болела его душа, перманентно убитая изнутри тревожными мыслями, а теперь о своём страдании кричало тело: Пье давно не помнил этих электрических искр под кожей, согревамый лишь призрачным теплом воспоминаний. И сейчас в нём смешались два противоречивых чувства. Пьянящее сладкое счастье. И горькая удручающая тоска. Он ведь уже обжёгся об эту сладострастную любовь, ещё чуть-чуть — и он сгорит в ней дотла. Пьеро боялся этого любовного маятника: пока его не касаешься, он спокоен, но стоит только толкнуть его, ответить на движение к тебе, и он вернётся к тебе сильнейшим ударом, сбивающим с ног и втаптывающим в самую землю. Джанлука не спешил отпускать Пьеро. А он не смел разорвать объятия. В этот момент тенору казалось, что они здесь одни: одни в этом месте, в этом измерении. Стоят, растапливая многолетний лёд в бушующем океане чувств, согревая между тел свои души, свою любовь. И Джан словно мог видеть, осязать, чувствовать каждую мысль сицилийца, будто бы тот оказался перед ним без одежды, без кожи — в своей обнажённой сути. А Джан утонул. Утонул в своём бессилии перед крепким мускулистым телом Бароне, прижимающим Джинобле к себе, древесным ароматом парфюма, сидящим близко к коже, перед его мерным дыханием, которое, как секундомер, отсчитывало мгновения, что им дозволено провести в руках друг друга. Абруццезе как будто всеми атомами, молекулами его тела притягивало к тенору, словно его душа молила о воссоединении с побитой, но из последних сил открывшейся душой Пьеро. Она будто пыталась проникнуть внутрь, узнать, что у Бароне на сердце, чего он хочет на самом деле. А Пьеро хотел хоть на миг отключить разум, перестать думать о последствиях, отпустить чувства в вольный полёт, но для него, для его раздробленного в стеклянную крошку нутра это значило вновь стать уязвимым, показать, как он изголодался по любви, как он пылает в присутствии этого парня, до одури пьянеет от его не защищённых одеждой прикосновений к коже, от тёплого размеренного дыхания в щёку, от него самого полностью и до конца. И единственным верным решением в данной ситуации было расцепить объятия. Разорвать, пока их не приклеило друг к другу насовсем, пока не сплелись в одну систему капилляры, сосуды, вены, питающие оба сердца одновременно, ибо когда это случится, станет слишком поздно: спасая одно сердце, неминуемо умрёт другое. И нужно быстрее отойти друг от друга, улыбнуться самой дружеской улыбкой из всех, чтобы больше и в голову никому не пришло, что между ними творится что-то за гранью приятельских отношений. Иначе им будет больше не разъединиться. Разреши мне тебя отпустить… И Пьеро его отпускает. Джан с каким-то неверием пытается ухватить воздух, возникающий между ними, но Бароне, невинно улыбаясь, отходит на безопасное расстояние. — Спасибо, Джанлу, я поставлю твой светильник около кровати, — благодарит тенор. А Джан понимает: этот минутный близкий контакт они потеряли.