***
Бессонница... Уж третий день не даёт покоя. Говорят, так можно и с ума сойти. Алексей перевернулся на бок и локтём подвинул сопящую рядом Веру. Он ей завидовал — дрыхнет, и всё ей нипочём. Только место в кровати занимает. Всё же надо погнать её спать к себе в каморку. Не слишком ли много чести, всё же не жена ему, чтобы делить кровать. Днём работа не даёт минуточки покоя, но ночью мысли выедают мозг. Алексей ночи ненавидит, потому что ночью от себя ему не деться. Три часа... Он встал с кровати, зажёг свечу, достал из комода бутылку с вишнёвой наливкой матери, стакан и сел за стол. Сейчас он выпьет, быстро захмелеет и уснёт... Налив себе полстакана, отхлебнул и стал смотреть в окно. Сквозь пелену не то дождя, не то снега на улице мелькали огоньки караульных факелов. Ноябрь тёмно-синий. Холодный, грязный, чахоточный, сырой. Даже здесь, в комнате, где весь вечер топилась печка, под утро холодно, и от этой проклятой сырости его не оставляет кашель. Что, если у него чахотка и он здесь же скоро от неё помрёт? На прошлой неделе пришло письмо из дома с просьбой приехать побыстрее. Мать писала, что отец болен тяжело и хочет увидеть сына. Алексей бросился к Павлу и получил отпуск и благословение навестить родителей. Он ехал как только мог быстро и всё время думал: только б... не успеть. А когда приехал... увидел открытые ворота, двор, людей и повозку с гробом. Отец умер, и приехал Алексей к похоронам. Отпевание в церкви, кладбище, поминки, гости — всё прошло как во сне. Его потрясло, что мать не проронила ни слезинки, а когда остались они вечером наедине, усадила его за стол на место, где обычно сидел отец, обняла его, поцеловала и прошептала: «Теперь ты глава семьи, Алёша!» А он смотрел на одиноко лежавшую курительную трубку на окне и думал о том, что отцу она уж не нужна. Он плакал, а о чём — и сам не знал. Он не хотел встречаться с отцом при жизни, теперь же, когда его не стало, — сожалел и вспоминал последнюю их встречу. Как он тогда спешил проводить его с этим чемоданом, и раздражался, и обижен был, что отец усилий его не ценит. Ведь он старался для него. Теперь ему для кого стараться? Кому доказывать, что он достоин похвалы? Куда и для чего стремиться? Он с этими чувствами возвратился в Гатчину, где вдруг и служба его стала ему в тягость. Он начал подумывать, чтобы вернуться домой, в Гарусово, и там, быть может, и правда осесть, жениться, завести детей... Теперь-то здесь кому он нужен? Четвёртый год уже живёт и света белого не видит, с одной работой. Отец был прав: куда он и со свиным рылом в калашный ряд... Внезапно раздался громкий стук в дверь. Удивлённый, кто может явиться к нему в столь ранний час и с каким известием, Алексей подошёл к двери, повернул ключ в замке и приоткрыл. На лестнице, в одном мундире, без пальто, стоял князь Александр Павлович. — Ваше Высочество? — изумлённо воскликнул Алексей. — Что стряслось? Откуда здесь?.. А Александр схватил его за воротник и, прижав к себе, жутко прошептал в лицо: «Алёша, отец умер». Алексей вздрогнул и проснулся, едва не упав с табурета. Заснул и не заметил, сидя за столом. Подошёл к двери, открыл — за дверью никого не оказалось. Молодой человек перекрестился и выдохнул. Присниться же такая жуть... На улице уже светало. Алексей оделся, вскипятил воды, умылся и глянул в зеркало над умывальником... Лицо! Его лицо было таким жутким, сморщенным и старым, что он и не узнал себя. Отпрянул в испуге, протёр глаза. Нет, Господи... Почудилось... Или и правда сходит он с ума? Уж сон от яви отличить не может. А если засыпает, так снится ему кошмар. Проснулась Вера. Зашуршала, поднялась, печь затопила и начала его ругать, что он вот уже в такую рань собрался и даже не поел. «Господа все уехали в Петербург... Контроля никакого. Куда собрался в шесть утра?» Павел уехал. Теперь он тут за старшего... Не важно, на месте ли хозяин Гатчины, — тут всё должно работать как часы. Но отчего он теперь в таком волнении странном? Как будто чего-то ждёт... Аж внутри всё сжалось. — Смотри, холод какой... Все окна в инее... И ты совсем продрог... — она присела снова на кровать и руку положила рядом. — Ко мне иди, погрейся... Под бочок... Алексей ничего на это не ответил, молча взял шляпу и шинель и вышел, хлопнув дверью.***
Сто двадцать человек шагало строем. Потом их стало больше тысячи. Люди в военной форме заполняли площадь и маршировали ряд за рядом. Звук барабанной дроби. Окрик… Сотни человек, и все без лиц. А наверху, на балконе Зимнего дворца, стоит, держа в руках платок, Аракчеев. Он взмахивает им, как дирижёр, и музыка из топота синхронно шагающих сапог по площади сливается в единый гул. — На плечо!!! — хриплый окрик прозвучал, как удар хлыста. Ружья вскинуты. Дробь барабанов стихает. На лице Аракчеева застыло выражение злобного триумфа. Губы поджаты, зрачки расширены от возбуждения, рука, сжатая в кулак, обрушивается на перила балкона. Всё замирает. — На колени!! — внезапно вскрикивает он, и сотни офицеров и солдат одновременно безропотно сгибают ноги и с тихим звуком «ш-швах-х» опускаются на плац. Покорные, идеальные, красивые… — На колени! — Александр слышит теперь свой голос. Тихий, но отчётливый. — Ваше Высочество... — Аракчеев смотрит на него, и с лица его сходит ярость. На нём появляется покорность и смирение. Он опускает свой платок и преклоняет колени перед ним, и опускает голову. «Ах, я спас от него их всех... Они все мне принадлежат... — он окидывает взглядом площадь. — Я командир!» — Ваше Высочество... —Александр открыл глаза, и затянутое облаками небо над дворцовой площадью сменилось потолком в спальне. — Ваше Высочество! Скорее! — он слышит испуганный голос слуги. — Императрица... без чувств... За медиком уже послали... Велели Вас разбудить! Он явственно почувствовал, как один удар как будто б пропустило сердце. «Государыня без чувств...» С этого момента его собственные чувства как будто притупились. Одеться, быстро отправиться к жене и разбудить её. Потом — скорее в крыло императрицы, где собиралось постепенно всё больше знакомых лиц. Все на него как-то по-особенному смотрели. Как будто чего-то ждали... Он знал ЧЕГО. Александр увидел графа Салтыкова и бросился к нему, ища поддержки. Тот обнял его, но быстро отстранил и глянул как-то странно. — Дело плохо, да? — Александр сказал это так неестественно, что ему за небрежный тон стало неловко. — Милостив Господь… Но Ваше Высочество… Саша… — в глазах графа заблестели слёзы. — Мы все готовы должны быть к худшему. Он отвернулся и стал смотреть на Дворцовую площадь за окном. Императрица Екатерина Алексеевна умирает!.. И Николай Иванович с содроганием вспоминал их с государыней вчерашний разговор. И её гнев, обрушившийся ему на голову. Тяжёлую одышку и лихорадочный румянец, и как сжатая в кулак рука стучала по столу. Она узнала. Каким-то образом попала к императрице его переписка с Павлом, где он имел неосторожность (расслабился!) о Саше говорить и обо всём, о чём они условились. Кто дал наводку, он не знал, но подозревал, что здесь замешан Зубов. Быть может, Саша в разговоре с ним сказал лишнее... Или как-то иначе дал понять... А ведь он учил его десять раз подумать, прежде чем что-то говорить! Впрочем, теперь неважно. Теперь поздно... — Интриган! Что ты наделал? О, я знаю, к чему вы все стремитесь! Через него до власти думаете все дорваться! Набить хотите свой карман… через него, через дурака… — Когда она была в волнении, в её речи акцент проступал намного резче. — Ну ты-то, ты-то, Николай Иванович! Ты же его знаешь… Ты знаешь, почему нельзя! И Салтыков внезапно понял, что Екатерина говорит не о внуке, а о сыне. Императрица же к нему шагнула, вцепилась в плечи и затрясла. — На твоей совести-то будет! На твоей! Не мог он сам до этого дойти! Я знаю! Из покоев государыни вышел медик, имевший хмурый вид. Он, кажется, никак не мог решить, стоит ли сообщить вердикт прилюдно или кому-то одному. Салтыков сделал ему жест рукой, показывая на Александра. — Ваше Высочество! С прискорбием должен Вам сообщить, что надежды нет. Если только рассчитывать на чудо... — И добавил: — Вы можете войти к ней, если хотите. Но императрица без сознания, Вас не увидит и не узнает. Александр бросил взгляд на Салтыкова и пробормотал: «Я подожду, когда отец приедет…» Императрица умирает. Какое б было благо, если б это произошло в один момент! Но нет, смерть затянула свой приход на многие часы, не давая никому покоя. И, понимая всю обреченность положения, они, все, все запертые здесь наедине с ней, должны были просто ждать. Александр ждать не мог. Он вернулся к себе в комнаты и переоделся. Костя тоже надел другой мундир, и все смотрели на эти их мундиры, которые говорили лучше всяких слов. Александр только опасался, что откуда-то появится официальное завещание, будет вслух оглашено и его поставит перед ужасной сценой. Но Николай Иванович с этим пообещал помочь… Когда граф Зубов увидел его, облаченного в гатчинский мундир, лицо его болезненно скривилось, губы задрожали. Он уже воображал своё падение, воображал худшее, что ждёт его. И Александр не испытывал ни капли жалости. — Ваше Высочество... — в ставшем выше голосе укор. Он хочет спросить: «Да как вы можете? Ведь вы же обещали...» И Александр мысленно отвечал ему с презрением: «Я ВАМ ничего не обещал». И граф тогда сорвался и поехал в Гатчину в жалкой и отчаянной попытке себя спасти, первым припав к ногам того, кому он так помешать хотел добраться до престола. Прибыли наконец-то Великий князь с княгиней, и Александр с облегчением вздохнул. Теперь отец всё возьмёт здесь на себя. Всё всем стало совершенно ясно, и эти лицемеры, которые его же упрекали (как он их ненавидел!), бросились теперь к ногам наследника. Отец был в странном настроении — взволнованный, он совмещал сейчас в себе отчаянье и нетерпение и с недоумением смотрел на всех тех, кто готов был перед ним так жалко ползать. Он первым делом, ни с кем не говоря, прошёл туда, где умирала императрица, потому что, кажется, не мог поверить сам. Теперь они вошли все в комнату, где она лежала. Сам Александр не понимал даже, что он ощущал. В нём всё смешалось: страх, отчаянье, ощущение теперь уж перед ней своей вины и вместе с этим… почему-то радость. Конец теперь этой двойной игре, теперь всё будет по-другому... Теперь он... Что же он? Он стоял и думал, как страшно пахнет в этой комнате лекарствами, духами и ещё чем-то непонятным, что вместе всё рождало в его сознании, что так, должно быть, пахнет смерть. Императрица лежала не на кровати, а на полу, укрывая покрывалом. То, что её не смогли даже поднять и перенести туда, где подобает быть больному, произвело ещё более жуткое впечатление. Александру страшно было подходить ближе, и он удивился, когда отец встал рядом с телом на колени и поцеловал лежавшую безвольно на покрывале руку. Кто-то подтолкнул его, и Александр подошёл, не понимая, что должен сделать. Поклониться ей? Поцеловать? Да разве ж, даже будь она в сознании, всё это было б нужно? И Александру начали казаться глупыми и фальшивыми все эти ритуалы, напоминающие проводы покойника по отношению к человеку, который всё еще был жив. Он так стоял возле тела, боясь дотронуться, и вдруг императрица зашевелилась. Она открыла один глаз и посмотрела прямо на Александра, при этом рот её, чуть съехав в сторону, исторг какой-то жуткий звук. Не выдержав, Александр сделал вид, что плачет, и, закрыв лицо руками, выбежал из комнаты. Остаток дня Александр старался не отходить от отца, ни с кем не разговаривать и не оставаться сам один. Он безропотно шёл туда, куда тот велел, что-то приносил кому-то, что-то говорил. Он подчинялся его воле с облегчением и думал, что ведь отец, должно быть, к этому готовился... Он знает, как себя вести. Потом, ближе к ночи, всё разом кончилось, и было так ужасно. В ушах у Александра ещё долго стоял кошмарный предсмертный стон, заставивший всех содрогнуться, всех, кто был не только в комнате, но и в коридоре. Он слышал голос медика, который объявил: «Кончено теперь». И вдруг отец, который всё это время уверенно себя держал, в лице переменился, задрожал и, расплакавшись, выбежал из комнаты, при этом, к смущению всех, перешагнув через лежавшее на полу тело матери. Это внезапное проявление чувств не столько тронуло Александра, сколько потрясло. «Он плачет, а почему я заплакать не могу?..» — задавался он вопросом и пришёл к тому, что слёзы эти — есть слабость, которую отцу не стоило бы проявлять сейчас при всех. Разве кто-то теперь ему поверит? И тут же вспомнил, как сам он притворился, что заплакал, чтобы выйти... Но нет, отец не притворялся. Он не умеет для них играть. И впервые в эту секунду Александр подумал, насколько тот не вписывается в общество этих людей, которыми ему теперь придётся управлять. Насколько он далёк здесь от всего... И мысль эта тревогой отозвалась внутри, родив вопрос: «И что же теперь будет?» «Я помогу ему… Я должен это сделать…» Павел был у себя в комнате вместе с Салтыковым и Безбородко, когда Александр туда вошёл. Ему показалось, что эти трое о чём-то спорили, и Николай Иванович сказал: — Ваше Величество, никак нельзя допустить, чтобы граф... — Я не хочу начинать правление с ареста, и к тому же он был другом моей матери и... Увидев Александра, все замолчали, и Павел с радостью протянул к сыну руки, принимая его в объятья. — Ваше Высочество... Как хорошо, что вы теперь пришли! Оставьте нас, господа... — обратился он к мужчинам. Когда Безбородко и Салтыков ушли, отец снова в каком-то лихорадочном волнении обнял его, сегодня за день уже раз четвёртый или пятый. Глаза у него были полны слёз, но на этот раз слёзы выражали не горе, а сильнейшее волнение и то, что испытывает человек, которому угрожала опасность и теперь благополучно миновала. — Алексаша, ты... а где? Он не успел докончить, потому что в комнату вошёл слуга и, немного заикаясь, объявил, что по дворцу вот уже как полчаса носится какой-то молодой человек, по виду из гатчинских военных, и на вопросы отвечает, что прибыл по приказанию князя Павла. — Так это Аракчеев! — воскликнул Павел. — Как я запамятовал... Я ведь за ним послал... Саша, иди и встреть его и проводи ко мне. Вы двое мне теперь нужны. Пока Алексей бегал по дворцу, пытаясь разобраться, куда ему идти, он умудрился привлечь к себе внимание сразу многих. Всклокоченный, весь взмокший от быстрой езды, испачкавшийся грязью, он вцеплялся в каждого, кто проходил, и, не здороваясь, требовал проводить его к князю Павлу. Слуги шарахались, не привыкшие, чтобы человек, даже военный, столь грубо и нагло себя вёл. Он не смотрел, кто перед ним — вельможа или лакей, и в коридорах Зимнего дворца то и дело раздавались звуки ругани. — Ну вот оно... началось... Гатчинская грязь полезла... — граф Зубов проводил глазами Аракчеева, который пронёсся мимо них, и горько усмехнулся. — А поди ж ты... Ведёт себя как дома... Наслышан я об этом человеке. Аракчеев. И ежели такой вот будет вместо нас с вами при государе... — вздохнул князь Головкин. — Ну, мы посмотрим, долго ли он тут пробудет. — Вы это о ком, Платон Александрович? — улыбнулся Головкин, граф Зубов сделал вид, что вопроса не услышал. —Алексей Андреевич! Александр перегнулся через перила лестницы и посмотрел вниз. Он услышал Аракчеева и его брань прежде, чем увидел, и внезапно испытал радость. Он вспомнил сон. — Ваше Высочество! Слава богу! — Алексей бросился к нему, сияя, и с лица его мгновенно сошла вся злость. Оно приобрело то кроткое и почтительное выражение, которое так нравилось Александру и которое всегда вселяло в него уверенность. — Алексей Андреевич, — с серьёзным и даже несколько трагическим лицом произнёс, вздёрнув подбородок. — Как хорошо, что вы здесь... Идёмте теперь к отцу. Он ждёт нас.