III. Кошмары

Александр сидел в комнате жены и, как мог, старался её утешить, а Елизавета плакала, уткнувшись ему в плечо. Она держалась на удивление стойко все эти три дня до похорон, и вот теперь, под вечер, уединившись в своей комнате, дала всю волю горю. Александр, который эти дни с женой едва ли виделся, чувствовал себя немного виноватым, что оставил её и все время проводил с отцом. Теперь он, видя её слезы, такие искренние, как будто сам полнее начал ощущать горечь утраты, которую до конца и сам не сознавал всё это время. Утешитель выходил из него, впрочем, неважный. К тому же... Разве это он должен утешать её, а не она его? Гладя жену по волосам и чувствуя прерывистое и частое дыхание где-то возле шеи, он почему-то вот сейчас, в такой неподходящий момент, не нашёл ничего лучше, чем начать целовать и обнимать ее и весьма недвусмысленно. — Что ты делаешь? — она отстранилась и нахмурилась, а Александр, сам смущённый этим странным порывом, поспешил перевести тему. — Лизхен, не плачь, пожалуйста! Всё будет хорошо! — Не будет... Я плачу не о смерти государыни. На это божья воля. Я плачу о том, что нас ждёт теперь... Ведь это так ужасно! — О чем ты? — он в недоумении посмотрел на неё, при этом порадовавшись, что она хотя бы перестала плакать. — Твой отец, Саша, разве он подходит для этой роли? Кто угодно, но только не он! Александр отшатнулся, поражённый этим внезапным жарким выпадом, и встал, глядя на жену. Его внезапно возникшее желание близости с ней рассеялось, и он удивился, что ещё минуту назад мог думать, что это возможно. — Лиза, что ты такое говоришь? Я ушам своим не верю... — он знал, что Лиза не слишком жалует его отца, но вообразить не мог, чтобы она могла сказать ему ТАКОЕ. — Разве не ужасно было сегодня всё это на похоронах? Разве может человек в здравом уме делать вот такое? Ведь все, все были так потрясены! А разве ты, ты не был потрясён? Тебе это всё приятно было видеть? Александр молчал. Он старался не думать о церемонии и о том, что произошло сегодня. Да, он в глубине души считал, что этот поступок отца странен, неуместен, но начал злиться на жену за то, что она вслух говорила теперь это всё... С какою целью? Зачем? Чего она ждёт услышать? — Прошу тебя, не говори об этом... Мне это неприятно. — Неужели ты совсем... не сомневался? — тихо произнесла она. — На что ты намекаешь? — холодно спросил он. — Не должен ли был я в обход совести перешагнуть через отца и присвоить себе корону? Вот какого мнения ты, значит, обо мне... — Но я совсем не это, Саша... — Она смутилась и расстроенно покачала головой. — Куда ты? Он ничего не ответил и вышел из её спальни. Его обуревало раздражение, и он боялся, что, если продолжит этот разговор, то скажет нечто, что её обидит сильно, а обижать Лизу он не хотел. И всё же её слова... Они были произнесены, и он не мог перестать о них думать. Александр тут же вспомнил вечер смерти императрицы и их разговор с отцом. О, это разговор! Он возвращался к нему вновь и вновь, и, вызывая в памяти детали, старался удержать чувство, возникшее тогда... Сначала прибыл Аракчеев, и они были вместе у отца, и тот так хорошо с ними говорил и в конце даже соединил их руки, сказав: «Будьте друзьями и помогайте мне!» «Помогайте мне!» Как много значит эта фраза! А когда он позже предложил Алексею без всякой задней мысли свою рубашку, чтобы переодеться... Какое искреннее смущение, восторг и радость возникли на лице у Аракчеева, и Александр удивился, что лицо это вообще может иметь столь вдохновлённый вид. Это показалось ему трогательным. «А он, оказывается, не чужд сентиментальных чувств...», — подумалось ему, и в этот момент «гатчинский призрак» уже не казался ему столь грозным. Он нашёл, что, когда Аракчеев не хмурит лоб, не напрягает подбородок, не сдвигает брови, а лицо его выражает радость, он даже вполне приятен внешне. И голос у него, по обыкновению, когда он не бранится, тихий, с легкой хрипотцой. Он этим голосом, может быть, какой-то девке шепчет ласковые слова... И Александр тут же устыдился, что ход его мыслей принял такую вот направленность, и подумал, что это нехорошо, что он вечно всё сводит к одному... Каким-то непостижимым образом он сам, невзирая на мрачность событий дня, чувствовал себя окрылённым, как будто в предвкушении чуда. А когда, проводив Аракчеева, вновь вернулся в кабинет к отцу, то между ними состоялся откровенный разговор, и никогда ещё Александр не чувствовал от отца такого... Самая нежная благодарность и воодушевление соседствовали в нём с искренней печалью. Тот был одновременно в большом горе и бесконечно счастлив, и даже эти, казалось, противоречивые чувства в тот момент переплетались в нем гармонично. — Нам столько предстоит теперь сделать! — воскликнул он, и это «нам» растрогало Александра, и кончилось тем, что Павел расцеловал его, даже прослезившись. — Ты будешь мне опорой... — и добавил тот, глядя на него с какой-то надеждой. — Теперь всё иначе будет. В это «иначе» отец вложил какой-то особый смысл, как показалось Александру. «Иначе» означало не только в государственных делах, иначе должно было стать ВСЁ между ними. Кажется, отец ясно давал ему понять, что прежнему отчуждению между ними должен наступить конец, и никогда и ничего Александр не желал так сильно... По крайней мере, так ему казалось в тот момент. «Ах, ну зачем он сегодня устроил эту жуткую мистерию с перезахоронением Петра?.. — с досадой думал он теперь. — Ведь всё так было хорошо! А Лизхен права... Это было жутко. И граф Орлов, который нёс корону... Зачем всё это, если сам он говорит, что надо отринуть прошлое и всё плохое и заново начать?» Александр снова подумал о жене и вновь ощутил это раздражение. Она сидела там и плакала, и с ним говорила как будто бы с укором. А ведь он действительно подумал в тот момент, что, может быть, и для них двоих теперь... могло что-то измениться. Стоило бы сделать ему ещё одну попытку... Теперь даже мысль о ребёнке не казалась ему такой пугающей. «А она взяла и всё испортила... — мрачно подумал он. — Я не сомневался... А она погрузила меня теперь в сомнения... Зачем?»

***

Граф Салтыков вынужден был прервать молчание характерным покашливанием. Павел уже больше минуты сидел, уставившись куда-то в стену позади него и как будто выпав совершенно из реальности. Они сидели вдвоём в его покоях в Зимнем дворце. Павел упорно отказывался занимать кабинет матери и посетителей принимал не в тронном зале, который всегда использовался для этих целей, а у себя в крыле. Он даже высказывал желание до коронации оставаться в Гатчинском дворце, но Николай Иванович и Александр убедили его в необходимости как законного наследника быть в Петербурге, там, где и место императору. Они и теперь говорили о планах переезда, которые Павел надеялся воплотить со временем в строительстве нового замка в Петербурге. На вопрос, чем не угодил ему Зимний дворец, который столько лет уже резиденция монархов, Павел ответил: «Здесь слишком... женский дух...» Салтыков не стал уточнять, что тот имеет в виду под словом «дух». — Николай Иванович... Павел вздрогнул и посмотрел на него. — Так стало быть... Касательно графа Зубова... Я всё же так порешил. Бог ему судья. Пускай он едет... — Ваше Величество, вы великодушно и благородно поступаете. Право, человек этот не заслуживает такого снисхождения. — Не называйте меня так, — внезапно нервно бросил Павел. — Я ещё не император. — Но сие ведь только дело времени, — улыбнулся Салтыков. — Завтра коронация, и я счастлив надеяться... — Я всё помню. Не подумайте, что я забыл... —Павел взволнованно провёл рукою по лицу. — Вы всё же меня знаете давно. Вы видите, как я перед вами искренен и надеюсь на такую же искренность. Было ли... то завещание императрицы? Я знать хочу. Салтыков вздохнул. Он надеялся, что тема эта после похорон увяла. Однако теперь он начинал беспокоиться всерьёз. Павел с момента смерти Екатерины пребывал в странном состоянии. Он как будто не верил до сих пор, что трон теперь его. И радость от долгих ожиданий сменялась недоумением и недоверием. Он будто бы все время хотел дернуть кого-то за рукав, как маленький ребёнок, и спросить: «А вы уверены, что не здесь ошибки? Нет ловушки? Ужели всё наверняка?» — Ваше... Павел Петрович... Если завещание и было, это разве важно? Ваш сын принёс Вам присягу. Будь на то воля императрицы... — Вас не поразило, как скоро он от неё открестился? — внезапно произнёс тот и весь подался к нему вперёд, накрыв его руку, лежащую на подлокотнике кресла, своей. — Вам ведь известно, сколь сильно она его любила. Теперь Салтыков смутился. Он чувствовал, что нечто в настроении Павла его смущает, теперь же понял, ЧТО. — Что Вас тревожит? Александр поступил, как подсказала ему честь и совесть. Он избрал единственно тут верный путь. Я уверяю Вас, что никто не оказывал на него давления. Павел снова замолчал. Внезапно его лицо приобрело выражение, которое напугало Салтыкова. На нём возникла вдруг какая-то неприятная, чуждая его натуре даже, злая улыбка. Улыбка эта обезобразила лицо, которое ещё минуту назад было преисполнено одухотворенности, а сейчас напоминало уродливую карикатуру на самого себя. Это произошло так стремительно, что заставило графа внутренне содрогнуться. Павел же произнёс едва не шепотом: — Так вот я теперь задаюсь вопросом... Не так ли скоро он отречётся от меня? Салтыков нервно сглотнул, не зная, что и ответить на это и как бы вдруг неосторожным словом не спровоцировать у Павла приступ гнева, которым он был подвержен. — Оставьте эти мысли. В такой момент думать о плохом! Наваждение как будто бы прошло. Павел откинулся на спинку кресла, закрыл глаза, лицо его разгладилось, и он вздохнул. — Вы правы, да… Но сердце неспокойно. Неспокойно… — Зубова отправьте поскорее… — граф потянулся за своим бокалом с вином. — И забудьте.

***

Было около трёх ночи, когда в спальню Александра тихо постучал слуга и передал ему записку. Записка была от матери, и в ней она просила сейчас же, немедленно прийти к отцу. Встревоженный, он как мог быстро оделся и прошёл в крыло родителей. Идя по пустынному дворцу мимо неподвижных караульных, он снова думал, с какою целью отец за ним послал ночью, и в голову ему не приходило ничего хорошего. Каждый раз, идя к нему, он испытывал невольный страх, и сейчас старался побороть его, вспоминая о том, какими хорошими были все эти недели. Как добр был отец, как великодушен, как преисполнен воодушевления, которым заражал он всех вокруг, но червь внутри него шептал тихонько Александру, что это не могло теперь продлиться долго. Мать впустила его в спальню. Она была взволнованна и выглядела усталой, но обняла его, как всегда, ласково и прошептала, указав на дверь: «Он там! Иди к нему... Он тебя звал...» Александр прошёл мимо на удивление неразобранной постели, толкнул дверь и очутился в кабинете, освещённом только двумя подсвечниками. Отец, одетый в расстёгнутой и выпущенной из-за пояса рубашке, без парика, стоял на коленях перед небольшой иконой на шкафу и молился. Александр невольно замер, боясь его тревожить в такой момент. Сам процесс молитвы был таким интимным, что Александру захотелось развернуться и уйти. Он так стоял, не решаясь ничего сказать и слыша громкий шёпот, потом тихонько кашлянул. Павел резко обернулся. — А! Это ты! — воскликнул он в каком-то возбуждении и, так и не поднимаясь даже с колен, протянул к ней руку. — Иди сюда. Помолись со мной... Александр смутился ещё больше. Не будучи религиозным, он молился только в церкви и совершенно не горел желанием делать это сейчас, но, тем не менее, покорно опустился рядом на колени. Отец взял его за руку, и она оказалась ледяной. «Господи, он для этого сюда меня позвал в три ночи?» — в невольно раздражение подумал он. Он украдкой взглянул на профиль рядом. Отец стоял, закрыв глаза, его лицо в обрамлении растрепанных, заметно редеющих, полуседых волос показалось Александру ужасно изможденным и старым. И сама фигура, и рубашка беззащитной, маленькой и лишенной совершенно представительности, которую тот старался держать всегда при прочей обстановке. Казалось неправильным, что он позволяет видеть ему себя таким, и Александр не хотел видеть. — Вы посылали за мной... — тихо произнёс он. — Я? Да, верно, посылал... — тот глубоко вздохнул. — Я хочу спросить тебя, ответь мне сейчас, перед иконой... Когда мы наедине... Есть ли что-то, что хотел бы ты сказать мне теперь? — Сказать? О чём? — привычная волна страха окатила Александра, когда он почувствовал, как запястье его, как цепкий обруч, больно сжала рука. — Желаю знать твои мысли... Всё... Всё говори мне как есть! Ничего не утаи... Теперь всё сказанное тобою умножь на двое в своей значимости... Алексаша... — Павел встал с колен и отпустил его руку. Взгляд его отражал блеск свечей и был жутким и блуждающим. — Мне нынче сон приснился нехороший... Я от него проснулся и стал горячо молиться, чтобы прогнать химеру... Я на тебя рассчитываю теперь во всём. Ты помнишь, что ты обещал?.. — У меня нет мыслей, которые я бы скрывал от вас. Павел опустился на стул и как-то сник на нём, опустив голову. — Держись Алексея Андреевича. Он человек честный. Он не предаст. И помни, что правда, пусть и горькая, лучше любой лжи. Александр не сразу понял, что речь идёт об Аракчееве, но потом кивнул. Ему отчаянно хотелось покинуть комнату. — Я долго ждал... — пробормотал он, а потом, как будто бы очнувшись, поднял голову и, посмотрев на сына, сухо бросил: — Иди. Иди теперь... А нет, постой! Он бросился к нему и перекрестил, что-то тихо прошептав, потом сказал: «Ну вот теперь иди... Такой неласковый...» Когда Александр вышел из комнаты, то к нему тут же подошла мать и, взяв за руки, взволнованно спросила: «Ну что?» — Ему сон плохой приснился. — Сон? Но он не ложился. Он всю ночь не спал! Александр молчал. Он всё равно не мог сказать ей... Не знал, ЧТО может ей сказать. Ему хотелось скорее уйти. Уйти отсюда и вернуться к себе, закрывшись на все замки, и так остаться... — Саша, нам нужно его оберегать... — Великая княгиня прижала его руки к груди с выражением какой-то мрачной торжественности. — Столько злых людей вокруг! Ты понимаешь? А он доверчив... Он так доверчив! Александр смотрел на мать и думал невольно: «Боже, как она все это выносит?» Его выносит... постоянно... Она поцеловала его и проводила к выходу, и всё это время взгляд Александра невольно цеплялся за дверь соседней комнаты, и ему казалось, что та откроется и выбежит отец, чтобы схватить его и что-то снова от него требовать. Но дверь была закрыта, никто не вышел, и Александр с облегчением отправился к себе, надеясь, что все же сможет поспать ещё хотя бы час. «Завтра коронация. Завтра всё случится, и он успокоится. Нужно только ещё немного подождать». Уже ложась к себе в кровать и укрываясь одеялом, он снова вспомнил слова отца про Аракчеева. И почувствовал внезапно нечто похожее на укол ревности. «Он доверяет ему больше, чем мне... Но что такого в этом человеке?.. Он ужасно груб и жесток. Он как дикое животное... Как волк... Да, волк...» Александр не додумал эту мысль и провалился в сон.