***
Мама больше ничего не говорит, только продолжает аккуратно укладывать ее вещи; в этой тишине и полумраке, разбавляемом только слабым светом из прикрытого окна, Саша чувствует себя почти что здоровой впервые за долгое время. Деревянные, немного обшарпанные и заросшие по углам паутиной стены в комнате такие же, как и год назад, только раньше они не сдавливали ее заживо. Это, наверное, нормально, почти нормально в их ситуации; почти — потому что она все равно нервно вспоминает, что ела вчера утром. Она соскучилась. По детству, по плодотворной охоте, по прошлым маме с папой, по времени плодородия, веселому и интересному, исполненным одной лишь искрящейся радостью, которую сейчас так тяжело вспомнить. Раньше ей не казалось это чем-то невероятным — потому что она была сыта и довольна; маленькая охотница, единственная из женщин, кто мог бросить тряпку и взять в руки лук и стрелы. В свои одиннадцать она мечтала бросаться хоть в лапы к озверевшим медведям, хоть лезть на десятки метров по деревьям вверх; через год ей страшно, что еды не хватит до завтра. Видимо, когда ее отец сказал, что потерянный глухарь — не самое печальное, то все-таки был прав. Они потеряли уже с десяток таких глухарей. Желудок уже почти не сводит, но он все равно ощущается бездонной дырой. Слабость во всем теле позволяет почувствовать себя одновременно и легкой как перышко и тяжелой как камень. К ночи в голове остаётся лишь одна мысль: «Хочу есть». За прошедшие месяцы она почти отучилась об этом думать, все равно это ничего бы уже не изменило. Только подогрело бы еще сильнее то, что периодически и так закипало у нее внутри — злое, раздраженное и клокочущее, наружу вырывающееся с острыми словами или ладонями, мгновенно сжимающимися в кулаки. Саше всегда говорили, что ей не хватает ни терпения, ни сдержанности. Не то чтобы это помогало — только вскрывало начавшие покрываться корочкой раны обиды. Видимо, чтобы она потом сама училась их залечивать. Может, за эти месяцы у нее даже начало получаться. На мгновение вспоминается, что в подвале лежат заготовки на зиму. Ароматные куски вяленого мяса, чей вкус она уже успела позабыть. «А что если?» Саша мотает головой: это отвратительная мысль, настолько глупая и эгоистичная, что от себя становится тошно. Даже еще больше, чем до этого было. — К охоте уже собралась? — тихо спрашивает ее мама. Женщина уже почти прикрыла за собой дверь. — Клан встаёт за час до рассвета. Саша молча кивает, накрываясь одеялом из медвежьей шерсти. Конечно. Шесть часов до того, как они снова покинут этот спокойный маленький мир, в котором когда-то царила радость, чтобы через несколько дней вернуться с крошечным количеством дичи и разделить ее между несколькими семьями. Безрадостная перспектива, потому что в скором времени это, кажется, не планирует прекращаться. Одно хорошо на охоте: возможно у нее получится уменьшить шансы умереть от голодной смерти. В ту ночь Саша впервые украла еду. Клятвенное обещание самой себе остановиться на одном разе — было проигнорировано сводящим с ума чувством голода.***
— Опять крадешь еду?! Прекращай! Выплюнь! Это же наши запасы на зиму! Ах ты мелкая засранка! Девочка только сильнее вгрызается в кусок мяса, выворачивается из крепких рук и на отца смотрит недоверчиво. Прячется за ствол дерева, стараясь не подавиться: вот сейчас еще и закашляется. Краем глаза она видит, что Артур Браус наблюдает с уже какой-то нескрываемой покорностью и разочарованием; еще бы. Раздражительным параноиком из них двоих стала именно она. — Все, с меня хватит, — отец отягощенно вздыхает, лицо у него значительно темнеет. — Делай что хочешь… Молчание затягивается надолго. Каждый оказывается погружен в свои горестные мысли и те, словно трясина, затягивают в тёмное болото. В конце концов, Артур Браус медленно начинает: — Саша, ты когда-нибудь думала о том, что творится в этом мире? — таким тоном говорят, когда хотят дотронуться до сердца человека. — Почему последние два года этот лес вырубают, а добычи, на которую мы охотимся, все меньше и меньше? Когда-нибудь думала об этом? Ответ находится мгновенно. — Это потому что пришли чужаки, захватили наш лес и тоже стали в нем охотиться, — Саша, к собственному горю, знает сказанное наизусть и верит как в прописную истину. Каждый день думает о тех, кто повинен в ее бедах. — И теперь я всегда голодная. У девочки перед ним впалые скулы, совсем нет той очаровательной детской полноты и сама она непозволительно худая для тринадцатилетнего ребенка; среди людей такой болезненный вид можно встретить только у бродяг да бедняков. «Как вообще мы до такого докатились?», — хочет спросить Саша, только эта мысль так и остается неозвученной в голове. — Да, верно… — покорно кивает мужчина. — Но они пришли сюда, потому что у них не было выбора. Они ведь свои земли потеряли. — Они сами виноваты, что потеряли их. Лучше бы им исчезнуть отсюда. Действительно. Лучше бы они никогда не приходили. Не превращали ее жизнь в игру на выживание. Тогда бы беззаботное детство не заканчивалось. Тогда бы и мама с папой были бы счастливы. Тогда бы все было как прежде. — Но это произошло из-за титанов. А ты мол не знала. У Саши что-то колет в груди, остро и больно; она только стискивает зубы, чтобы лишнего ничего не вырвалось, не сорвалось с языка — и снова опускает взгляд в землю. Потому что в глаза родителю смотреть становится невозможно. Перед ней уже совсем отягощенный человек. — Они вырубают лес, чтобы посеять зерно, ведь хлебом скорее людей накормить, чем охотой. Наверное, нашему клану стоит перестать охотиться и оставить этот лес, — вдруг задумчиво произносит мужчина, и тут же замечает краем глаза, как застывает в ужасе лицо дочери. — Чиновники посоветовали мне начать разводить лошадей и обменивать их на все необходимое… В ореховых глазах девочки, как вспышка, проносится подлинный страх. Сменяется через мгновение яростью, непониманием — ей отвратительна сама мысль бросить родной дом ради того, чтобы помочь этим «чужакам». — Чего?! Так нельзя! Если бросим охоту, перестанем быть собой, разве нет?! — не в силах сдержать собственные эмоции, она выбегает из-за дерева, за которым до этих пор пряталась. — Почему мы вообще должны делать что-то для людей, которые смеются над нами и считают дураками?! Мы не должны и не будем, правда же?! — Видишь ли, мы зависим от окружающего мира. Все это кажется несмешной шуткой. Шуткой, что затянулась на два с лишним года. Это злит Сашу даже сильнее. И причина, и следствие. Ей бы перестать себя жалеть — себя да охотников, которым придется часами часами штудировать лес, и ни с чем, кроме стыда да пары куропаток, возвращаться обратно. Только так ей бы было от себя мерзко. Она должна быть выше этого, в конце концов. Ей бы жалеть маму: эту тонкую истаявшую тень человека, которая когда-то умела смеяться, пусть совсем не так как Саша, тихо, мягко и по-своему загадочно; одну из немногих женщин, что не требовала у мужа уехать из этих краёв, никогда не жалующуюся ни на титанов, ни на тех, кто поселился здесь. Только на душе все равно погано. Человек, который всегда замечал малейшие изменения в эмоциях дочери, не заслуживает происходящего. Отец тем временем неторопливо продолжает: — Человек — существо социальное. В ограниченном пространстве, где образ жизни большинства отличается от привычек меньшинства, именно последние должны перенять образ жизни первых. Она злится. Сама уже не знает, на кого — то ли на себя, то ли на всех вокруг; на тех, кто остался в лесу, на тех, кто только пришел в его окраины. Больше всего в жизни она ненавидела собственное бессилие — а ситуация вместо того, чтобы сделать из нее добычицу семьи, превратила в бесполезный балласт, в еще один голодный рот. — Нет! Я не хочу! Мы всегда жили так, как завещали предки! Мы ничего не должны этим чужакам! У нас тут свои порядки! Ничто не мешает жить нам так, как мы хотим! — она выставляет руки в несдержанном жесте, но заметив недовольный вид отца, неуверенно добавляет: — Это один из возможных вариантов. — Жить в этом лесу согласно нашим законам и обычаям, до самой смерти… только мы и наш клан. Но хватит ли тебе стойкости, чтобы так жить? — вопрос бьет в самое сердце. — Никогда не просить о помощи? Какая бы грозная беда не стряслась? Те, кто не хочет нести обязательств перед другими, не имеют права на такую роскошь. Вот что думаю. Я хочу жить, во что бы то ни стало, чтобы у меня и моего клана было будущее, и я готов пожертвовать традициями ради этого. Нам придется признать, что все в этом мире связано, — отец, покончив наконец со злосчастным монологом, с не свойственной ему насмешкой добавляет: — А знаешь, Саша, ты вещь боишься. Покинуть этот лес и столкнуться с чужаками… Для тебя это сложно, верно? В его голосе чувствуется вызов и Саша не может его не принять. На сборы уходит минут пятнадцать, не больше. Брать-то ей особо нечего: только сменную одежду, немного денег да лук и стрелы. Уходить Браус решила до рассвета — так она успеет выспаться и будет меньше вероятности встретить кого-то любопытного по пути. Еще несколько минут тратится на то, чтобы поцеловать спящую маму и попросить прощения. Перед ней становится внезапно стыдно, но девочка давит в себе это мерзкое чувство. Выходя на ночной воздух, она тяжело вздыхает; внутри все клокочет от злости и обиды. Видимо, из-за этого Саша не успевает заметить, что на выходе из деревни на небольшом пеньке сидит Дэви. Мальчик вздрагивает, прежде чем обернуться. Тоже, видимо, не ожидал кого-то здесь встретить в такое время; еще бы. Нормальные дети не шатаются по ночам в комендантский час, каким бы формальным он ни был для этой части стен. Они смотрят друг другу в глаза, не произнося ни слова — так долго, что это становится почти что невыносимо, хотя не проходит, наверное, и пяти секунд. Саша не считает — ей не до этого; просто кажется, что дольше бы она бы не выдержала. — Я… эм, — она запинается против воли, как же это убого звучит, — доброе утро. Все становится еще хуже. Дэви задерживает на ней еще один долгий, какой-то изучающий взгляд. Скучающий почти — видимо, у него нет никакого желания ее сдавать. — Знаешь, я тоже когда-нибудь уеду отсюда. Дэви не издевается и не врет. Это написано на его почти все время мрачном лице — да ему и не было бы резона ломать здесь драму; стоит отдать ему должное — жалости к себе он никогда намеренно не вызывал. Ни перед ней, ни перед кем бы то ни было еще. Младшая Браус коротко кивает. Она искренне верит, что когда-нибудь у любого человека иссякнут силы терпеть, то что происходит в его семье. — Не волнуйся, Саш, — протягивает он своим монотонно-спокойным голосом. — Только пиши мне. А коль не хочешь — не указывай обратного адреса. Она быстро-быстро кивает головой и давит улыбку. Если бы ей приходилось думать только об одном адресе.***
По-началу Саше нравилось в Кадетском корпусе. Там она впервые за два с лишним года нормально поела. Исчезла ее неприглядная худоба, перестали ломаться ногти, выпадать волосы, и даже неконтролируемая потребность воровать еду на время пропала. Может быть, до определенного момента. Саша, всмотревшись в толпу повнимательнее, замечает ту самую компанию, и на душе сразу же становится неспокойно. Правда, девушки сами ее не заметили — они быстрым шагом преодолевают расстояние до двери в женские казармы, громко хохочут и едва не сбивают прохожих. Еще они не говорили, что по-прежнему продолжают пить ее кровь. Откровенно говоря, они успели подпортить ей и так не сладкую жизнь — и в прошлый раз все расстались не на очень хорошей ноте. Саша заговорила с дауперовским диалектом, и они ее высмеяли. После стали распускать неприятные слухи, что она — грязная деревенщина, которая и читать не умеет — из-за этого та атмосфера новизны почти испарилась, и, признаться, оставаться в кадетском корпусе было в тягость. Казалось, что теперь каждый смотрит на нее с плохо скрываемым отвращением. Но даже если с этими девушками связано сотни плохих воспоминаний, то в любом случае стоило попытаться найти с общий язык. Поэтому, как только дверь за ними громко захлопывается, Саша мгновенно срывается с места, легко лавируя между кадетами со страхом в груди наперевес. А через секунду оказывается внутри и быстро настигает эту троицу. Еще какая-то девушка пугается ее, но Браус и не замечает. Недоброжелательницы даже отреагировать не успевают — девочка мягко хлопает одну из них по плечу, вынуждая развернуться. — Я хотела поговорить с вами. — Мы заняты, — одна из них не успевает рассмотреть девочку перед собой. Видно, что они становятся ещё более резкими, более злыми, когда кое-как останавливаются на ней взглядом. — Браус? Какого?.. — Почему бы вам не прекратить распускать эти слухи? — Саша собирает всю свою смелость в кулак и скрещивает руки на груди. — Даже не знаю, о чем ты говоришь, — смеется одна из них, неприятно улыбаясь. — Но я с удовольствием подскажу решение проблемы. Браус радостно кивает. — Свали отсюда, — они отходят от нее на несколько шагов, позволяя ей в полной мере насладиться унижением. — Обратно в свою дыру. Саша ответить хочет, что вообще-то это не дыра. Вообще-то это деревня и у нее даже название есть, но понимает, что если продолжит разговор, то только продлит свое унижение. Только даст новый повод для низких разговоров. Стоит просто начать игнорировать их существование. За ними громко захлопывается дверь, потом вновь наступает тишина, и Саша на мгновение ощущает, что радость перед встречей с Конни как будто бы куда-то испарилась. Поэтому, загруженная мыслями, Браус просто выходит в переполненный кадетами коридор и невольно оборачивается в ту сторону, куда недавно ушли недоброжелатели. На секунду становится горько, как будто она потеряла что-то очень важное. Возможность наладить отношения. Однако, стоит только развернуться в совершенно другую сторону и прикрыть за собой дверь, как столкновение, подобно пушечному выстрелу, сбивает с ног. — Прошу прощения, — она успевает подняться без чужой помощи. Мальчик напротив хмурит темные брови, выдыхает ровно и тихо, а потом переводит взгляд на дверь, откуда только что вышла Саша. — Разве это не мужская казарма? Ей почему-то кажется, что стало холоднее. Как будто бы здесь, в длинной комнате с двухъярусными кроватями, кто-то попросту взял и потушил свечи, прикрыл все окна, чтобы по телу пробежали мурашки. Саша медленно поднимает взгляд на него, как будто от спешки странные ощущения захлестнут ее полностью. Он глядит на нее, словно в ответ, немного склоняет голову, и девочка замечает: у него надменно прикрытые глаза, крепкие плечи, светлые волосы, с боков и сзади выбритые покороче. И взгляд. И взгляд такой странный, смутно-знакомый. Как и сама внешность. Как и тембр голоса. Как и глаза. Словно бы мальчик из давнего сна — такое ведь бывает иногда? Только от подобных идей Саша наспех отмахивается и тут же ловит себя на мысли, что все еще продолжает рассматривать его, пробегаясь взглядом по идеально ровным чертам лица. Он немного нахмурился. Браус же, вспомнив его вопрос, неловко вздыхает и цепляется взглядом за деревянные стены. — Да, я просто… Я только, — слова, к сожалению, так и не выстраиваются в четкие предложения. Мальчик придерживает ее за локоть, от этого Саша невольно теряется ещё больше. — К большому сожалению, это долгая история. — Будь повнимательнее в следующий раз, — спокойный тембр голоса мягко проходится по слуху, внутренне заставляя успокоиться. Мальчик, не сводя с нее взгляда, поправляет сбитый при столкновении воротник, и даже позволяет себе лёгкую полуулыбку. Саша неуверенно улыбается в ответ. Ей мало верится, что чужая доброжелательность не имеет скрытого подтекста или насмешки. Уж слишком уверенно он себя ведет. Девочка ищет куда деть руки и замечает отчего-то: его улыбка неширокая, губы сжаты плотно — верный признак скрытности. И настоящего самодовольства. По крайней мере, то, как он общается, смотрит кричит о непростом характере. Браус пытается унять волнение. Мальчик делает шаг вперед и открывает ей дверь в коридор. Только взгляд у него по-прежнему холодный, крепкая рука отпускает ее локоть. Саша зачем-то ему улыбается. Он игнорирует, но кивает. Хорошо, не мог не кивнуть. В воспитании заложено, не иначе. Может быть, у него в семье так принято. — Жан Кирштайн, — мальчик едва заметно улыбается, смотрит прямо в глаза. «Тот, что вечно ругается с Эреном Йегером. Теперь вспомнила». Саша кивает ему, стараясь согнать с лица какую-то глупую, черт знает, откуда взявшуюся улыбку. Самой безумно хочется скрыться, поскорей найти Конни и поболтать о всякой ерунде. Но точно не смотреть больше на этого Жана, потому что легкое смущение постепенно начинает брать вверх. — Саша Браус. — Слышал о тебе. Глаза у него очень красивые. Яркие, с внутренней позолотой. В такие просто грех не посмотреть. Даже если чувствуешь неуверенность, смятение и, возможно, страх. Кажется, в этот момент она невольно читает его действие и чисто случайно блокирует проход. Мальчику приходится пропустить ее первой, но напоследок он негромко добавляет: — До встречи. А когда они расходятся, девочка оборачивается первой и неожиданно ловит на себе беглый взгляд его карих глаз. Он ведь… тоже обернулся.***
С первого же дня они стали неразлучны. Конни поменялся партами с Райнером и до самого окончания обучения сидел рядом с Сашей. Ниже ее на пол головы, Спрингер являл собой лучшую защиту и близкого друга по совместительству. Окружающие перестали ее открыто задирать, разве что в столовой отпускали мерзкие шутки, пока Конни не было рядом. Что-то в духе: «Два клоуна нашли друг друга. Теперь можно и цирк открывать». Спрингер был простым, знал почти каждого в отряде и притягивал людей своим добродушным лицом и приятельским тоном голоса. Он часто улыбался, часто шутил, а потому в любой компании автоматически считался «своим» парнем. Для него не существовало преград в виде разницы в возрасте или социального класса — к каждому он мог найти правильный подход. Наверное, поэтому в нем Саша видела свою мужскую версию. Однажды, во время отлынивания от тренировки, Конни спросил у Браус ответ на вопрос, который она так надеялась не услышать. — Почему ты со мной так вежливо разговариваешь? — непринужденно спросил мальчишка. Они с сидели прямо на песке. Он — со своим деревянным ножом, а она — со своим. Саша, слишком резко вдохнув поднятой пыли, неловко закашлялась: — А почему ты спрашиваешь? — Я тебя как бы не обвиняю, но звучит вообще не естественно. Девочка на мгновение задержалась с ответом. Ей очень хотелось ему довериться, но вот только стоило ли? — Это из-за диалекта, с которым говорят в моей деревне. — В смысле? — Конни непонимающе поднял левую бровь. — Ну… тут все говорят по-другому. По-городскому, что ли. Вот я и подумала… — Да ладно. Серьезно? Саша тихо сглотнула. Вслух уже ничего не произнесла, но подумала все равно: полная идиотка. Смысла было раскрываться перед таким замечательным человеком, чтобы потом вновь отсиживаться в одиночестве до конца обучения? Но Конни удивил. Он посмотрел на нее без осуждения; так спокойно и будто бы понимающе. — Да не парься. Ты — классная, поэтому кричи об этом как привыкла! Он улыбнулся ей своей улыбкой — широкой и непременно расслабляющей. С мгновение Браус не отвечала на это никак, только непроизвольно улыбалась в ответ, потому что Спрингер, кажется, действительно «свой» человек. — Правда? — Ага, я тоже не голубых кровей, но для тебя это же не проблема, — мальчишка закинул руки за спину. Саша непроизвольно последовала его примеру — а у них над головой только занесенные сюда ветром пожухлые листья и сияющее голубизной небо. Внутри что-то пронеслось волной щекочущей приятной теплоты. Это знакомое чувство, знакомое до слез: когда чувствуешь, что рядом — правильный человек, и что до последнего вздоха он будет рядом. Конни, правда, ей этого никогда не говорил, но у них, кажется, установлена ментальная связь. — Премного благодар… — Эй! — Прости, пожалуйста, я еще не привыкла, — смех сдержать не удалось. Да и не особо хотелось. Ей сейчас всего тринадцать, так что незачем пытаться быть серьезней. — Ох, черт! Сюда инструктор Шадис идет!