и да, не влюбиться не получилось.

Впустить Грома в свою квартиру оказывается так же просто, как и на водительское в машину. Он скидывает ботинки в коридоре, выбирает тапочки из двух предложенных пар, а Петя, оказывается, их вовсе не носит, в носках шлепая по светлому паркету. Прикольно здесь, думает Игорь, разглядывая повешенные еще хозяйкой картины каких-то неизвестных и явно не блещущих талантом художников, и кривится. До искусства ему как раком до Китая. Заглядевшись, он чуть не сносит стремную вазу со стеклянного столика на пути в ванную, извиняется, а Петя, молча качнув головой, уходит в неизвестном направлении. Игорь щелкает выключателем, присматривается и замечает кучу баночек всяких, флаконов, мыло, приятно пахнущее. А раковина большая и круглая, по теоретическому объему вместимости воды превосходящая все, когда-либо Грому встречавшиеся. Душевая кабина поражает не только своими размерами, но и количеством вызванных странных, неуместных фантазий. Она огромная и абсолютно прозрачная. Ебать, там красиво (или без запятой, Игорь еще не решил). Помятый и нервный Хазин обнаруживается на кухне. По стаканам разливает виски, не слишком много, так, нервы успокоить. Один к Грому пододвигает, и тот вертит в руках недоверчиво, словно не решаясь пить. А Петя жмет плечами и осушает свой в два глотка. — Не думал, что ты такой огородник, — внезапно комментируют раскинувшийся на подоконнике сад. — Отвали, — но губы трогает ухмылка. Короткая, быстрая, расслабленная. — Компресс приложи. Петя вытаскивает из морозильника пачку овощной смеси, заворачивает в полотенце и тянет к носу. Уже не кривится, только вздыхает, неопределённо передернув плечами. Они сидят напротив друг друга за столом, молчат, пытая взглядами, и нарушить тишину решается Гром: — Выкладывай, что у вас с Ильей за история? Стакан перед Хазиным снова наполняется.  — Я его на зону отправил, еще когда старшим лейтенантом был, — Игорь сразу мрачнеет, но Петя на него и не смотрит. — По второй части двести двадцать восьмой от трех до десяти дают, ему семь впаяли, — нервная усмешка проявляется на безучастном лице. — Когда подкидывали, не думал, что все так закончится. Там же по хуйне было: восемь граммов муки. Но товарищ судья постаралась, когда фамилию мою в деле увидела. — Ты жалеешь? — Жалел. Я спать не мог, загонялся, на работе проблемы начались, хотел в колонию к нему съездить. Объясниться, что ли. Отец сказал, чтобы даже не вздумал. Один раз прогнешься, потом всю жизнь будешь к зекам ездить, извиняться. Еще сказал, если не справляюсь, то проще помереть. Игорь кивает понимающе и с сочувствием, а Петя больше не замечает в его взгляде той ненависти, что видел в туалете клуба. — Я же не думал, что он, — руки снова дрожать начинают, мелко, едва заметно, — что он первым делом, как выйдет… Хазин к стакану тянется, осознание накрывает все сильнее. До него только сейчас доходить начинает, что мог умереть в той подворотне. И никто бы даже плакать на похоронах не стал, потому что он, Петя Хазин, позор семьи, мразь последняя, ломающая чужие жизни, потому что не любят его, и сам он себя терпеть не может. Собственным ядом захлебывается, а все равно выебывается. Даже в последние минуты выебывался, угрожал связями, пистолетом. Кто ты без связей, кто ты без имени, кто ты без папки? — Петя. — Он все кричал: «поговори со мной, поговори, блять, поговори», а я не мог. Я даже глаза поднять не мог, — не поднимает и сейчас, прожигая взглядом стол и заламывая пальцы. — Я думал, что сдохну вот-вот, и все, нихуя у меня уже не будет. Он табельное выбил, я за телефоном полез, сердце так билось, — как бьется в эту же секунду, быстро, до боли о ребра стучится. — Я не хотел там умирать, как шавка, блять, и сажать его не хотел, и всей этой хуйни ментовской! Игорь спокойно поднимается со своего места, огибает стол, высокой молчаливой фигурой вырастая перед Петей. Из окостеневших пальцев забирает стакан, смотрит сверху вниз. Руками настойчиво тянет Хазина ближе, привлекает в объятия. Крепкие, почти удушливые, но сильные, будто защищающие. Тот и не сопротивляется, прижимаясь щекой к животу. Слезы текут против воли. Гром молчит, мягко касаясь ладонями плеч и спины. Для него в этом жесте нет чего-то непозволительного или странного. Обычная помощь человеку, не справляющемуся с эмоциями. А майора бесоебит по полной программе. Он зажмуривается и комкает Игорев свитер, впервые так срываясь при ком-то. — Петь, — пальцы вплетаются в волосы, успокаивающе перебирают, так всегда отец делал, — все закончилось, — голос уверенный, выводящий из сковавшей тело истерики. — Все нормально будет, тебе выспаться надо, отдохнуть. Через боль от сломанного носа Хазин надрывно вдыхает окутавший его запах: питерский холод, деланная строгость, безоговорочная защита и едва уловимые ноты одеколона. Его ведет. Объятия искренние, долгие и теплые, от них даже самый свирепый шторм оборачивается штилем. Петя не помнит, когда он в последний раз обнимался не из чувства такта или по обязательству. Все это было неестественно и мимолетно, а в руках Игоря его неожиданно накрывает давно забытое чувство безопасности и спокойствия. Странно это и неправильно, но отстраниться сейчас — как забрать последнее желание умирающего человека — страшно неприятно и мучительно больно. — Я не думал, что его жизнь по пизде пойдет, — Петя говорит вполголоса, одной ладонью размазывая слезы по лицу, а второй цепляясь за хлопковый свитер. — Глупая отговорка, знаю, но я рассчитывал, что смогу все как-то вывернуть, исправить? — он внезапно поднимает ясный взгляд, ткнувшись подбородком Игорю в живот, и спрашивает осторожно: — Веришь? Гром поджимает губы, вместо ответа берет забытый на столе импровизированный холодный компресс и со всей осторожностью, на которую способен, прикладывает к чужому носу. Пальцы свободной руки все еще перебирают Петины волосы, пока выразительные глаза смотрят пытливо, впитывая каждую деталь. Не верится, что человек, врезавший недавно по роже и назвавший, фактически, торчем ебаным, может с таким трепетом успокаивать в час ночи, не изъявляя желания послать Петю на хер. Петю, который к любому проявлению человечности относится с настороженностью, ощетиниваясь и выпуская когти. Не любит он себя слабым чувствовать. Не может. Не так его воспитывали. — Я на диване лягу, — право нарушить тишину снова предоставляется Игорю, — только одеяло дай. — Плед подойдет? — Да хоть занавеску тащи, укрыться бы. Петя не выдерживает — расплывается в улыбке. У Игоря все так просто. Спустя минуты переговоров по важной теме «кто за кем пойдет в душ» Хазин все же приносит плед. И футболку со штанами. И подушку одну из своих, квадратных, семьдесят на семьдесят, чтобы на маленькой декоративной спаситель его жизни не страдал. Еще предлагает диван разобрать, так типа удобнее и места побольше, не свалишься, пока спать будешь. Но Гром рукой машет, отказываясь. «Я же не жить тут собираюсь, одну ночь перекантуюсь». И правда. Разыгравшаяся в Пете хозяйка успокаивается не сразу: все тянет ручки свои длинные что-нибудь поправить да расправить. В собственной постели он оказывается только через полчаса, когда теплый, освежающий душ остается позади. Отмыться от прилипшего к коже холодным потом и грязью улиц вечера хотелось невероятно. Врач сказал не мочить лицо, но все остальное-то можно, верно? Хазин ставит будильник на семь, задумывается и меняет на шесть. Чем раньше, тем лучше. Не терпится, неймется. Хочется прямо сейчас встать и заняться важными делами, только на хуй его пошлют все нужные инстанции. В час ночи не поедут, даже если папа позвонит. Блядство, думает, и цокает многозначительно, выражая полное недовольство. А потом откидывается на подушку, закрывая лицо ладонями и тяжело вздыхая. Он протягивает руку к небольшой икеевской лампе на соседней тумбочке и в темноте наугад тычет пальцами, пока не попадает по кнопке. Комнату тут же заливает приглушенный свет. Не стыдно. В детстве Петя боялся засыпать в сплошной черноте, наслушавшись историй отца про особо тяжкие дела, в которые маленькие детишки нос совать не должны. Повсюду потом мерещились маньяки, готовые спиздить Петьку в любой момент и высадить где-то в лесополосе; за каждым углом сидели кровожадные убийцы с ножами и пистолетами, гоняющие его в страшных снах по каким-то полуразрушенным зданиям и другая ерунда, прочно засевшая в сознании шестилетнего Пети, имела место быть. Но Юрий Андреевич особо не вдавался в подробности психологии воспитания. Он ночник всегда выключал, цинично закатывая глаза и напоминая, что настоящий мужчина ничего не боится. Петя подкроватных монстров и чудовищ из шкафа перерос. Ему почти тридцать, блять, лет. Убийцы и маньяки давно стали суровой реальностью, но персональный кошмар в лице Ильи Горюнова теперь маячит везде, стоит лишь на секунду закрыть глаза. Майор не зарывается с головой в одеяло, не спешит хвататься за ствол или трястись от ужаса, но все равно дергается интуитивно, видя перед собой лишь безумный взгляд Ильи. В голове по-прежнему кроме отчаянного, надорванного крика «поговори, сука, со мной» ничего нет. — Ну и херня, — зажмурившись, словно в попытке выдавить картинку из глаз, Хазин переворачивается на бок, сунув руку под подушку, — привидится же. Дверь, предупредительно скрипнув, открывается, и Петя вздрагивает крупно, подскочив на постели. В образовавшийся проем просовывается голова Игоря. Он всматривается, находит, что искал — неспящего Хазина, и, толкнув, скрипучку ногой, заходит в комнату. В руках у него стакан, поблескивающий в тусклом свете блистер и диванная думка. Петя хлопает глазами недоуменно и переводит взгляд на присевшего рядом Грома. — Это чего? — покосившись на арсенал майора, интересуется Петя. — Вода, — Игорь опускает все по порядку на тумбочку, — ибупрофен из аптечки, — кладет блистер, а последний элемент, по распределению, попадает Хазину под голову, превращая спальное место в нечто, напоминающее ложе: — подушка. — Неудобно, — он хмурится, устраиваясь и ворочаясь. — Так нужно. Хазин хочет спросить, с чего такие большие познания вдруг, но передумывает. Игорь вообще-то производит впечатление человека, не единожды проходившего через травмпункты. — Болит? — с намеком кивнув, интересуется Гром. Прислушавшись к собственным ощущениям и помолчав с минуту, Петя все же мотает головой. Болит, но терпеть можно. — Если хуже станет, таблетку выпей. — Понял — принял. Утро следующего дня для Игоря начинается с приглушенного телевизионного бубнежа в отдалении и запаха чего-то невероятно вкусного, так что садится он, ведомый исключительно желанием пожрать. На кухне то и дело гремят вилкой по тарелке, затем включают вытяжку, и Гром приходит к логичному умозаключению: надо вставать окончательно. Петя решил его не будить, но и на цыпочках ходить не собирался, надеясь, что утренняя суета сделает все за него. Сделала. Заспанный Игорь заходит в ванную по пути, умывается, зубы чистит вежливо выделенной щеткой и мятной пастой. Еще раз про себя отмечает, как у Хазина все чинно-благородно, красиво и опрятно, а потом сталкивается с собственным отражением в подсвеченном зеркале и хмыкает, приглаживая растрепанные волосы. Да вроде ничего, сойдет. Петя взглядом останавливает его на пороге кухни, осматривает внимательно. Игорь такой нелепый в его одежде: штаны узковаты, да и коротки, сантиметров на десять ниже колена спускаются; футболка в плечах немного в облипочку и растягивается, когда новый ее обладатель руки задирает. Он напоминает соседа, разбуженного нетерпеливой женой и отправленного с мусорным мешком до помойки в чем был. Хазин усмехается: — Доброе утро, — и это говорит человек со сломанным носом и красноречивым синяком на скуле. — Доброе, — Игорь плюхается на стул, безразлично пялится в телевизор несколько секунд и возвращает внимание Пете, вертящемуся у плиты. Нет, не так. Вертятся те, кто готовить не умеет. А Хазин двигается плавно, с изяществом. Ящички открывает в строгом порядке, известном только ему, лопаткой машет, переворачивает поджаривающиеся кругляшки на сковороде, потом снимает их, выкладывая на блюдо. Под боком у него миска, Петя в ней венчиком все мешает, добавляет из маленького фирменного пакетика что-то, еще раз перемешивает. Тонкой струйкой льет масло на сковороду и тремя выверенными движениями распределяет массу из той самой миски. Игорь понимает, что залип, когда перед ним ставят тарелку, чашку дымящегося кофе с блюдцем, и аромат только снятых с плиты сырников заставляет желудок урчать в нетерпении. — Ты готовить умеешь? — спрашивают, вскинув брови изумленно. — А че, похоже, что наколдовал? — беззлобно фыркает Петя, распахнувший холодильник. — Сметана, сгущенка, джем? Предложение для живущего с пустым холодильником Игоря звучит как выходящая за грани роскошь. Ладно сгущенка там, джемы какие, это уже даже не обсуждается. У Грома кроме яиц и бутылки пива на черный день нихуя не водится. Но Хазин смотрит выжидающе, и приходится выбрать сметану. Петя хмыкает, соглашаясь с чем-то в своей голове, и ставит на стол стеклянную баночку. Этикетка гласит: «натуральный фермерский продукт», но Игорь видит только: «стою дороже, чем твой стандартный обед». — Вкусно, — активно жуя и прихлебывая кофе, довольно облизывается майор. Хазин и его эго, только что поглаженное прозвучавшими словами, пресыщенно улыбаются. В этот раз навыки вождения демонстрирует Петя, и, пожалуй, так, как он, за рулем смотреться не будет никто. Кроссовер под умелым управлением быстро пробирается по забитой утренними пробками улице, перестраивается без лишнего дергания, виляя жопастым багажником, а Хазин даже не напрягается. Рука расслабленно придерживает руль, второй он набирает что-то в телефоне. Игорь хочет напомнить про необходимость следить за дорогой, но замечает, что его сегодняшний персональный водитель даже не пристегнут. Они тормозят у невысокого здания, паркуясь там, где нельзя, и Петя под осуждающим взглядом хватает с заднего сидения пальто, перебегая на противоположную сторону улицы в неположенном месте. Ебать, он — сплошное нарушение правил, и еще возмущается. Расположившаяся на первом этаже дорогая химчистка приветливо мигает вывеской, а Игорь от скуки играется со стеклом, опуская и поднимая его маленькой кнопочкой. — Бабка возмущалась долго, — заваливаясь обратно на водительское и прикрывая за собой дверь, на ходу сообщает Петя. — Взяла бы и не пиздела, так нет, — он всматривается в зеркала, выруливая со «стоянки», — говорит, мы еще закрыты. Схуяли? Я же зашел как-то. — Смотри, — задумчиво хмыкает Гром, не представляя, как можно терпеть это хамло, — испоганит тебе пальто. — Да пошла на хрен, — сворачивая с центральной дороги, Петя срезает через маленькие улочки, перестраивая маршрут в навигаторе. — Я пять тысяч там оставил. Вернет мне его, как миленькая. Так чего, домой? — Давай с тобой съезжу. Хазин смотрит на него не без скептицизма, но в итоге пожимает плечами: — Как хочешь. Вернувшись в поток, он пробегается глазами по выскакивающим уведомлениям со звонким сопровождением и этим отвлекает Игоря от созерцания великолепной архитектуры. — Че ты пялишься туда вечно? — не выдержав, спрашивает майор. — Сейчас всадим кому-нибудь и будем гайцев ждать несколько часов. — Да не всадим, я хорошо вожу, — огрызается Петя, но экран айфона все же блокирует. — Хочу раньше следаков приехать, — он хмурится, поглядывая на оставшиеся пятьсот метров. — Ты думаешь, они прям спешат? — Попытались бы хуйлана какого убить, они бы не спешили, но я сотрудник, если ты забыл. Хазин с удовольствием влетает на служебную парковку, занимая ближайшее к выезду место. Обычно оно ему не достается. «А как ты хотел?» — спросил однажды дежурный, которому Петр в порыве ненависти ко всему живому вывалил историю про вечно занятое кошерное место. — «Кто рано встаёт, тому Бог подаёт!». Больше майор с темой парковки не приставал. — Пустынно-то как, — удивленно замечает Петя, пока они прогуливаются те самые три минуты от машины до здания. Территория управления по выходным всегда выглядит менее оживленно, тем более, они приперлись в половину девятого. Кому сейчас срочно необходимо написать заявление? Неустанно блюдущим закон старушкам с лавки, подравшимся за мусоркой алкашам или… Больше вариантов Петя не может придумать. Он поправляет твидовый пиджак, крепче сжимая в руке телефон, и шагает к лестнице. Игорь поднимается следом. Интересно, кто сегодня дежурит?  — Чего пожаловали, господа? Надоела жизнь вольная да разгульная? Ну конечно, блять. Цветков переводит взгляд с Грома на Петю и морщится, охнув, будто это ему по лицу надавали. Хочет еще что-то сказануть, пару комментариев не очень смешных пустить, но затыкается вовремя, громко булькнув и съежившись. — Где он? — в лоб спрашивает Хазин. — Кто он? — Вчера патрульные никого не привозили, хочешь сказать? — Петин глаз готов задергаться в любой момент. — Ну, Петровича привозили… — сержант задумчиво чешет затылок. — Блять, какого еще Петровича? — Хазин его за грудки хватает, вздергивая, чтобы в себя пришел и херни не нес. — Ты издеваешься, что ли?! Игорь снова кладет ладонь на чужое плечо, как делал это в клубе: — Остынь, — и переводит взгляд на сжавшегося Цветкова. — Задержанный, Илья Горюнов, доходит? Вот его, товарищ сержант, во вторую допросную приведите. Петя смотрит на Илью через односторонне стекло и недобро хмурится. Он там восседает с таким видом, будто нихуя вчера не произошло. Лицо расслабленное, на стуле раскинулся, как в ожидании официанта. Пива, может, предложить? Или водички без газа? Нормально ему, кайфово. Играется с наручниками, к столу прикрученными, а у Хазина кровь закипает. Хоть бы немного страданий на эту физиономию — Пете бы понравилось. Он жалел, что с Горюновым все так вышло. Когда-то давно, да, жалел. А сейчас вырос и понял, что каждый сам за себя.