и да, не влюбиться не получилось.

Над темой любви Петя не задумывался даже в школьных сочинениях. Писал, как по стандарту, «прекрасное чувство», «безграничное доверие», «лучшее, что может случиться с человеком» и пара примеров из классики. Прекрасным чувством Хазин любовь никогда не считал, он ее просто не понимал. Не знал и не испытывал. Для него это понятие всегда было абстрактным и расплывчатым, по факту существовавшим в подсознании. Ну вот есть и есть. У кого-то там есть, у друзей, у родителей. А у него нет, да и не больно хотелось. Отношения у него начинались по мере необходимости: для поддержания статуса крутого мальчика или по просьбе родителей, потому что «дочка министра — хорошая пара, согласись, Петь?». Петя соглашался. Любить ведь можно по-разному — это Хазин осознавал всегда четко и ясно. Любить можно через силу, разбивая сердца, можно громко, крича о своих чувствах, или слишком тихо, пряча счастье от чужих ушей. Любить можно грязно в переулке между домами или страстно, сминая простыни в квартире ее родителей. Любить можно до смерти, держась за руки во время расстрела, а можно никогда за нее не умирать. Любить можно по-всякому, главное, чтобы получалось. И у Пети вроде как… Да. Любовь между людьми одного пола стала для десятилетнего Хазина открытием. Когда он впервые подошел к родителям и спросил, кто такие голубые (как небо, мам?), и почему их так ненавидят, отец аж закашлялся. И сходу заявил, что тема подобная в этом доме под запретом, говорить о ней не надо, пытаться докопаться до истины — тоже. На очередное «почему» последовал короткий, но предельно ясный ответ: — Пидорасов еще обсуждать не хватало. Извращение это, Петь, неправильно так, когда мужик с мужиком или две бабы, понимаешь? — мальчик кивнул, все равно не поняв, что неправильно. — Любовь — это между мужчиной и женщиной, а все остальное — больные люди. Чем старше Петя становился, тем сильнее размывалась грань между можно и нельзя. Гейских приколов в компании становилось гораздо больше, а шуточные шлепки по заднице от приятелей перерастали в некое понятие нормы. Хотя с серьезными намерениями никто из них в штаны друг другу не лез и чуть что бросался уничижительным «пидор, блять» или менее обозленным «ты че, петух, что ли?». Петя, к собственному удивлению, на подъебки оскорбленно не реагировал и даже к прикосновениям был терпим, в отличие от визжащих по поводу и без товарищей. Отец всегда говорил, что любовь, во-первых, нужно заслужить, во-вторых, выбирать себе по статусу. Ты, мол, по юности, по глупости, тащишь в постель студенточек из провинции, а потом куда? Они же никто и никем останутся, а ты сын генерала, Петр Хазин. Так найди, блять, кого-то получше, не разменивайся на доверчивых и малодушных. Ты же не плебей, так выбирай себе барыню. Барыню за него выбрали родители. Кристина оказалась той еще дамой, без шуток и преувеличений. Ум, манеры, воспитание. Такую грех не полюбить, она же… Она же все, о чем каждый мужчина мечтает. И что Петю так коробило, он сам не понимал. Друзья завидовали, родители были готовы благословить на брак, а Хазин мялся. Крис на это никак не реагировала, флегматично выкуривая последний джойнт на тусовке. — Что такое любовь? — перехватив косяк из тонких пальцев и затянувшись, спросил тогда Петя. — Любовь, — Кристина подняла голову и посмотрела сквозь Хазина, ища кого-то на заднем плане. Глаза ее, наконец, остановились, замерли, и зрачок расширился то ли от наркоты, то ли от созерцания белокурой красотки в коротком коктейльном платье, временами поглядывающей в их сторону, — та еще сука. Пете казалось, что он понял. Крис умело притворялась столько времени, сходя с ума совершенно по другому человеку. Но на трезвую голову они это не обсуждали. Гомофобом он не слыл никогда, его это не интересовало. Нахуя лезть в чужую жизнь, учить людей, как и с кем им трахаться, кого любить? Петя только считал, что в России об этом лучше не заикаться, хотя бы не на широкую публику. Гордятся тобой друзья? Пожалуйста. Родители поддерживают? Желаю счастья. Но все это редкость и скорее исключение, чем правило. Поэтому в подробности Хазин не вдавался, предпочитая закрывать глаза, принимая нетрадиционные отношения как существующий факт. Из множества советчиков и философов на вписках, с бутылкой алкоголя в руках рассуждавших, что же такое эта ебаная любовь, Петя вынес одно: можно симпатизировать сотням, увлекаться десятками, восхищаться единицами, а любить все равно кокаин. Перекатившись на постели, майор осторожно, чтобы не тревожить место перелома, утыкается носом в соседнюю подушку. Она все еще пахнет Игорем. — Да что у тебя за шампунь-то такой, — зажмурившись, страдальчески бормочет Петя и не может уснуть. Избавляться от незначительной, но напоминающей о строгом Игоре детали, не хочется. От него самого в принципе избавляться не хочется. Петя сперва думал постирать и обосновать это привередливым «я брезгую», а потом решил, похуй, оставил и обосновал кратким «лень». Поначалу Гром ужасно доставал своими высказываниями, действиями, постоянными нотациями, взглядом косым из-под дурной кепки. Потом стал раздражать чуть меньше, но навязался в сопровождающие, отчитал Петю на месте, блять, его непосредственной работы, нос разбил, по асфальту извалял, насрал в душу. Рабов своих, в виде покорного Дубина и припизднутого Цветкова, начал отправлять, кофе Петин красть, вымораживать одним дыханием, и вообще… вообще он так-то жизнь Хазину спас. И это бесит в нем больше всего. Бесит, что Игорю не похуй. Он не был обязан тогда отрываться от приятной компании друзей, идти за Петей, ввязавшимся в очередную — родители бы даже не удивились, узнав, что его за каким-то клубешником отпиздили и убили из-за дозы — дурную историю, ловить Горюнова. Не был обязан аккуратно держать лицо в ладонях, заботливо оттирая от крови и осматривая (на коже до сих пор ощущается этот взволнованный взгляд). Хазин весь мурашками покрывается, снова и снова вспоминая, что Гром даже слова против не сказал, довезя до травмпункта и до дома. А потом выслушивал душераздирающее признание на кухне, пока Петя давился воздухом и бормотал гнусаво, что все вот это, происходящее, не его вина. И что он не хотел, и не хочет, и пошло бы все на хуй. Игорь уже тогда мог встать и уйти, оставив Хазина самого разбираться с проблемами. Кто кашу заварил, тот и расхлебывай. А Игорь не только расхлебать помог, но и тарелки помыл с ложками, салфеточкой рот утер и приложил к носу холодный компресс. Он не был обязан. И все равно остался на ночь. И в полицейском управлении ни на шаг не отходил. Хотя если сесть и подумать без разыгравшейся фантазии, то Игорь ему никто. Не друг, не брат, не сват, а так возился, будто Петя чего-то стоит. И все же, говорить о любви в контексте Грома Хазин не станет. Звучит, как абсурд с налетом детской наивности и примесью сопливой романтики. Фу. Аж передергивает. Не, это уже за грани понимания выходит. Чтобы Петя, и с Игорем, и чувства, и, ой, блять, опять генеральский сынок влезает в нечто, хорошего конца не имеющее. Но отрицать, что тогда, в хранилище, к удивленному и разозленному майору его потянуло решительно и с невероятным желанием, не будет. Или будет. Уставший за день Хазин выдыхает сипло, комкая наволочку в пальцах, и мечтает отрубиться уже. Ему завтра еще на встречу ехать, а в голове только Игорь, Игорь, Игорь и… а, нет, показалось. И еще один Игорь. Невозможно. Разгулявшееся желание докопаться до правды предлагает погадать на ромашке, любит или не любит. Но Петя отмахивается, шлет замелькавшие перед глазами ромашки на хер и, наконец, засыпает, засопев в обнимку с подушкой. В приемной офиса Бехтиева оказывается весьма шумно, ожидающие встречи люди пялятся в экраны планшетов или перелистывают документы на мягких диванчиках вдоль стен. Секретарша бегает от одного к другому, на манер официантки предлагая то чай, то кофе. Люди важные, и это видно. Петя говорит, что у него назначено. Брюнетка извиняется, быстро просматривая список встреч, уточняет фио, снова извиняется и приглашает пройти в кабинет, открывая перед гостем массивную дверь. Сначала в глаза бросается увесистая статуя золотого льва, гордо расположившаяся на столе, безмолвно кричащая о пафосе и безвкусице прямо в лицо. Затем сам хозяин кабинета разворачивается в высоком черном кресле, болтая с кем-то по телефону. Брови задумчиво надломлены, взгляд хмурый, но губы растянуты в улыбке. Он машет рукой, выгоняя секретаршу, и указывает на стул перед собой. Петя хмыкает, опускаясь, куда предложили, и отмечает неудобство сидений из кожи, от которых потеет жопа. Улыбка Бехтиева быстро превращается в оскал, стоит отложить айфон и обратить все свое внимание на Хазина. Прищуренные глаза рассматривают с пренебрежительной заинтересованностью. Неприятное чувство, когда человек, не зная тебя, взглядом дает понять, что ты не лучше говна, охватывает Петю. Он старается держать лицо, не кривиться и не отворачиваться, выдерживая переглядки. И Альберт, наконец, откидывается на спинку, хрипло рассмеявшись. — Ну что, ментенок? — с затаенной насмешкой протягивает Бехтиев. — Наворотил ты дел, конечно, да-а… Не сиделось спокойно, я смотрю. — Вы про что? — мгновенно подбирается Петя, вжавшись в стул. — Про приятеля твоего, Горюнова, — высказываются об Илье с таким же пренебрежением. — Че не поделили-то? Наркоту аль бабу? Петя такие разговоры не любит. — Он меня убить пытался. — Да мне похер, если честно, — скользнув взглядом по разложенным на столе бумагам, отзывается Альберт. — Ты курьера моего зачем под суд отправил? — Курьера? — удивление смешивается с появившимся из ниоткуда страхом. — В смысле, блять, курьера? — Ну ты успокойся, — с тонкой улыбкой осаживает Бехтиев. — Мы его с самой зоны прикармливали. Видишь ли, когда ты семь лет за решеткой сидишь, на воле ждать особо никто не будет. А вернуться в старую квартиру в Лобне без гроша за душой — не самый приятный вариант. Такие быстро ломаются. Выебываются, ядом плюются, но ломаются, — сделав акцент на последнем, Альберт поднимает глаза и спокойно выдерживает полный ярости взгляд. — Преданнее таких шавок нет никого. Им даже деньги не нужны, за дозу любому горло перегрызут. Ты для них царь и бог, — поправив тугой галстук, он выразительно хмыкает, подытоживая. — И себя Вы, видимо, считаете богом? Альберт предпочитает сдержанно ухмыльнуться. — Раз уж ты, Петенька, — тянет блевать оттого, насколько приторно это звучит, — уверен в собственных силах. Скажи мне, как с товаром поступим? Петя молчит, переживая целый спектр эмоций. Чужие слова эхом доносятся издалека, «товар», «поступим». Хазин даже не представляет, что дальше делать. Он так вляпался, так увяз, проще будет застрелиться. И этих перестрелять, чтобы жизнь людям не травили. — Тогда действовать будем по моему плану, — выдержав паузу, заявляет Бехтиев. — Товар Ильи доставит другой курьер, а на тебе двадцать процентов от всего объема. Поработаешь ручками, как простой смертный, а то заигрался в большого дядю. — Я не буду продавать наркоту, — кривится Хазин от одного представления. Он время от времени может толкнуть кому-то из знакомых или на тусовках, где все свои. Но в открытую сбывать малолеткам в клубе или на хате какой, это уже ни в какие рамки не вписывается. В такое он не лезет. Не лез. — Будешь, — шелестит настойчивый голос. — Не думай, что ты лучше Горюнова. Он хотя бы не ссыкло. На стол швыряют упаковку с несколькими десятками зиплоков. Петя отодвигается, но под тяжелым взглядом сдается. Выбора у него нет. Никогда не было. В ночь на понедельник он просыпается оттого, что его мутит. В глазах плывет, руки дрожат. Петя скатывается с постели и чуть не падает в обморок, по стенке доползая до ванной. Выворачивает его долго, спазм за спазмом, желудок сжимается, и блевать уже даже нечем — резкая боль прошивает внутренности. Хазин жмурит глаза, стирая слезы ладонью и отплевываясь. Кислый привкус во рту остается даже после нескольких ополаскиваний зеленой мятной жижей. Петя смотрит на свое бледное лицо в отражении, мокрыми ладонями приглаживает торчащие волосы и думает, что это настоящий пиздец.