и да, не влюбиться не получилось.

Пока запыхавшийся мужик кряхтит над ухом, не с первого раза умудряясь расстегнуть ширинку, Хазин в его руках обмякает, бережно храня остатки трезвости. Контролировать себя тяжело. Из-за наркотика он на ситуацию смотрит, будто со стороны. Хотя стоит перед зеркалом, и, если постарается, то даже сможет глаза разлепить, сфокусироваться и разглядеть очертания собственного лица и тела. Но выходит как-то иначе. Он — вот он, но руки, как не его, не слушаются, да и ноги тоже, ватные, легкие, а в голове туман. И только сердце продолжает биться, гулом отдаваясь где-то в горле. В спину толкают ладонью, Петя не совсем понимает, чего от него хотят, и тогда мужик злится, рычит что-то, насильно сгибая и раскладывая на каменной плите. Подбородок неприятно ударяется о поверхность, майор смаргивает подступившие слезы, не замечая, что с губ тянется нить вязкой слюны. Ему не до этого, совершенно не до этого, потому что сзади снова прижимаются, настойчиво и агрессивно, но медлят. Хазин отчаянно хватается за ускользающую реальность, песком посыпавшуюся сквозь пальцы. Прижавшись щекой к холодному камню, он смиряется. В глазах темнеет, чье-то бессвязное протестующее мычание врезается в уши, и через пару секунд он понимает — его собственное. — Короче, ну я ей и сказал типа… — дверь распахивается резко, и неожиданные свидетели застывают на пороге, с охуением в глазах разглядывая происходящее. Незнакомец тоже останавливается, немые переглядки, в которых Петя участия не принимает, затягиваются. Парни опьянено покачиваются, вскидывают ладони, посмеиваясь, — «извините, что помешали, мужики» —, один из них хватается за ручку двери, собираясь вернуть разрушенную атмосферу уединения, и до больного Петиного сознания доходит: это единственная возможность. Если он сейчас ничего не предпримет, то второго такого шанса сбежать у него не будет. Съехав с гладкой плиты и схватившись за стену ладонями, он спешно перебирает ногами, едва не растягиваясь по полу, и почти сносит парней на входе, вежливо придержавших дверь. Они остановить не пытаются, пребывая в неопределенном, но заинтересованном ахуе, и отмирают только после злобного «ты, блять, куда собрался?», донесшегося со стороны обломавшегося мужика. Петя этого уже не слышит, у него слипаются глаза, и запястьем он пытается стереть потекшую с губ слюну. Чьи-то руки снова ловят, и на этот раз держат увереннее и крепче, оттаскивают в сторону, где поспокойнее, и людей меньше. Нет. Не может такого быть. Он только-только вырвался. Хазин опять дергается, упирается, впивается ногтями в обвившиеся вокруг его тела конечности и делает только хуже, потому что с каждым необдуманным действием сил остается все меньше. Его прижимают к стене, больно и сильно впечатывают в нее, наваливаются почти всем телом, хватают за плечи и встряхивают, требуя открыть глаза и посмотреть. Майор судорожно мотает головой. Смотреть ему не хочется, потому что тогда будет только хуже. Если так и случится, он не хочет знать кто. Не хочет видеть это лицо повсюду и дрожать от страха, боясь новой встречи. «Петя, Петя, Петя…» Повторяющееся ощущение пальцев на ширинке и пуговице отдается зарождающейся истерикой. Хазин, зажмурившись, хватается за обжигающе горячие запястья, всхлипывает и шепчет едва слышное «не трогай». Только руки не исчезают, поправляя и застегивая его брюки. — Петя! — отдаленно доносится сквозь пелену, голос кажется знакомым. — Петь, открой глаза. Он открывает. Медленно, боязливо, растерянно. Ресницы слипаются от застывших слез, Хазин прищуривается, чтобы разглядеть стоящего перед ним человека. Игорь, это точно Игорь. Ставший родным запах одеколона удушливо затапливает легкие. Петя не сопротивляется, когда пальцы обхватывают за челюсть и тянут лицо вверх, Игорь вглядывается. Глаза Петины блестят, зрачки от света почти не сужаются. На губах безмолвно вертится одно лишь имя, так с них и не сорвавшееся. — Ты обдолбался? — спрашивает Игорь прямо и без укора, не злится даже. Хазин вдыхает глубоко, в сознании остается благодаря упрямству: — Это не я… Не я… Меня… — и падает вперед, вжимаясь носом в плечо. — Забери меня, забери… — шепчет сбивчиво, трясущимися пальцами вытаскивая из брючного кармана ключи от машины. — Забери, пожалуйста, увези отсюда… — и отчаянно пытается вложить связку с брелоком в раскрытую громовскую ладонь. — Я не могу… Я не хочу… Усаживая безвольное тело на пассажирское сидение, Гром кутает готового выпасть на асфальт Петю в серое пальто, взятое из гардероба. Он все жалуется на холод и действительно озябшими пальцами стискивает края Игоревой куртки, боясь, что тот окажется лишь галлюцинацией опьяненного сознания. Хазину больно и плохо, а еще ему страшно, и горячие ладони, в которых Игорь снова греет его собственные, не дают необходимой уверенности в реальности. Он откидывает голову назад, упираясь в мягкую кожу сидения, и закусывает губу почти до крови. Одинокая слеза скатывается по щеке. — Ну ты чего? — стараясь не подсаживаться на панику, почти жалобно спрашивает Гром, стирая эту слезинку. — Все в порядке, Петь, все нормально, — продолжает убеждать, растирая его пальцы и доставая из бардачка бутылку воды, которую владелец автомобиля покупает каждый день. — Давай вот, попей, — и гладит по голове заботливо, придерживая, пока Хазин короткими глотками осушает едва ли наполовину заполненную бутылку. — Сейчас домой тебя отвезу, все хорошо будет, веришь? — Останешься? — с Петиных губ срываются капли. — Останься… — Останусь. И только после ответа он успокаивается, расползаясь по сидению. Игорь захлопывает дверь с его стороны, привычно садится на водительское, включает обогрев. За окном начинается настоящий осенний ливень, и будет очень хорошо, если Хазин не вырубится по дороге. В голове невольно всплывает фрагмент выпавшего в его руки из дверей уборной Пети в расстегнутых брюках, и хотя есть несколько вариантов, неприятно царапающих душу, по влажным глазами и горькому, задушенному «не трогай» майор догадывается, что все было куда хуже. Спрашивать ли Хазина об этом, он не знает. Никогда с таким не сталкивался и, наверное, лучше будет как-то подвести аккуратно к теме, но разобраться. Не потому, что Игорь ревнует и хочет выяснять отношения, а потому что переживает. Сил злиться на Петю у Грома нет. Не сейчас, не в таком состоянии. Бледный, болезный и дрожащий Хазин вряд ли сможет адекватно отвечать на вопросы, а когда его натурально трясет, у Игоря желаний, кроме как защитить, не остается. Они обязательно поговорят позже, но сделают это спокойной (хочется надеяться). На улице оба вымокают под дождем, входная дверь поддается не с первого раза. В коридоре своей квартиры Хазин сползает по стенке, и, если бы не сильные руки, подхватившие и быстро вытряхивающие его из мокрых вещей, точно упал бы на пол. Игорь, уже снявший кожанку, пристраивает рядом пальто, решая сушкой озаботиться позже. Сейчас главное — Петя, чьи ладони он кладет себе на плечи для опоры и опускается на колено, наскоро стаскивая с него ботинки. Он матерится сквозь зубы, помогает Хазину дойти до раковины и сперва моет свои руки. — Тише-тише, — просит пошатнувшегося Петю, не напирая, обнимает со спины. — Все нормально. Тонкие пальцы остаются холодными даже под струями горячей воды и невольно цепляются за Игоревы, пока из диспенсера на ладонь стекает мыло. Его вспенивают между руками и смывают, не оставляя попытки согреть. — Закрой глаза. Петя доверяет, закрывает послушно и чувствует, как его лицо умывают теплой, чтобы было не так неприятно, водой. Заботливо проходятся по скулам и лбу, мягко касаются век и обводят губы. С подбородка капает на голую грудь — рубашку Гром с него стянул еще в коридоре, она все равно мокрая от дождя и пота. А на смену горячим рукам приходит махровое полотенце, промокающее лицо и ладони. Голова утопает в подушке, волосы у Хазина влажные, и по-хорошему стоило бы высушить их, но из-за слабости он даже сидеть не может. Бьющий в глаза свет люстры ослепляет, майор сам дотягивается до ночника и заваливается обратно. Игорь из-под него вытаскивает одеяло с покрывалом, перед этим кое-как стянув брюки с носками, оставив на мужчине только белье — переодеваться в домашнее Петя отказался, помотав головой. — Нужно что-нибудь? — наклонившись к нему, спрашивает Гром. У Пети слипаются глаза, но он протягивает руку и хватается за воротник шерстяного свитера: — Тебя, — настолько тихо, что приходится читать по губам. Игорь вымученно улыбается, отцепляя жесткие пальцы, и коротко касается запястья губами. — Засыпай, пожалуйста, я никуда не денусь, — ладонью убирая волосы с Петиного лба, он скрывает за этим действием проверку температуры. — Наведу порядок в твоей прихожей и приду, ладно? Но не приходит. Вытирает мокрый пол в коридоре, еле отыскав тряпку на самой нижней полке в ванном шкафу, и устраивает их верхнюю одежду на вешалках в углу застекленного балкона. Там же, не выдержав, из хазинского пальто вытаскивает пачку сигарет с зажигалкой. Открывает окно через верх, чтобы не пахло сильно, и звук барабанящего по металлическому отливу дождя вдруг становится оглушающим. Гром затягивается до кашля, выпускает дым и мечтает распахнуть окно настежь, резким порывом ветра впустить темную ночь в квартиру, залезть под одеяло и надеяться, что под утро она исчезнет, унося с собой все тревоги. Только в жизни так не бывает. Причина его переживаний лежит на самом краю постели, по самые уши завернувшись в одеяло, и медленно засыпает. Игорь снова прикладывается к сигарете, мечтая, чтобы проблемы рассеялись вместе с этим дымом. Ему тяжело, Пете — еще тяжелее. И разговор их утром ожидает не менее тяжелый, но выяснить все необходимо. Дима был прав. Ему не плевать, и не увидит это только слепой. А еще ему больно, и впервые так страшно. Страшно, потому что наркотики — это серьезно. Их нельзя бросить из чистого желания, это, блять, такой пиздец. Гром в своей жизни достаточно насмотрелся, как люди, поначалу твердящие «больше не буду», снова подсаживаются, не выдержав мучений ломки, когда мышцы горят, суставы выламывает, и в голове сплошной больной бред. Многие, дорвавшись, сразу пускают по вене золотую дозу. Иные просто вскрываются, чтобы больше не страдать. Ни от агонических болей абстинентного синдрома, ни от мирских проблем Наркоманов принято презирать, но Петю презирать он не хочет. Никогда не сможет. И от этого плохо — собственные принципы ломаются под натиском одной лишь нежной, шельмовской улыбки. По пути в спальню он подхватывает забытый в коридоре айфон, требующий немедленной подзарядки, и сперва даже не решается зайти в комнату. Хазин уже спит. Свернулся, уголок одеяла под щеку запихнул, а дыхание громкое, тяжелое — не отпускает его никак. Игорь втыкает штекер в розетку — еле нашел эппловский шнур среди перепутанных проводов — и кладет телефон на тумбочку с Петиной стороны. Сам раздевается, быстро скидывая свитер и джинсы, вешает на стул рядышком, заползает под одеяло. Хрипло вздохнувший Хазин прижимается к его боку, не контролируя себя во сне. Игорь обнимает мягко, губами тычется в затылок и прикрывает глаза. Страшно. Ему за Петю очень страшно. А утром он просыпается один. Вторая половина кровати уже успела остыть, и телефон пропал с тумбочки. Игорь растягивается по матрасу, разминая затекшие мышцы, щурится из-за скользнувшего между задернутых штор осеннего солнца. Удивительная погода. Ночью дождь поливал, как из ведра, а теперь по стене скользят блеклые лучи. Маленькие электронные часы на прикроватной тумбочке мигают палочками. Майор хмыкает: впервые проспал до одиннадцати. Потирая лоб, он зевает — не выспался, и Петя ему руку отлежал, поизъебистее вывернувшись в районе четырех утра. Кстати о Пете. Он обнаруживается на кухне. Посвежевший, переодевшийся в свободные штаны и футболку, чрезвычайно бодрый, и стучащий пальцами по экрану айфона. Игорь не понимает, как тот выбрался из постели незамеченным, еще и одеяло подоткнул, шторы задернул предусмотрительно, дверь тихонечко прикрыл и не беспокоил, даже вещи сменные на стуле оставил. Непохоже на него обычного. А Хазин с легкой ухмылкой на губах цепляет пальцами сиротливо покоящийся на столе стакан, отпивает воду и замечает торчащего в дверях Грома. — Доброе утро, — приветливо, будто и не было ночного кошмара. — Доброе. Игорь отходит к крану с фильтром, достает из шкафа кружку, выделенную ему еще в самую первую ночевку, и задерживается взглядом на чужом лице. Петя ерзает неуютно, отводит глаза. — Налей мне тоже, — просит он и протягивает стакан. Гром наливает. И параллельно задумывается, что это их первый нормальный разговор с того момента, как во дворе злополучного дома он Петю оставил одного. Тогда злость взяла невероятная, ярость просто, ненависть. Она затапливала, и хотелось от души генеральскому сыну врезать, чтобы губы в кровь и по зубам красными каплями, но Игорь сдержался. Из последних сил себя остановил, в зале выплеснув накопившееся и едва не задушив партнера по спаррингу. Настолько тяжело ощущалась внезапно открывшаяся правда. А потом отпустило как-то. Бразды правления от горячего сердца перешли к холодному разуму, и до майора начало доходить, что действительно ненавидеть Петю не получается. Отталкивая его, упорно очерняя образ и осаживая себя приказным «фу, нельзя», он только глубже увязает в трясине чувств. — Нам нужно поговорить, — серьезно заявляет Игорь, усевшись совсем рядом. Хазин обхватывает пальцами наполненный стакан, сжимая слишком сильно, и кивает. Да, нужно. Если не сейчас, то потом не решатся. — Ты злишься? — нервно дернув плечом, майор пялится в стол. — Нет, — Игорь своей ладонью накрывает его, делится теплом и успокаивает себя. Вместе же не страшно? — Я хотел бы, Петь, правда, но не выходит, — он вздыхает тяжело, готовясь к предстоящей нелегкой к беседе, и, набравшись смелости, начинает: — Когда ты сказал, что продал Нине наркотики, у меня внутри что-то оборвалось. Я… Я даже не знал, как себя вести в тот момент. Ты же нарушил закон. Ты нарушал его, принимая, но это. Это выходило за грани моего понимания. Я должен был сдать тебя Димке, Федору Иванычу, уэсбэшникам, но я сказал, что ты не в курсе. Хазин поджимает губы, подавляя колоссальную бурю эмоций. Он все это время ждал, когда за ним придут сотрудники в форме, вызовут на допрос, предъявят обвинение, но их не было. Потому что Игорь его прикрыл, хоть и не обязан был. — Ты и представить не можешь, как я себя чувствовал этой ночью, когда забирал твое тело из той дыры, — свободная рука Грома сжимается в кулак, Петя прослеживает это действие, сглатывая. — И я говорю «тело», потому что ты невменяемый был. Из толчка вылетел в расстегнутых брюках, хорошо, что не без них, трясся, падал, бормотал что-то. Я так испугался, я, блять, думал, что не довезу тебя до дома, и ты откинешься прямо в тачке, — голос его становится тише, а болезненный взгляд, застланный усталостью, прожигает Хазина насквозь. — Я с ума чуть не сошел… — Тебе противно, — констатирует он внезапно и отдергивает свою ладонь, словно обжегшись. Понимает. Ему от себя тоже противно, а расплывчатые воспоминания, вызванные словами Игоря, возводят омерзение в абсолют. — Нет, Петь, это не— Дверной звонок спасает от неприятной беседы. Хазин срывается со стула и скрывается в коридоре. Теперь очередь Игоря молчаливо жевать губы и тупо рассматривать гладкую поверхность стола. Он качает головой, трет устало виски и думает, стоит ли последовать за Петей, объясниться, может, извиниться, что лишнего наговорил, или дать ему остыть, переварить эти мысли. В конце концов, Гром же нихуя плохого не сказал, лишь поделился собственными переживаниями. Но Петя возвращается сам. Всего через минуту или две. Ставит на стол расписанный логотипом популярного кафе бумажный пакет и, сохраняя тишину, вытаскивает из него обернутые в фирменную бумагу алюминиевые контейнеры. Скептично вчитываясь в текст на флаере из пакета, он ненавязчиво подталкивает один из контейнеров к Игорю. Под крышкой воздушный омлет с ломтиками бекона, тостовый хлеб, и, как майор выясняет из наклейки на самой упаковке, сыр чеддер. Сдержать урчание голодного желудка невозможно. — Я заказал, пока ты спал, — поясняет Хазин ровным холодным тоном. И кладет на стол вилки, шурша пакетом, пока сворачивает его. Ему так хочется с темы соскочить. Гром видит это в ужимках и неловких движениях рук, в потерянных глазах, излишней отрешенности и колючем взгляде. Петя наверняка хочет уйти, чувствует себя некомфортно, и… Все равно остается. Потому что Игорь единственный, кому хотя бы не насрать. И даже если он будет душу в клочья рвать, припоминая все косяки, Хазин не уйдет. Ему некуда. — Послушай, я— — Ешь, — резко прерывают, но тут же добавляют, кисло скривившись: — Пожалуйста. Гром цокает слишком громко, со звоном бросает вилку на стол и встает, за пару шагов оказываясь рядом. Петя отшатывается в сторону, надеясь успеть, но проебывается и утопает в объятиях. Крепких, надежных, почти душащих, но таких…безопасных? Да, именно. Безопасных. Игорь смотрит на него, ладонями водит по его спине, потом носом утыкается в висок и щекочет дыханием. Его присутствие кажется бесконечным, а уверенность в правильности происходящего — непоколебимой. — Ты не виноват, — вдруг говорит Гром. Хазин, какое-то время просто стоявший, позволяющий себя трогать и прислушивающийся к собственным чувствам, поднимает растерянный взгляд. У него бешено бьется сердце, губы отчего-то дрожат, и очень хочется Грома попросить заткнуться… Только слова застревают в горле, Петя ими давится, они отказываются срываться с языка, расплываются, и приходится их проглотить, так и не озвучив. — Ты не виноват, — повторяет Игорь, ласково коснувшись ладонью его щеки. — В том, что в клубе произошло, — и тут же поправляется: — могло произойти, Петь, твоей вины нет. — Я знаю, — он хрипит задушено, чувствуя подступившие слезы. — Блять, да не смотри ты так. — Нет, не знаешь, — Гром качает головой, словно перед ним ребенок, но делает это с щемящей нежностью в глазах. — Ты сам мне сказал, что ничего не принимал. И я тебе верю. Я не злюсь, мне не противно. Я от тебя не отказываюсь, слышишь? Это не твоя вина, что там… Что так… Петя выдыхает резко, подается вперед, порывисто обхватывая за шею, лицо прячет на Игоревом плече, и всхлипывает тихо, будто осторожно. Ему сложно поверить, что эмоции позволяют демонстрировать так открыто и не винят за слабость, мягко гладят по волосам и успокаивающе шепчут на ухо всякую умильную ерунду. Пальцы до треска стискивают футболку на спине Грома, ткань мокнет из-за слез, Хазин почти воет от резанувших по больному слов. — У меня сил даже дышать не было, и он меня… А я, блять, я… Я надеялся, что сердце остановится нахуй, — Петя тонет в очередной волне рыданий, дрожа и прижимаясь ближе. — Если бы я не сбежал тогда, то… То… — Ты сбежал, — напоминает Игорь, не давая поддаться страшным мыслям. Его самого почти трясет от этой истории, но кто-то должен. — И все нормально сейчас, никто тебя не тронет, Петь, дыши. Смазанное прикосновение громовских губ к щеке отдается в самом сердце. — Я брошу, — серьезно говорит Петя, судорожно вдыхая. — Я не хочу так. Без наркоты плохо, но от нее, блять, в миллиард раз хуже. Игорь кивает, мысленно соглашаясь, и запускает пальцы во все еще мокрые после душа светлые волосы. — Клиника? — Не, — сразу же отстраняется Хазин, ладонями растирая мокрые следы по лицу, — нахуй клиники. Я в них пару раз бывал, та еще херня. Вроде прокапываешься, к дурику ходишь, ну, к психиатру на групповые занятия, а все равно откидываешься оттуда с пополнившимся списком контактов. Развод на бабки. — Ты же не собираешься дома это все переживать? — скептично хмыкает Игорь, но по непроницаемому лицу напротив понимает, что ответ положительный. — У меня кореш так бросал. Гром решает тактично промолчать. Он тоже знает нескольких «корешей», пытавшихся ломку пережить на чистой силе воли. — Бросил? — Бросил, — в прищуренных глазах сверкает пиздабольство. — А работа? С ней как? — Мне отпуск с Москвы торчат, выпрошу здесь, — Игорь на это заявление изумленно вскидывает брови, Петя усмехается: — А хули нам, генеральским сынкам, — и носом шмыгает. А потом прижимается губами под подбородком, зацеловывает колющуюся щетиной челюсть оцепеневшего — он просто не ожидал — Грома, и оказывается прерван требовательным пальцами, схватившими за подбородок, и напористо заткнувшим рот языком. Петя ничего против не имеет, склоняя голову и подставляясь, тянет майора к себе за вырез футболки. Оба скучали по этому: по нетерпеливым касаниям, одному на двоих сбитому дыханию и прокушенным от переизбытка чувств губам. Скучали по друг другу. — Один ты в это болото не полезешь, — оторвавшись на мгновение, предупреждает Игорь. — Тогда переезжай ко мне, — выдыхает Хазин в самые губы, жадно сминая их.