Часто в жизни, как на войне, бывало нам туго,
В этой Богом забытой стране мы любили друг друга.
— У тебя кровь… — Петя падает на колени, буквы в его словах дрожат.
Игорь смотрит широко распахнутыми глазами, тянется ладонью туда, где уже давит чужая, и накрывает, наспех ощупывая. Пиздец. Под пальцами сразу становится липко и горячо. Они окрашиваются в алый, не слушаются, путаются с Петиными, холодными и трясущимися, сплетаются, крепко цепляясь, и каменеют. Игорю больно. Вдох дается с большим трудом, слова вырываются жутким скрежетом, легкие будто выжгло дотла. Кровь сочится сквозь пальцы — он все понимает.
Тяжела не ситуация, а ее принятие. Смирение.
Секунды наблюдения за собственной смертью, наступающей с издевательской медлительностью, тянутся вечность, Гром поднимает голову и натыкается на
взгляд. Живой, заледеневший от ужаса, мокрый, осознающий, лихорадочно соображающий, застывший на его бледнеющем лице — по судорожно мечущимся зрачкам получается предугадать все Петины мысли. Его застекленные бессильными слезами глаза умоляют безмолвно. Видеть Хазина напуганным и растерянным — больно.
Боже, Игорю так жаль.
Петя говорит что-то еще, но Гром не слышит и пытается разобрать по губам, задыхаясь. В глазах темнеет. Последний кислород выходит из легких, сжавшихся болезненно и тяжко. Игорь старается вдохнуть ртом, тратит на это последние силы и получается только захрипеть, а изнутри выжигает раскаленным железом.
Кажется, пуля царапнула по ребру.
Блять.
Все пошло не по плану с самого начала.
В череде тянувшихся дней Хазин растворялся: просыпались всегда вместе, завтрак на кухне, две кружки кофе, поцелуи у двери, иногда долгие и нежные, слишком тягучие, сладкие, но чаще — глубокие, мокрые и ненасытные. Такими же они были по вечерам, когда Петя плавно вел бедрами, оседлав уставшего после работы Игоря, укладывал ладони на грудь, склонялся, чертил носом по бьющейся на шее вене, тихо стонал, греясь под прикосновениями, впечатывался губами в губы и выпивал чужую веру в завтра, надеясь, что ее хватит на двоих.
Стоило отдать Игорю должное. Он, как необязанный в этом дерьме участвовать, держался очень хорошо, переживания и сомнения оставляя при себе, держал в своих руках Петю, носом утыкаясь в затылок и отгоняя тревоги, и держал их обоих на плаву, не разрешая поддаваться панике. Отдуваясь за всех и отдавая всего себя, он был тем обличием благополучия, в которое Хазин верил. Прижимался ближе по ночам, дышал прерывисто, словно знал и чувствовал, что восстановленная кое-как идиллия скоро рухнет, и верил. Старался.
Посещения психотерапевта удивительно легко вписались в этот неспешный
расбеспорядок. Петя впервые не отлынивал, не избегал сеансов, ходил, как положено, не опаздывал и не выебывался. Он не скрывал, что выворачивающие наизнанку душу беседы ему не нравились. Они заставляли чувствовать себя неуютно голым и разбитым, после них он какое-то время просто сидел в машине, молча переваривая услышанное и высказанное — нужно было продышаться, принять — и лишь потом ехал домой.
Игорь относился к непривычному молчанию с пониманием, расспросами не досаждал, разрешал просто свернуться рядом и долго гладил по голове.
Отголоски кокаиновой увлеченности накатывали временами (он больше ни разу) и выходили с тихими слезами в ванной, пока шумела вода. После разговоров с матерью, которая все силилась понять, что опять произошло между мужем и сыном, было совсем хуево. Она звонила, и Петя чаще просто не брал трубку, чем правда не слышал. Тогда она писала, и Петя мог себе позволить короткие ответы: «все нормально», «не бери в голову», «и я тебя, ма». Этого было недостаточно. Хотелось долго и в красках, хотелось про себя, про Игоря и про ужасы ломки, но огорчать маму не хватало сил.
И каждый раз Петя ограничивался дежурным «я в порядке». Иногда мог смайлик накинуть вдогонку. А вопросов о личной жизни он избегал всеми правдами и неправдами, ссылаясь на занятость работой. Было бы, наверное, хорошо Игоря с семьей познакомить, чтобы как у нормальных людей. «Мама, папа, это Игорь…». Тут Хазин всегда начинал смеяться, представляя, как тупо это прозвучало бы в реальности, как вытянулись бы лица родителей. Отца пришлось бы держать, а матери вызывать скорую.
Он все никак не мог определиться, насколько сильно родительское одобрение ему важно. Игорь замечал эти душевные терзания, садился рядом, гладил по колену и говорил:
— Я тебя люблю.
И вот тогда абсолютно все меркло на фоне его слов.
Выдавить из себя ответное признание у Хазина не получалось. Он понимал, что тоже любит, кивал согласно, с удовольствием обнимался, запуская ладони под футболку, исправно отвечал на поцелуи и сам их начинал, но эти три слова давались с таким трудом, что Петя скорее кашлять начинал, запнувшись на первом слоге. Ему было тяжело, окей? Врать Игорю не хотелось, говорить из вежливости или правильности — тоже. Хотелось искренне, чтобы прям от души и от сердца.
И Игорь оказался достоин награды за терпение. Он ни разу не настаивал и не обижался на молчание в ответ — борьбу Пети с самим собой было видно.
Странное чувство вины начало накрывать за несколько дней до обозначенной Денисом Сергеевичем даты. Хазин все реже оказывался рядом. Если Игорь был в гостиной — шел в спальню, если ел на кухне — уходил в ванную. Он возвращался в кровать, убедившись, что Гром спит, подолгу засиживался за ноутбуком, прятал взгляд и руки, прятался сам. Осознание, что нихуя хорошего у них не получится (и за собой он потащит Игоря), ударило слишком сильно и без предупреждения.
Пете захотелось извиниться. Впервые в жизни, по-настоящему, с сожалением.
Гром заслуживал другого. Лучшего.
Любить такого, как Петя, это дело в общем-то неблагодарное и в каком-то смысле неправильное, разрушающее.
Ведь таким, как Петя, счастливых концов — по-красивому хэппи-эндов — жизнь не прописывает. В его судьбе, оформленной в книгу с удручающе-черной обложкой, много всего: бесконечная драма, постоянное насилие, коряво сочиненная трагедия, сопливая жалость ко всему и к себе в первую очередь, сущий пиздец на каждом шагу, холодные взгляды, уверенность в собственной ущербности, высокая стена родительского непонимания, литры слез, килограммы заменившего радость порошка и где-то на задворках памяти теплые мамины ладони, ласково коснувшиеся волос. А конец…
Конец всегда обязан быть под стать сюжету.
Игорь когда-то считал, что Петя был по-настоящему мразью, не сказав с самого начала, н а с к о л ь к о глубоко он во всем этом увяз: шрамы зависимости, осознанное распространение наркотиков, пособничество в огромной схеме травли людей, вина в смерти юной девушки. Игорь часто повторял себе, что надо на хуй его слать и забывать поскорее. Вытаскивать изначально деструктивного и разрушенного человека из ямы, которую он роет сам, это только твой собственный выбор, и чаще всего он неоправданный и импульсивный, ведущий к самому худшему из исходов.
Но все же выбор. И Гром его сделал.
Не только Хазина тогда ломало.
Игорю пришлось менять свои принципы, взгляды, вскрывать изнутри кровоточащие жизненные ценности, без анестезии перекраивать себя, но он простил Пете абсолютно все и готов простить еще столько же, потому что это любовь. Болезненная, вымученная, режущая под ребрами, поглощающая и уничтожающая
его их обоих любовь. Игорь утонул в круговороте чувств, в собственном отражении в Петиных глазах, к которым так тяжело подобрать ебучую метафору, чтобы отражала всю суть их глубины и красоты, и захлебнулся в накрывшем с головой желании остаться верным.
До последнего вздоха.
Любовь оказалась эффективной заменой того дерьма, что Хазин юзал раньше. Игорь это заметил, потому что теперь Петю перло с поцелуев не хуже кокаина. Ему не нужно было трахаться, чтобы поймать тот же кайф или успокоиться. Эндорфиновые вспышки вызывались и случайными касаниями пальцев, мимолетными объятиями, комфортной тишиной, разбитой на двоих, тихим дыханием над ухом в полшестого утра и чужим сердцебиением под ладонью. Пете хватало.
Но их план был неидеален с самого начала: много дыр, упущений, проебов, колоссальное количество рисков, огромное место принадлежит слепой уверенности и вере в мирскую справедливость. Он больше походил на решение загнанных в ловушку жертв, попавшихся, вгрызающихся зубами в последнюю надежду, рвущихся, но осознающих собственную безвыходность. Петя осознавал.
Зашедшиеся в треморе пальцы отказывались застегивать бронежилет под толстовкой — Игорь делал это за него.
Делал и говорил, что все нормально, нужно успокоиться, поверить. Они же там будут не одни: в общее на двоих безумие пришлось втянуть Диму. Шаг рискованный, ведь он мог пойти и просто сдать их, но оправданный — выслушавший историю Дубин был не в восторге, однако, согласился вписаться. Его понятия о дружбе, чести и защите близких людей Игорь считал достойными восхищения. Отодвинуть на едва ли не последний план моральные принципы служителя закона, чтобы, по сути, прикрыть преступника, пусть и втянутого насильно, сможет не каждый следователь.
Дима долго качал головой, хмурил брови, переиначивал все заготовки «операции», чтобы с точки зрения законодательства подобраться к Пете было невозможно, но все равно сомневался. Они все сомневались.
— Этому типу можно доверять? — недоверчиво косился Петя, когда к делу присоединился Димин знакомый (вообще-то должный за несколько полезных сливов) фсбшник.
Ему уже было неловко оттого, сколько людей оказались сосредоточены вокруг исключительно его проблемы.
— Если я Дениску за уши поймаю, — представившийся Евгением растянулся в белоснежном оскале. Петя мог представить, как он злорадно потирает ладони и хихикает, но в морально давящих стенах черного фургона, в котором они сидели, сделать это было сложно, — то пойду на повышение и наконец избавлю управление от этой мразоты. Мы глаз на него давно положили, следили, только никак подобраться не могли. Сука хитрая.
— Так Вам чтобы его посадить распространители тоже понадобятся и поставщики, и—
— За себя переживаешь? — хмыкнул Евгений.
Один из спецназовцев сзади щелкнул автоматом, Петя вздрогнул и качнул головой.
— Не стоит, — мужчина махнул рукой, опять улыбнулся. — И без твоего в деле много имен будет, — говорил он так, словно нисколько не сомневался в успешном завершении. — За эту информацию у нас договоренность была с Дмитрием Евгеньевичем, — оба глянули в сторону сурово кивнувшего Димы. Он оказался не так прост. — Я на подполковника пойду, а ты свободен. Все упоминания подчистим. Просто взять его помоги.
От Хазина требовалось всего лишь вести себя, как на обычной встрече. Только сложно делать это в бронежилете, с прослушивающим устройством и осознанием, что где-то там, в километре от этой перди, припаркован микроавтобус с вооруженными бойцами, ждущими лишь сигнала для начала штурма.
Штурм. Петю потряхивало, когда Евгений озвучивал план — Игорь незаметно сжимал его руку. В силу профессии, Хазин знал, что такое штурм, как проходит, кто какие позиции занимает, куда стреляет, как обезвреживает и что делает. Да, знал.
Но одно дело быть по сторону штурмующих, другое — попасть под пули и запутаться в мешанине черных силуэтов.
Пиздец.
Видимость в сгущавшихся сумерках была херовой. Заброшенный склад за чертой города Хазину сразу не понравился. Он наспех прикинул пути отхода, поддернул края черного бомбера и шагнул внутрь. Странным место встречи казалось потому, что такие люди, как Денис Сергеевич, слишком уважающие себя и имеющие бесспорный авторитет на рынке наркоторговли, никогда не станут распределять партию на безлюдном складе. Это не так делается: ни фасовщиков, ни должной охраны, ни-ху-я.
Зато здесь можно по-тихому ебнуть кого-то, кто уже не нужен. И Петя знал, какая роль ему отведена сегодня.
— О, Хазин, — Денис Сергеевич приветливо махнул рукой, а черные глаза недобро прищурились.
Два огромных мужика быстро заменили отсутствующую в проеме дверь своими телами.
Разговор начал затягиваться, Сергеевич нес откровенную хуйню и выглядел так, будто сам принял. Петя слушал, чувствуя, как спина становится мокрой, и от нервов кусал себя за язык — сказать лишнего ему не хотелось. В отблесках тусклой лампы сверкнул нож, а Денис Сергеевич и не думал затыкаться, с хитрой ухмылкой вскрывая плотно набитую пачку — порошок посыпался на остальной груз. У Хазина неприятно зачесалось в носу, вязкую слюну стало тяжело сглатывать. Он попытался отвернуться, но желание смотреть на то, как нюхает кто-то другой, оказалось сильнее.
— Попробуешь? — спросил Денис Сергеевич, заметив взгляд изголодавшегося по дозе наркомана.
— Нет, — прозвучало не слишком убедительно.
— Твой любимый, — не унимался он, растирая порошок между пальцев. — Колумбийский, вымоченный в эфире. Такой дороже двухсот идет.
Петя сглотнул шумно и даже не заметил, как пачка сама легла в руку. Это было так привычно… Взять столько, сколько нужно, уже на глаз, четко отработанным движением, — похуй на дорожки, на дыхание — и втереть прямо в десна до приятного холодка…
— Не буду, — но упаковка упала обратно, а Денис Сергеевич усмехнулся.
И все пошло по пизде как-то внезапно.
Петя услышал про честь и достоинство, про отсутствие благодарности, про свою «щенковскую неверность», про наглость. Было еще что-то про отца, загубленную карьеру и его, Петину, охуевшую дерзость. Вслушиваясь в слова и стараясь отыскать намеки даже в тихих паузах на вздох, он очнулся, лишь услышав звук передернутого затвора — поднял глаза и увидел направленный на себя пистолет. Рука, державшая оружие, дрожала (все-таки принял), дуло смещалось. Страшно не было — был ступор, сердце пропустило удар.
И дернуться Хазин не успел, раздался выстрел — плечо обожгло, крик вырвался сам.
Денис Сергеевич поджал губы, рассматривая его с явным разочарованием. Снова занес руку, сопоставил мушку с головой, и Петя зажмурился, ладонью держась за кровоточащее плечо и глухо воя от боли. Нихуя это не терпимо, как показывают в фильмах — больно адски, как будто изнутри насквозь выворачивают, разрывая плоть. Вместо очередного оглушительного хлопка, он услышал несколько выстрелов с первого этажа, приказной тон командира группы захвата и топот тяжелых армейских ботинок по лестнице.
— Блять! — Сергеевич дернулся в сторону второго выхода, напрочь забыв о привалившемся к стене Пете. — Хули вы стоите?!
Но его охрана даже оружие достать не успела — их положили сразу. Петя выдохнул облегченно.
Спецназ разбился, кто-то дежурил снаружи, кто-то пошел в обход — план склада они изучили досконально.
А в комнату залетел Игорь. Взмыленный, тяжело дышащий, с пистолетом в руке и без защиты. Он выскочил из микроавтобуса раньше всех, едва раздался первый выстрел. Ни секунды не раздумывал, подорвался, дернул дверь, вывернулся из цепких рук сидевшего рядом бойца и побежал. В спину кричал Дима — «Игорь, стой, жилет!» — но ему было наплевать. Он боялся не успеть и застать на холодном сыром полу только труп. Тогда… Тогда все бы кончилось прямо там.
— Петя! — губы дрогнули измученно-облегченно, Игорь рванул футболку на лежащем у входа охраннике. Аккуратной полоска не получилась, но наложить кривоватый и грубый, импровизированный жгут — лучше так, чем никак — он все равно смог. — Петь, ты как? Все нормально будет, там скорая внизу дежурит, сейчас ребята закончат и все, ты просто дыши…
Дышать Хазин старался: вдох-выдох, вдох-выдох, вдох — и чуть не задохнулся.
Денис Сергеевич появился так же внезапно, как пропал. Красный от бешенства и задыхающийся от беготни по этажам, разъяренный, объебанный, неадекватный, непредсказуемый, он начал вытаскивать пачки кокаина из общей партии, наспех засовывая в потертый рюкзак. Это было опрометчиво и глупо, ведь ему вряд ли дадут выйти отсюда без наручников или пули во лбу, но, когда шанс, хоть и маленький, есть — за него стоит цепляться. Тем более человеку, который вот-вот лишится всего.
— Стой, — пробасил Игорь, удобнее перехватывая пистолет. Сергеевич глянул удивленно, усмехнулся. — Руки над головой!
Он смотрел в глаза их общей с Петей проблеме и думал, а почему бы просто не…
Но проблема так не думала — она делала. И целилась вовсе не в Игоря, в последнюю секунду качнувшегося на опережение.
Одновременный выстрел царапнул воздух.
Петя все еще стоял.
I survived. But this is not a happy ending.
— Ты только держись, только не… — Хазин не хочет это говорить, теряется, зажимающая чужую рану ладонь напрягается до боли.
А собственная боль — прошивает мелкими осколками изнутри.
— Игорь, пожалуйста, — выходит слишком жалобно и настолько тихо, что Петя пугается собственного голоса.
Ему хуево. Левой рукой невозможно пошевелить, на каждом движении хочется заорать. Но это, блять, так не важно.
Он не хочет потерять Игоря.
Не должен.
Не может.
— Игорь!
— Они здесь!
Хазин не осознает, что делает хуже им обоим, цепляясь за края кожаной куртки, пока Дима старается оттащить его от бессознательного тела. Он не верит, он не слышит. Он не видит ничего, кроме бледного лица и не чувствует ничего, кроме пробравшего до костей холода. Он не замечает, что у Дубина тоже дрожат руки и губы, а в глазах стоят слезы, и сердце заходится сумасшедшим престо. Петя не понимает, что не один — вырывается, шипит от боли, режущей плечо, и стремительно теряет силы, повисая в Диминых руках.
— Отпусти, — жалобно просит он, догадываясь, что это не произойдет. — Пожалуйста, отпусти, мне нужно еще…
еще немного с ним…
Рядом с Игорем оказываются врачи, а перед Петей встает Евгений, закрывая обзор. Он делает это специально. По опыту знает, как тяжело смотреть за смертью близких людей (неважно: друг, подруга, брат, мать, любимый), и не дает Хазину сосредотачиваться на этом. Синие костюмы реанимационной бригады мелькают за широкими плечами. От сильного стресса у Пети слипаются глаза, кровь с пальцев капает на пол, губы вяло приоткрываются — его вот-вот начнут обрабатывать, но пока это не произошло, Евгений старается отвлечь вопросами.
— Денис мертв? — серьезно спрашивает он. Петя не отвечает. Горячие ладони обхватывают его лицо, тянут вверх, придерживая. — Кто в него стрелял?
Блеклый взгляд устало скользит по напряженному лицу Евгения.
Петя понимает, что ни разу с момента выстрела не посмотрел в сторону, где должно лежать тело Дениса Сергеевича, теперь окруженное бойцами спецназа. Он так часто представлял себе, как было бы хорошо избавиться от него одним нажатием спускового крючка, мечтал, как будет смотреть в пустые глаза, как на опознании подтвердит, с тихой улыбкой вглядываясь в восковое лицо, что да, это он, эта сука, эта мразь, что считала себя умнее всех. Да, именно он, можете не сомневаться и оформлять уже.
Петя даже на похороны пришел бы.
А сейчас ему похуй. Он боится попасть на те, которые состояться не должны вовсе.
— И-игорь, — шепчет Хазин едва слышно.
— Игорь стрелял? — Евгений всматривается в кривой излом его губ, надеясь прочитать остальное по ним.
— Что…с Игорем? — Петя давится словами, силясь увидеть хоть что-то за выросшей перед глазами крепкой грудью фсбшника.
Они все оборачиваются. Кровь на полу, санитары, носилки, смятение на лицах и скорость в профессиональных движениях. Евгений хмурится, переглядываясь с врачом, та лишь поджимает губы. Дима запрокидывает голову, выдыхая прерывисто, его руки держат Петю уже не так крепко. Больше не стараются остановить, скорее просто поддерживают, не давая упасть или сойти с ума или задохнуться под обломками рухнувшей вселенной.
Девушка в такой же синей куртке вертится рядом и торопит их к машине, осматривая Петиту руку.
— Что с ним? — тверже и громче повторяет Хазин, пытаясь разглядеть родное лицо.
От вопроса, резко ворвавшегося в относительную тишину, вздрагивают все.
— Я не уверена, что довезем, — честно, не теша надеждами, говорит женщина и сразу же выбегает за санитарами.
На разговоры у них времени нет.
А Хазина после услышанного мелко трясет.
Или это из-за кровопотери и шока — он не знает.
Чей-то тихий, сдавленный, скорбный скулеж неприятно бьет в уши, пробирается до самого сердца, режет без ножа, попадая точно в цель. И Петя очень старается от него избавиться, мотая головой, сжимая кулаки и теряясь в смешавшихся звуках, пока не понимает, что, не выдерживая, скулит он сам.
