и да, не влюбиться не получилось.

Отвратительно пахнет лекарствами, спиртом и кварцем. Петя морщится, стараясь не вдыхать глубоко, но насыщенная стерильность все равно проникает в легкие. Неприятно. К ней примешивается запах отчаянной безысходности и разрушенных надежд — вот от этого тянет блевать. Но врач (как только Петя пришел в себя) сказал, что такая реакция на происходящее вполне нормальна, и нужно немного подождать. Обещанное «немного» затягивается на часы, долгие и нескончаемые. Господи, пожалуйста, избавься от этого драматизма. Мягкая теплая ладонь держит его собственную с осторожностью, лишний раз не сжимает, а пальцы мягко гладят кожу, непонятно кого из них двоих успокаивая. Но не быть в одиночестве сейчас — уже достаточно, чтобы дышалось легче, и глупые бессильные слезы перестали наворачиваться на глаза. Руку тянет, в месте ранения припекает, но нестерпимой боли нет — отголосками доносятся неприятные ощущения — врач говорил и про это. Хазин устало прикрывает глаза, чтобы не задохнуться под натиском выбеленного потолка, и прислушивается к треску лампы и разговорам в коридоре. — Петя, — ласковый женский голос непривычно испуган и надломлен, — Петенька… Петя тяжело проглатывает болезненную скорбь, поворачивается и тут же жалеет. От всепоглощающей печали в потускневших темных глазах, оледеневших под пленкой так и не пролившихся слез, хочется спрятаться. Чужая боль притупляет собственную, заставляет сжать ладонь в ответ несильно и ненадолго. У них с Игорем с самого начала не было и шанса, но разве это остановило, разве могло помешать, когда сердце разрывалось от любви, а душу выворачивало мучительно яркими чувствами. Конечно, нет. — Ма, — зовет Петя, в горле хрипит от долгого молчания, — я могу его увидеть? На бледном женском лице грустная улыбка: — Не уверена. Игорь в реанимации сейчас, — сообщает Елена Николаевна, и заметив мученически поджавшиеся губы, касается ладонью Петиного лица, гладит по щеке утешительно. Петя сам льнет ближе. Ему нужно сбежать от собственных мыслей. — Когда Михаил Борисович разрешит, я… Я с тобой схожу, если… Если захочешь. — Наш хирург? — Хазин смотрит удивленно. Что мать имя «напарника» выяснила, это уже понятно, а вот откуда здесь, в Питере, военный врач… — Почему? — Отец попросил, — тише говорит она и опускает взгляд, надеясь, что выяснения отношений можно будет избежать. Петя хмурится, обдумывая. Ну, конечно, Юрию Андреевичу вызвонить любого из приятелей вообще не проблема. — Нахрена бы? — недовольство перекрывается ядовитой претензией. — Петь… — Нет, мне просто интересно, зачем это. Опять показать, что все вокруг ему подчиняются и слушаются, во всемогущего нравится играть? Захочу — спасу, а не захочу — упрячу в рехаб и буду при каждом удобном случае напоминать. Так?! — Петю несет, он злится. Губы дрожат, и приходится кусать щеки, чтобы не выглядеть совсем уж жалко. — Где была его ебаная щедрость, когда я чуть не сдох от передозировки? Где он сам был? Даже в глаза мне посмотреть не смог! А тут нарисовался, спаситель, блять, — зло выплюнув слова, Петя снова уставляется в потолок. — Пусть забирает его обратно. Я за это благодарить не стану. — И не надо, — мягко соглашается Елена Николаевна, она все конфликты старается сводить на минимум. — Только подумай об Игоре, — Петя режет болезненным взглядом из-под дрогнувших от неожиданного упоминания ресниц — мама использует запрещенный прием и выглядит подозрительно осведомленной. — Ему эта помощь необходима. Сейчас не лучшее время демонстрировать свою гордость, хорошо? Петя с ней в целом согласен, но и от разъедающей изнутри ненависти отказаться не может. Ненавидит он яростно, горько, со вкусом и от всей души. Вы говорите, ненавидеть своего отца ужасно? Ему похуй. — Он… — Хазин целенаправленно избегает слова «папа», но все равно осекается и решает не заканчивать. — Что он, Петь? — нежная мамина ладонь гладит по напряженному предплечью. — Нет, ничего. Ему хочется спросить, как отец так легко согласился отпустить ее сюда, к сыну, от которого вроде собирался отказаться. Бля, как же там было?.. Урод вроде, кобель, наркоман, щенок, пидор — список можно продолжать бесконечно, но Пете не очень хочется. Он устал от постоянных ссор и разборок, устал пытаться быть хорошим сыном, устал от самого себя и вечного недовольства и своего, и чужого. Но стоит только закрыть глаза, как осознание настигает его: он успел. Успел вовремя соскочить с несущегося к обрыву поезда, пропустил сорвавшийся в шахту лифт, опоздал на затонувший в атлантическом океане самолет, в последний момент потерял билет своего Титаника и отказался от дуэли с совестью, советовавшей ставить на очередной проеб. Коэффициент не подвел бы. Но Петя не проебался. — Я думаю, папа хочет, — запнувшись на мгновение, Елена Николаевна все же не находит правильное слово и продолжает без интеллигентных намеков, не приуменьшая чужие чувства: — загладить вину перед тобой. Она и не отрицает, что Юрий виноват во многом. И говоря «вину», вовсе не имеет в виду какой-то определенный единичный случай. — Впервые за тридцать лет? — язвительно фыркает Петя. — С чего вдруг? — Мы чуть не потеряли тебя, — пальцы на Петином предплечье сжимаются сильнее. — Мы оба. И что бы ты ни думал, — серьезного взгляда хватает — собиравшийся возражать Хазин быстро закрывает рот, — он тоже волновался и переживал по-своему. Злился, конечно, орал по телефону, но клялся мне, что вытащит… И тебя и… — она поправляет волосы растерянно заморгавшего сына, продолжает: — и его. — Не припомню такого энтузиазма, когда я— — Для отца передозировка и ранение в ходе операции — совершенно разные вещи, — видя, что Петя снова хочет возразить, Елена Николаевна прикладывает палец к его губам, прося помолчать. — Он и в наркологических клиниках переживал, просто не показывал. Не мог. Не хотел выставлять напоказ «слабость», понимаешь? Хазин понимать не хочет. Почему он вообще должен? Человек скрывает свои чувства, строит из себя непробиваемого генерала и надеется, что все вокруг такие дохуя экстрасенсы, примут и поймут, без слов обсудят, разберутся… Нет, блять. Не так это работает. — Я не прошу тебя мириться, не заставляю идти на встречу, — женщина поправляет сползающее одеяло и впервые за долгое время выглядит точь-в-точь, как в Петиных воспоминаниях: улыбчивая, заботливая, нежная. — Ты решишь это сам. Но не будь дураком, не отказывайся от помощи, которая действительно нужна. Поступки и слова Юрия Андреевича не вяжутся друг с другом. Он вроде обещал разобраться с «новыми увлечениями» сына, грозился чем-то там (как обычно), а теперь без лишних вопросов и ради чужого счастья сует свой нос в Петины дела. Хазин еще тогда был уверен, что обещание «положить конец» — пустая болтовня, исходящая из бессилия и понятий о странной «норме». Ну, а что Юрий еще может, если сын для него давно потерян? Петю не напугаешь ни углом, ни ремнем. Крика он не боится, и в жизни видел достаточно, чтобы спокойно послать на хер того, кого принято любить всю жизнь. Остается только начать переосмысливать собственные поступки (но это если совести хватит) и надеяться, что когда-нибудь, возможно, простят. К Игорю пускают через сутки. Петя застывает неуверенно на пороге палаты и отступает непроизвольно, увидев Игоря в окружении проводков и пикающих приборов: на груди повязка, восковое лицо кажется совсем неживым. Мама, увязавшаяся следом и молчавшая всю дорогу, ведет ладонью по напряженной спине и шепчет тихое «иди к нему». Хочется спросить, с чего бы поддержка, и откуда она знает — а Петя уверен, что знает, потому что никто не смотрит на напарников с таким трагичным придыханием — но решает оставить разговоры на потом. Звук шагов и тихий скрип двери заставляют Грома открыть глаза. Точнее попытаться открыть. Все тело будто залито свинцом. Залито, а затем, возможно, сожжено и раздавлено гидравлическим прессом, и ощущается не как свое. Сперва истощение от пережитого стресса перекрывает боль, но по мере того, как сознание становится яснее — все сливается воедино. Тяжелые веки подниматься отказываются — Игорь сдается и, задерживаясь в темноте, позволяет себе дышать сквозь страх зависнуть в этой черноте навечно. Жутко. Становится сложно просто лежать здесь. Просто быть. У него болит абсолютно все. Он прерывисто вздыхает и изо всех сил старается не обращать внимания на колючий испуг, тугим узлом скрутившийся в животе. — Все нормально, — доносится сквозь пелену и звучит странно, отчего-то неловко и с грустным сожалением. — Все в порядке. Ты… Ты меня слышишь? Игорь понимает, что нужно ответить, чувствует, что хочет сказать, но с трудом контролирует движения и дыхание, а сил на хоть какие-то слова не остается. Единственное, на что он сейчас кажется способным — тихий, жалкий хрип. И, может, этого оказывается достаточно. Потому что кто бы ни говорил с ним до этого, мягко обхватывает ладонью ладонь, ведет пальцами по тыльной стороне и не отпускает. Игорь думает, что лучшим ответом будет сжать чужую руку, так осторожно касающуюся его. И сжимает. Слабо, ненадолго — насколько хватает измученного организма. — Ты слышишь… — еще тише озвучивают очевидное (на этот раз для себя), Гром поворачивается в сторону звука, силясь открыть наконец глаза. — Я так испугался, когда ты…когда тебя… — Игорь слышит тихий всхлип. — Я не могу тебя потерять. — П-петя, — голос скрежещет металлом. Больные глаза распахиваются на мгновение, ресницы слипаются, и под ярким светом холодной лампы Игорь жмурится, стараясь сосредоточиться на расплывающемся лице. Оба замолкают. Смотреть друг на друга, видеть, чувствовать, знать, что живы — уже достаточно. Петя понимает: что из эпицентра личных катастроф они однажды смогут выбраться — он не верил. Когда в машине скорой помощи Дима сидел напротив него, не давал потерять сознание, держал практически за руку, обещал, что все будет прекрасно и просил не сдаваться — он не верил. Когда молодая девушка наспех осматривала ранение, меняла небрежный жгут из обрывка ткани на профессиональный, говорила, что ничего серьезного не произошло — он не верил. Когда от потери крови, усталости и эмоционально истощающих воспоминаний с бездыханным телом сознание отключилось — он не верил. Но верит сейчас, когда его руку едва ощутимо сжимают в ответ. — Спасибо, — шепчет Петя, губами касается острых костяшек, прижимается щекой. — Спасибо… — За что?.. — Игорь звучит слишком сипло, хрипит и кашляет через слово. — Ты все еще со мной, — Хазин дурашливо пожимает плечами, счастливая улыбка сияет через прозрачные дорожки слез. Игорь дергает уголками губ. Его рука дрожит, оглаживая скулу, пальцы привычно убирают с Петиного лба волосы. — Я всегда с тобой. И в этот момент Петя готов послать судьбу на хуй прямо в лицо. Подвела интуиция: главные герои остались живы. Через боль, потери, пиздострадания и примесь табачного послевкусия, но остались. Не совсем на ногах, не совсем целые, не совсем довольные, но живы. Это ебаное безумие — за такой короткий срок влюбиться, проникнуться, пропитаться человеком, прирасти и переосмыслить всю свою жизнь. Это кажется больным бредом: находить себя только в кольце чужих рук, оживать под поцелуями и верить в лучшее, затягиваясь сигаретой, зажатой меж пропахших табаком пальцев, но Петя уверен, что это — любовь. Он не говорит «навсегда», не просит обещаний и не верит в классические романы, где все хорошо, розово и до блевательного радужно. Он смотрит на поступки, оборачивается и видит, как много они вдвоем прошли: не сдались, не сбились. Протащили друг друга. Петя до сих пор не знает, почему все именно так, почему с ними, почему с Игорем. Но он вовсе не сопротивляется, когда теплая ладонь поздними вечерами ползет по груди, ложится на шею, заставляя проглотить неоконченный вздох, замереть, вздрогнуть и разрешить любое развитие событий. Игорь обнимает со спины, губами касается уха, шепчет бесконечное «люблюлюблюлюблю» и просит верить. Петя за надменно сведенными бровями прячет искреннее счастье и позволяет себе обнять Грома в ответ. И да, детка, это, блять, любовь. Настоящая, яркая, светлая. Та самая, которой горят города. А Петин город сгорает. — Больно? — устав от тишины, все-таки спрашивает он. Игорь усмехается, закашлявшись: — Ужасно. Хазин поджимает губы. Он не знает, как с этим помочь. — Не хмурься, — просит Гром, проводит пальцами по наморщенному лбу, — тебе не идет, — Петя очень старается улыбнуться снова. И серым облакам наплевать на нас. Как и, должно быть, всем остальным. Потому что, когда тебе тридцать, других людей мало волнует, где ты и с кем, чем занят, чем заинтересован, влюблен, разведен, купил машину, продал квартиру, попал в больницу или пропал, возвращаясь домой, приметы: человек приятной наружности, среднего телосложения, куртка черная, не любит улыбаться. Когда тебе тридцать (и не только), нужно стоять за себя, наверстывая перекрытую родительским контролем юность, и наконец прижиматься к правильным — после вереницы лживых — губам. Если знаешь, как жить — живи. У Пети всегда была четкая инструкция, по которой надо выбрать достойную работу и не позорить семью, в жены взять приличную женщину — дочку депутата, как минимум, и детей (желательно в количестве более двух) завести не позже сорока. Он знает, каким его мечтает видеть отец: максимально серьезным, в погонах, в высоком кресле, в большом кабинете, насквозь провонявшем давностью лет. И он знает, каким его мечтает видеть мать: с милой девочкой под ручку, «познакомься, это Света/Даша/Катя/Лена/дальше по списку», и с долгожданными внуками. Но чужой выбор Хазин в рот ебал. Ты хотел плыть, как все? — Знаешь, — Игорь ведет пальцами по раскрытой Петиной ладони, — чего я хочу сейчас? — Чего? Петя готов сделать все, о чем его попросят, потому что в эту самую секунду Игорь смотрит на него. Смотрит, как на единственную надежду, ускользающую из рук, как на мечту, ради которой спалил бы к хуям весь этот мир, как на последнее перед смертью желание. Игорь смотрит на него так, словно все остальное не имело и не имеет абсолютно никакого нахуй смысла, словно в Петиных глазах и в самом Пете сосредоточена целая Вселенная, принадлежащая только ему. — Поцеловать тебя. Хазин опускает полный чувств взгляд, прячет пожар любви за длинными ресницами. Так плыви. От излишней осторожности, вызванной страхом навредить, у него дрожат губы. Игорь шепчет «все нормально», глотает Петино сбившееся дыхание и даже не думает закрывать глаза, когда его наконец целуют. Медленно и неуверенно, слишком аккуратно и нежно — совершенно не похоже ни на одну предыдущую ласку. Даже первый раз таким не был. Смутившийся от настойчивого взгляда Петя зажмуривается, прихватывает губы, трется носом и не возражает, когда скользнувшая на затылок ладонь прижимает ближе. Оставшаяся в коридоре мама скорее всего видит их, а Хазин предпочитает не думать об этом. Вплетая пальцы в небрежно торчащие волосы и подставляясь под неспешные касания сухих губ, ее замечает Игорь. Ни намека на осуждение — тень улыбки на лице. Она все понимает и прикрывает за ними дверь. Потом. Все потом. Отстранившийся, но не отодвинувшийся Петя шумно выдыхает, по-прежнему не открывая глаза. Он готов. Он ждал этого момента, когда терпеть просто не будет сил, когда слова попросятся сами. И вот сейчас, пока сердцебиение Игоря контролирует прибор, напряженным писком нарушая тишину и напоминая о шансах, которых могло не быть; пока в воспоминаниях все еще свежа картина со склада, а в легких удушливо режет, и былая безысходность нависает призраком, прозрачной ладонью накрыв плечо — он готов. Он хочет. Он для себя давно все решил, разгадал головоломку, собрал, как пазл, и больше тянуть не собирается. — Игорь, я… Игорь не перебивает его мысли, дает собраться, позволяет тонким пальцам здоровой руки нервно комкать одеяло, а потом перехватывает их и подносит к губам, не отводя взгляда от заметавшихся черных зрачков. — Я… — Петя завороженно наблюдает. Каждое прикосновение губ к холодным подушечкам теплом разливается по телу. — Я знаю, — спешит заверить Гром, в груди тянет (от чего именно он еще не понял). — Нет, дай сказать, — Петя корит себя за неуверенность и несобранность. Он столько всего говорил Игорю: злое, обидное, неприятное, а признаться в любви не может. Хотя Игорь заслуживает этого. Хазин качает головой, опустив плечи — не получается. Не выходит, не в глаза (просто не сейчас). Он наклоняется ближе, мажет носом по виску, задыхается. — Люблю, — говорит, а пальцы переплетаются с пальцами Игоря, и уже на грани слышимости повторяет: — Я тебя люблю.

Посмотри мне в глаза, Нева, Я люблю лишь твои плечи. Я хочу обнимать тебя первым. Первым всегда легче.