и да, не влюбиться не получилось.

— Отвали, — сонно ноет Петя. Отодвинувшийся на самый край постели, он все еще пытается избегать теплых ладоней, вдруг скользнувших под футболку. Только получается это хуево: длинные, загребущие ручищи надежно обвивают поперек тела, гладят и притягивают обратно. В макушку мягко (и слишком привычно) утыкается нос, жаркое дыхание мурашками расходится по телу, сухие губы невесомо целуют за ухом — внизу начинает тянуть намекающе. Хазин сводит бедра, зажмуривается и всеми силами старается отогнать от себя это наваждение, списывая настойчивые прикосновения на сладкий кошмар. Ему хочется еще поваляться. Игорю хочется немного другого. — Руки убери, говорю, — недовольно бормочет Хазин и зарывается носом в подушку, лелея наивную мечту заснуть снова. — Ну, Пе-еть, — в том же, но более плаксивом тоне отзывается Игорь. А ладонь гладит поясницу. Сука, выучил уже, где и как надо. Петя шумно выдыхает, дергается, сбегая от приятной ласки, и оборачивается резко, чуть не разбив Грому нос затылком. — Доброе утро, — говорит поразительно бодрый Игорь, но, глянув на часы, исправляется: — день. Доброту этого «утра-дня» Петя ставит под сомнение. Ему не дали выспаться, разбудили, возбудили и требуют определенного продолжения, и при этом нихуя взамен: ни завтрака в постель, ни даже чашки кофе — сплошное разочарование. Так еще и торчащие из-под одеяла пятки неприятно щекочет прохладой — приходится подтянуть ноги выше, мысленно хлопая себя по лбу: если на улице серебрятся февральские сугробы, нужно закрывать окна. Как жаль, что им обоим было слишком похер. В пять утра, когда поезд прибыл на Ленинградский вокзал, Петю трясло от радости: адово приключение закончилось. Он всю дорогу не мог заснуть, от стука колес ни разу не кайфанул и оставшееся время пялился на сладко дрыхнувшего на соседней полке Игоря. Никакой романтики, никакого «убаюкивающего» покачивания — полка скрипела, в туалете кончились полотенца, интернет ловился откровенно хуево, а Гром храпел и не реагировал на пинки. Не спасали даже наушники. За это Хазин высказался во время ожидания такси. Но кроме виноватой улыбки ничего в ответ не получил, да и после нее как-то заметно расслабился, махнул рукой и оставил чемодан на Игоря, плюхнувшись на заднее сидение. Он уснул почти сразу, засопев на заботливо подставленном плече. Игорь не возражал, и таксисту ранним утром тоже было совершенно насрать, кто на ком спит. И пока Петя сонно возил носом по черному нейлону пуховика, надежно сжимая в ладони айфон, Гром рассматривал улицы. Он давно не был в Москве. Но на обзорную экскурсию его бы не хватило. Переступив порог хазинской квартиры, они по одному сходили в душ, переоделись и завалились в постель, побросав вещи в коридоре. — Дай поспать, — Петя страдальчески сводит брови, давит на жалость и в попытке уйти от бесконечных касаний лишь прижимается ближе, утопая в родном запахе. — Я тебе перед поездом отсосал, — используя последний аргумент, он все еще надеется убедить засмеявшегося Игоря, ладонью зажимает его рот и упирается лбом в плечо, балансируя на грани сна и бодрой реальности. — Мало было? Игорь убирает его руку, мягко опускает на одеяло и с довольной (наглой) лыбой заявляет: — Тебя всегда мало. Нахохлившийся было Петя смеется, качает головой и отстраняется, чтобы заглянуть в глаза. — Какой пиздабол, — говорит и ладонью ведет по щетине, смотрит задумчиво. — Побрейся, ладно? Мама не любит такое. Игорь соглашается без лишних вопросов, кивает и подается вперед, не давая продолжить разговор — ему очень хочется. Петя не противится, оставляя выебоны на потом, сам тянется, сдается, подпускает. Упрямо сжатые губы раскрываются навстречу, язык скользит вдоль, пальцы цепляются за голые плечи. Жарко, близко, хорошо. Общее на двоих желание крепко впивается в нервы, мелкой дрожью отзываясь в теле — Гром открыто ведется на него и, отстранившись, прижимается к шее. Спешные поцелуи ложатся на бледную кожу, местами расцветая пятнами, но не яркими синяками и болезненными отметинами, а едва темнеющими и горящими напоминаниями о происходящем. Красиво. Игорь чрезмерной грубости не терпит, да и засосы до костей считает ребячеством, но его следы, разукрашивающие фарфоровые плечи, Пете непозволительно идут. А от царапнувших по ключице зубов Хазина и вовсе потряхивает. Выдохнув рвано, он чувствует, как ускользает контроль, и тянет Игоря обратно, жадно целуя. — Даже не думай, — предупреждает нависающего сверху Грома, а у самого пальцы подрагивают от возбуждения. — Тебе все еще нельзя перенапрягаться. Игорь стонет разочарованно. Петин режим «мамочки» работает уже несколько месяцев. Незаметно для себя оба переходят на правильное питание, устоявшееся еще в стационаре, привыкают ко вкусу каши на завтрак и тушенным овощам на ужин. Петя начинает меньше курить, но все же не бросает, и от Грома ему достаются косые взгляды, реже — шлепки по заднице, одиночные и достаточно сильные, чтобы вместе с табачным дымом из легких от смущения и возмущения вышел весь воздух. Игоря в целом устраивает и овсянка, и сосредоточенный Петин взгляд, и даже внеплановый «отпуск» — не устраивает только постоянно нереализованное желание. Он понимает, почему Хазин так себя ведет: переживает, заботиться. За приемом лекарств тщательно следит, все пакеты из машины сам таскает и даже шнурки по первости Грому завязывал, запрещая наклоняться. А тот без своего врожденного хотения «погеройствовать» обойтись не может: то какую-нибудь херню тяжеленую поднимет, то на восстанавливающих тренировках начнет делать больше положенного. Петя на это качает головой, хмурится, читает нотации и очень радуется, когда Игорь замечает недовольство. Он без чужой помощи смог встать только через полторы недели — не ему выебываться. — Я могу быть снизу, — предлагает Гром и ластится наглым кошаком, даже когда Петя отпихивает его, осторожничая. Он снова прихватывает губы, но не задерживается, поцелуями прослеживая выразительную линию челюсти, и мягко засасывает под подбородком, пальцами оглаживая внизу спины. — Так сильно хочу тебя, — шепчет, ткнувшись носом рядом с ухом, — не представляешь… Хазин хмыкает, накрывает ладонью его между ног, массируя неторопливо, но ощутимо, и ловит губами судорожный хриплый выдох. — Представляю, — улыбается довольно и толкает задохнувшегося от неожиданности Игоря обратно на спину. — Я сам все сделаю, идет? — Петя серьезничает, дожидается кивка и только после него усаживается на крепкие бедра. Игорь смотрит снизу вверх, разглядывает с восхищением — видеть Хазина на себе действительно прекрасно, тем более такого: собранного, решительного и возбужденного. Под взглядом он теряется, тряхнув головой, чтобы отросшая немного челка скрыла глаза, сам наклоняется, крадет очередной поцелуй, долгий, чувственный, как положено, неторопливый, и со звучным чмоком отстраняется. Гром усмехается и тут же охает удивленно — Петины зубы смыкаются на дернувшемся кадыке, язык широким мазком оставляет холодящий кожу след до ключицы. — Смазка, — напоминает Хазин и дразнится, зацеловывая часто вздымающуюся грудь, пальцами аккуратно касается шрама. Даже смотреть на него больно, хотя и у самого плечо иногда ноет. Игорь оперативно нашаривает тюбик в прикроватной тумбочке, вкладывает в протянутую ладонь и на удивленный взгляд невозмутимо заявляет: — Да я скинул сразу, пока ты в душе был. — Значит, заранее все решил, — фыркает Петя, стягивая с себя штаны и путаясь в них. Он своей наготы не стесняется, знает, что Игорю безумно нравится — такими глазищами смотрит, пиздец — и от этого вставляет сильнее всего. Хазин катает тюбик в ладонях, согревая, теряется в затопивших радужку зрачках напротив и мечтает зайти еще дальше: позволить непозволительное, отдаться, как никогда прежде, и сдохнуть от передоза жгучим кайфом. Но Игорь развеивает его поспешные мысли, возвращает в реальность невесомыми касаниями и молчаливо просит продолжить. Сегодня Петя собирается растягивать себя сам. Пачкает пальцы смазкой, заводит руку назад, кусает губы, чтобы не сорваться, не выглядеть по-порнушному, а получается наоборот — пошлее, откровеннее. Он не сдерживается и с собой не миндальничает. Оглаживая стенки, проталкивает пальцы так глубоко, как получается, глотает хриплые стоны, запрокидывает голову и ведет бедрами, то вовсе соскальзывая, то опускаясь до самого конца и шумно выдыхая. Его руки напряжены, затянутые туманом глаза прикрыты, ресницы подрагивают, а у Игоря крыша подтекает от этой картины. Он долго не думает, распределяя вязкие капли по своим пальцам, и к двум Петиным добавляет еще один. Хазин вздрагивает, но ничего не говорит и прогибается сильнее, с ума сходя оттого, как все это откровенно и интимно, для двоих. Игорь мягко отстраняет его руку, с удивлением не встречая сопротивления, плавно разводит пальцы внутри, раскрывая и любовно потирая стенки — чуть не прокусив губу, Петя стонет тихо. Нежные ласки чередуются с напористыми движениями, заставляют изнывать и зажиматься против воли. — Все, все… — шепчет он сбивчиво и приподнимается, когда пальцы вновь давят на простату. Еще бы чуть-чуть. Игорь послушно убирает руку, вытирая остатки смазки о внутреннюю сторону разведенных бедер. Хазин водит ладонью по его члену, на этот раз смотрит прямо в глаза, сгорая от желания ощутить все эти бесконечные сантиметры внутри, и, пару раз передернув, направляет скользкую головку в себя, расслабляясь. Много, правильно, горячо. От удовольствия едва глаза не закатываются, растяжение с каждой секундой становится невыносимее. Обхватившие за ягодицы ладони не дают ни отстраниться, ни насадиться до конца, заставляя плавиться в ощущении неотвратимой наполненности. — Ох, блять, — Петя вцепляется в подушку по обеим краям от Грома, чтобы не давить ему на грудь. — Руки, — напоминает и ерзает на члене, переживая мелкую дрожь. Хазину помощь сейчас не нужна — это чистое соло, только его партия, и он с ней отлично справляется. Игорь следит за каждым блядским движением и боится пропустить малейшую деталь, а их так много, что уловить все просто невозможно: закушенные, потрескавшиеся губы, кончик мокрого языка, скользнувший по ним, сорванное дыхание, напряженный пресс, перепачканный каплями предэякулята с покрасневшей головки (очень хочется вылизать его дочиста), и самое главное — жгучий, томный взгляд. Все это делает Петю невыносимо соблазнительным и провоцирует выдержку Грома. Руки сами ползут выше и под пристальной слежкой теряющегося в удовольствии Хазина нерешительно ложатся на бока, инстинктивно тянут в попытке направить, задать темп, помочь, но остаются на месте. Это слишком непривычно — бездействовать, смотреть, желать, но не иметь возможности. Игоря беспомощность убивает. От желания подмять под себя стонущего Петю, вжаться между его призывно разведенных бедер, уткнуться в шею и трахать, пока скулить не начнет, печет в глазах. — Лежи, мать твою, — строго рычит Хазин, упираясь ладонью в плечо приподнявшегося Грома и охая от правильности движений внутри. — Не могу, — Игорь как в бреду мотает головой и не сводит взгляда с искусанных губ. — Не могу… Поцелуй… Петя усмехается и чувствует себя суровым взрослым, у которого выклянчивают конфеты. — Поцелую, если не б-будешь… — близящаяся разрядка жаром лижет в паху, Хазин стонет, сквозь стиснутые зубы продолжает: — Если не будешь дергаться лишний ра-аз… — и оседает со звонким шлепком. Приходится признать, что максимум позволенного — смотреть. Смотреть и понимать: пиздец. Петя — это пиздец. Самый настоящий, яркий, живой, растрепанный, задыхающийся, сгорающий, тлеющий и открыто ведущийся на ласки гуляющих по телу ладоней Игоря. Уверенность и резкость, и даже некая одержимость сквозят в каждом его отчаянном движении. Хазин насаживается размашисто, вскидывает бедра, зажмуривается, топит стон в обещанном поцелуе, сжимает Игоря до боли охуительно, и сам дрожит. — У тебя коленки трясутся, — с усмешкой замечает Гром и обводит пальцами выступающие позвонки на выгнутой спине. — Потому что мне охуенно, — без лишнего смущения признается Петя, стонет приглушенно, в кулаке сжимает темные волосы и вгрызается новым поцелуем. До саднящих губ засасывает, не оставляя и шанса отвернуться. Ему нравится. Им обоим. — Блять, Петя… Ладонь оборачивается вокруг прижатого к животу члена, надрачивает в такт, и Хазин, выпрямившийся и опустившийся по-особому правильно, не удерживается, всхлипывая тихо. Головка на каждом движении проезжается по чувствительному месту, дразнит, а Петю неотвратимо развозит и вставляет до надрывных стонов. Он себя почти не контролирует, в безумном азарте стараясь получить больше. Еще больше. Слова Игоря доносятся до него сквозь пелену, а свободная рука тянет ближе, заставляя переплести пальцы, сжать и почувствовать — рядом. — Я сейчас… С-сейчас, — предупреждает сбивчиво, шепчет в самые губы, брови сводит и вытягивается, содрогаясь от непрекращающихся движений ладони. Игорю совсем немного нужно: слышать звонкие стоны и чувствовать, как узко и жарко становится внутри только что кончившего Хазина. Он не успевает сказать, попросить, а Петя все замечает по чернеющим глазам — наклоняется, из последних сил приподнимаясь и снова вбирая член до самого конца, носом утыкается в висок, дышит жарко, загнанно, облизывается и просит на грани сиплого шепота. Грома от услышанного перетряхивает лихорадочно, и, вскинув бедра навстречу Петиным, он не сдерживает тихий хриплый рык, завибрировавший в груди. Блять, если бы не юридический — Хазину стоило бы попробоваться в порно. — Господи, — часто моргая и пытаясь вдохнуть поглубже, Игорь смотрит ошалело на раскрасневшегося от духоты Петю и отвечает на очередной, неспешный и преисполненный чувств поцелуй. — Господи… — Че ты как дед причитаешь? — смеется Хазин, невесомо касается губами шрама на груди и скатывается на свою сторону кровати. — Фу, бля, — кривится он, проведя ладонью между ног. — Сам захотел, — хмыкает Игорь и смотрит довольно на россыпь бледно-красных отпечатков в районе острых ключиц и на плечах. Там, где никто, кроме него, не увидит. — Все равно в душ идти, — лениво отзывается Петя, утопая в мягкости подушки. Через несколько часов Грому приходится признать, что смокинги сидят на них обоих просто охуительно. Со своим он возится долго: где-то подворачивает, где-то отворачивает, хмурится и попутно охуевает. Особые затруднения вызывает бабочка, которую обязательно нужно завязывать самому, ведь готовый бантик — это «атрибут школьных утренников», как выразился Петя, откровенно забавляющийся над жалкими попытками Игоря в вязание галстуков. Он скорее готов сплести нечто, напоминающее грейпвайн или булинь (руки с Академии помнят), чем классическую бабочку. — Дай сюда, — проржавшись и сжалившись, Хазин подходит ближе. Игорь во второй раз за сегодня отступает без возражений. И не зря. Казавшаяся непреодолимой преграда из черной атласной ленты быстро обретает нужную форму. В отточенных движениях Пети чистый профессионализм и никаких ошибок — охуеть. Гром залипает на порхающие над его рубашкой пальцы, ловит внимательный взгляд и легкую ухмылку. Наверное, это умение прирастает с годами, если почти с рождения на мероприятиях появляешься исключительно в строгих костюмах, а не в единственной не заляпанной рубашке и более-менее приличных джинсах. Раньше это различие не было проблемой, но сейчас кажется камнем преткновения. И даже не то что камнем — ебаной стеной, по размерам превосходящей Китайскую. Гром стоит на краю пропасти и осознает: они разные. С разными кругами общения, друзьями, родными, разными понятиями, взглядами на жизнь, увлечениями, ценностями. Может, Хазин и барыжил порошком, сам юзал, и слезая, рыдал и вытворял такое, что вспоминать страшно, но он по-прежнему сын генерала с трешкой в Москве и связями до самой верхушки департамента, а Игорь… Игорь — по-прежнему Игорь. В майорских погонах, полученных не от папкиных друзей, в потертом свитере (хоть Петя и заменил почти все на новое, вытащив шоппиться), в кожанке и кепке. Конечно, все это можно перетерпеть, забыть, опустить, как ненужное и лишнее, можно притвориться, что достаточно одной лишь любви, желания быть рядом, но… Но стать частью Петиной жизни, не богатой и пафосной, а той, что за закрытыми дверьми — уютной, семейной, спокойной — хочется чуть больше, чем жить.