Вальс для тюремщика

Микеле Локонте действительно не желал зла своему пленнику. Когда он впервые увидел Флорана у себя в кабинете, то едва смог сохранить невозмутимое выражение лица. Читая официальные документы, которые бесстрастно называли фамилии двенадцати человек, убитых Мотом, слушая рассказы пьяных эсэсовцев, которые якобы встречались с ним и остались в живых, Микеле представлял его себе на удивление четко. Кто бы мог подумать, что воображение подведет его и в реальности Флоран окажется не поджарым мужчиной с резкими чертами лица и холодным взглядом, а совершенно – абсолютно! - другим. Сначала у него даже возникло ощущение, что произошла какая-то ошибка, и они поймали не того человека. Локонте стоял перед ним тогда, в кабинете, и разглядывал сидящего перед ним высокого, чуть сутулящегося неуклюжего парня с темными взлохмаченными волосами и удивительно ясными, добрыми глазами. Он был непозволительно молод для убийцы, несмотря на то, что колючая щетина на щеках прибавляла ему лет пять возраста. Он выглядел слишком…по-домашнему. Такие мальчики должны прилежно учиться в университете, помогать родителям, приезжать к ним по выходным и поедать мамин яблочный пирог. Такие мальчики должны по вечерам гулять в парке с какой-нибудь милой девушкой, смущенно краснея от каждого ее ласкового слова. Такие мальчики не должны убивать людей, прятаться в подвалах и на конспиративных квартирах. Такие мальчики не должны попадать в лапы гестапо - особенно в лапы таких бешеных собак, как Макс Ратке. А встреча с Ратке Флорану предстояла – в этом Микеле не сомневался. Да, он задел его за живое фразой о том, что Флоран не видел в жизни ничего, кроме войны. Тогда в лице Мота, хладнокровного и даже пытающегося язвить, на секунду промелькнуло отчаяние. И страх. Микеле почувствовал эту его болевую точку - и теперь точно знал, куда надо давить. Он не знал, на сколько хватит выдержки Мота, но был уверен, что у него получится сломать его. Микеле медленно расстегнул мундир и с небрежностью, не свойственной офицеру СС, бросил его на кровать. Мундир казался ему чем-то прикипевшим, неправильным, как плесень на хлебе или ржавчина на лезвии ножа. Форма меняла его, делая равнодушным, безразличным, спокойным – надевая ее, он чувствовал, как все тягостные размышления, все угрызения совести отходят на второй план, как будто стальной орел берет на себя ответственность за все его грехи. На первом месте оставалась только работа. И долг. Долг перед Рейхом. Он ослабил узел галстука и пошел в ванную. Ему не нравилась тишина, вечно царившая в его маленькой комнате, - она заставляла его снова и снова прокручивать в голове события прошедшего дня. Снова и снова возвращаться мыслями к работе, которая тяготила его, к людям, которые его боялись. Которые его ненавидели. Шум воды помогал немного заглушить болезненные воспоминания и ненадолго отвлечься. Поэтому иногда он сидел у включенного крана часами, бездумно глядя в стену. Микеле выплеснул себе в лицо пригоршню ледяной воды и посмотрел в зеркало. Оттуда на него глядел смертельно уставший молодой мужчина в безупречно белой форменной рубашке, с мокрыми прядями, прилипшими ко лбу и темными кругами под глазами, залегшими от бессонницы. Белизна рубашки и его грязная, подлая работа казались ему несовместимыми. Так же, как казались несовместимыми Флоран Мот и двенадцать трупов офицеров СС. Но, в конце концов, он, Микеле, никого лично не убивал. Его можно было даже считать спасителем – ведь после того, как доверившиеся спокойному и доброжелательному офицеру измученные и запуганные пленники рассказывали все, что от них требовалось, многим из них даже удавалось выжить. Конечно, никто не отпускал их на свободу – таких «счастливчиков» обычно отправляли в концлагерь. Но он, Микеле, сохранял им жизнь. И это было главным. Однако еще ни в чьих глазах он не видел благодарности за это.

***

Флоран лежал на грубо сколоченном деревянном топчане и смотрел в потолок. Его держали в каком-то каменном мешке размером три на пять шагов. Здесь было сыро и темно – единственным источником света и свежего воздуха было маленькое зарешеченное окошечко под самым потолком. Но уже давно наступил вечер, и сейчас в камере царила практически полная темнота. Наручники сменились грубой веревкой, и развязывать руки ему, похоже, пока не собирались. Мот представлял себе свой возможный арест совершенно по-другому. Он не рассчитывал, что его посадят в одиночную камеру, и предстоящее беспросветное одиночество пугало его перспективами безумия. Неужели его считают настолько опасным? Настолько опасным, что даже не развязывают ему руки, настолько опасным, что допрашивают его не с помощью традиционных для гестапо побоев, а с помощью странного офицера, преследующего какие-то свои, непонятные Флорану цели. С острой болью снова вспомнились слова Локонте о том, что он, Флоран, не видел ничего, кроме войны. Когда Париж был оккупирован немцами, ему было всего девятнадцать лет. Мечты об учебе в Парижской консерватории, о будущем пианиста были разрушены. Он остался совершенно один – в городе, в котором за каждым углом даже не прятался – свободно разгуливал враг. Он играл на старых раздолбанных инструментах в пропахших табаком и солдатским потом кабаках, играл, терпеливо выслушивая насмешки и издевательства немцев, нередко работая не то, что за деньги – за тарелку жидкого пресного супа. Все это продолжалось два года. До тех пор, пока он не встретил Морана. Моран подобрал отчаявшегося Флорана в одном из таких затхлых кабаков, накормил за свой счет, молча выслушал торопливые, несвязные жалобы запуганного и уставшего юноши, а потом отвел в подвал заброшенного кинотеатра, где и познакомил с остальными – Нуно, Мелиссой, Маэвой, Ямином, Клэр… Флоран до сих пор не понимал, почему Моран выбрал именно его. Не понимал, почему он решил, что Мот – тот, кто ему нужен. Наверное, у Лорана был особый нюх на смелых и безрассудных людей. А еще – на тех, кому нечего терять. Как оказалось, и их мудрый Лоран может ошибаться в людях. Сначала Нуно… Флорану было горько от того, что ему пришлось собственными руками убить своего некогда друга, их Моцарта, умницу и смельчака, но выхода не было. Нуно был предателем. Но Резенде давно мертв, а они с Мерваном все-таки оказались здесь. А это значило только одно – Моран ошибся еще в одном человеке. Неожиданно в коридоре послышались приглушенные голоса и пьяный хохот охранников. Флоран насторожился. - Макс, скажи, зачем тебе это? – смеясь, спрашивал чей-то хриплый бас. - Я просто пытаюсь помочь следствию, Ральф, только и всего, - второй голос показался Моту смутно знакомым. – Не беспокойся, через пару часов я вернусь. - Ну смотри, дело твое, - гоготнул первый. Послышался звон чего-то металлического. – Держи. Как закончишь, приходи к нам. И не увлекайся, а то Хольц узнает, и тогда нам всем не поздоровится. - К черту Хольца, - презрительно проворчал второй. Флоран услышал шаги, приближающиеся к его камере, и инстинктивно напрягся. Через несколько секунд ключ неприятно заскрежетал в ржавом замке. Дверь открылась, и на пороге возник эсэсовец – тот самый, которого он встретил днем в коридоре. Он подмигнул Флорану, закрывая дверь на замок, и поставил керосиновую лампу, которую он держал в руках, в угол. - Ну здравствуй, Мот, - ухмыльнулся он.