I am not invincible
And it hurts
Turn it up, be my one and only
Original, ready to rip out my heart
Barcelona, how can I be lonely?
I’m already gone, gone but never giving up
Twin Atlantic «Barcelona»
2018 год, июль, Барселона, европейский тур Il ballo della vita POV Итан Дамиано идёт Барселона. Идёт загорелая кожа, идут веснушки — рассыпаются через переносицу, переходят на виски и теряются за линией волос. Дамиано идет белая льняная рубашка, драные джинсовые шорты до середины колена и вьетнамки Havanians через палец. В воде на побережье Коста Дорада плавают и липнут к ногам туристов золотистые песчинки. Местные судачат, будто это настоящее золото. Когда он ныряет до самого дна, а потом выходит на берег, выжимая длинные волосы, песок сверкает в его кудрях, словно россыпь крошечных золотых монет. Как только морская вода высыхает на ногах, превращаясь в соль, Чили конечно же подбегает облизать его пальцы. Дамиано хохочет, когда собачка чихает от запаха соли, хватает ее за передние лапы и кружит, словно маленького ребёнка. Незаметно подкрадывается к Виктории, запуская свои длинные пальцы ей под рёбра и щекочет, пока де Анджелис не начинает молить о пощаде. — Choose your fighter! — тормошит Томаса, сажает себе на плечи и подначивает на бой ни на жизнь, а на смерть. Я подсаживаю Вик — она перекидывает чуть тронутую загаром стройную ногу через мою шею, елозит, усаживаясь поудобнее. — Сделаем их! — и мы вполголоса обговариваем план вторжения на вражескую территорию. — Не дождётесь! — с разбойничьим гиканьем и улюлюканьем Дамиано и Томас уже несутся вперёд. — Не сдаваться! — вопит Виктория, когда вражеский отряд атакует нас и начинает теснить в море. Я крепко сжимаю руки Дамиано, надавливаю на его ладони, чувствую, как пульс колотится где-то на задворках запястья. Вижу соль, застывшую на бровях и ресницах. — И…победа! — Дам исполняет дикий танец собственного сочинения, когда мы с Вик со всего маху плюхаемся в воду и всплываем, как два незадачливых ребёнка, первый раз оказавшиеся на море. — Ничего, в следующий раз отыграемся. — Виктория выжимает мои волосы и заплетает косу, перекидывая пряди туда-сюда. — Может, перекусим? — предлагает Раджи, и мы идём в ближайший тапас-бар, чтобы зависнуть там почти до самого саундчека. — Дались вам эти тапасы… — ворчит Дамиано, закуривая сигарету. — Что, соскучился по паэлье? — насмешливо бросает Томас. — А хоть бы и да! — и Дамиано пускается в пространные размышления о том, что паэлья — жемчужина испанской кухни, а мы просто ничего не понимаем в хорошей еде. Мне Барселона не идёт совсем. Я не Дамиано. Полуденный зной раздражает, в метро спасенья тоже нет — толкотня и душный полумрак, пот стекает по спине прямо в штаны. Ла Рамбла запружена народом в любое время суток, длинные очереди в Порт Авентура наводят на меня тоску, на рынке Бокерия до позднего вечера идёт бойкая торговля, и я уношу оттуда ноги, так ничего и не купив из-за страха быть узнанным. Вечером жара спадает, но выход в город остаётся для нас сложным квестом: жадный до зрелищ народ растекается по улицам, как вязкая карамель из батончика Твикс. Окна нашего отеля выходят прямо на знаменитый дом Бальо, «дом-дракон». Еще несколько часов, и я увижу шушукающиеся стайки фанатов, бесконечно пытающихся пробить в Google любую доступную информацию о нас. Сеть трещит по швам от слухов и сплетен, Инстаграм разрывается от геометок в безуспешной попытке сохранить толику нашей приватности. До этого тура я, кажется, не осознавал, что популярность стремительно наступает нам на пятки. Нас хотят видеть все, словно мы — четыре неизвестных творения Гауди. Шедевры Дали. Ранние карандашные наброски Пикассо. Нашариваю в кармане штанов пачку сигарет и зажигалку. Выхожу на балкон и закуриваю. У метро Пассео-де-Грасия высится рекламный щит — достаю телефон, чтобы сделать фото. Мама с ума сойдёт и побежит показывать всем соседям. Наши лица здесь, на оживленном перекрёстке, в самом сердце Барселоны. Она гордится мной, и я, как примерный сын, нажимаю на кнопку «Отправить» и принимаю боевую стойку, чтобы ответить на готовящийся шквал похвал и поздравлений. После я удалю фото из галереи. Мне никогда не хватит духу признаться им, что я совсем не был готов к известности. Что спонтанное решение ответить на то самое первое сообщение Виктории в Фейсбуке, возможно, было ошибкой. Я никогда не расскажу, с каким трудом мне даются каждодневные тренировки: прикрепить на колено пэд, обмотать тэйпами ноющие запястья, включить метроном. Два двойных парадидла, один тройной, один стандартный, снова тройной. Повторить. Чтобы никто больше не смел сказать мне, что над техникой «надо бы поработать». Я смотрю на их лица, освещённые уличными фонарями, и понимаю, что никогда не уйду из Måneskin. Даже если придётся заучивать реплики перед интервью, чтобы изъясняться по-английски более-менее прилично. Даже если тензинит меня доканает. Даже если вся эта публичность когда-нибудь сломает мне хребет и погребет под собой. Потому что я очень люблю их. Их всех. Запускаю правую руку в волосы и, ухватив невесомую прядь, выдираю ее с корнем одним резким движением. Секундная боль действует на меня успокаивающе — я докуриваю вторую сигарету и возвращаюсь в номер. Томас любит шутить, что моя шевелюра — чуть ли не самая популярная участница группы. После Дамиано, конечно. Томас с Вик хохочут до колик в животе, стоит им найти в Интернете статью какого-то остряка с заголовком вроде «10 секретов по уходу за волосами от Итана Торкио». На каждом интервью я сотни раз повторяю, что ничего не делаю с волосами, кроме банального мытья. Эта чёрная грива всегда приносила мне немало проблем. А кто захочет лелеять свою проблему? «Как девчонка, Торкио!» «Распустил тут свои космы!» Фантомная боль отдаётся в самых корнях, стоит мне вспомнить, как Родриго Моретти, мой одноклассник, шутки ради зажал мои волосы входной дверью. Или как Фабрицио, его брат-близнец, подкараулил меня в туалете после уроков, сбил с ног, намотал мои волосы на кулак и, дернув изо всех сил, протащил по грязному полу добрых два метра. С тех пор каждое утро я привычным движением делю тяжелые, непослушные волны на три части и заплетаю тугую косу. Тугую настолько, что волосы каждый раз болезненно натягиваются. Не даю им повода. Не выделяюсь. — Итан! — я вздрагиваю от неожиданности. — Подводка закончилась, не одолжишь? — Конечно. Номер Дамиано рядом с моим — каждый день он заходит по миллиону разных поводов: «стрельнуть» сигарету или зажигалку, поделиться наброском новой песни, вместе пообедать. Выходит курить на балкон или спускается за кофе, не забывая спросить «Тебе взять?», и всегда возвращается с чёрным кофе для меня (без сахара, с долькой лимона) и с огромным стаканом капучино для себя (с корицей и сливками). — Еще не одевался? — Дамиано окидывает меня цепким взглядом. Мне вдруг становится стыдно за своё абсолютное равнодушие к моде. На фотосессиях и официальных мероприятиях я безропотно одеваю то, что предлагают стилисты, а когда выдаётся свободная минутка, не вылезаю из старых отцовских джинс Levis и черной футболки. Одеваюсь так, чтобы никто не смог уличить меня ни в чем: ни в излишнем аскетизме, ни в показном желании разодеться в пух и прах. Не даю им повода. Не выделяюсь. Украдкой смотрю на Дамиано, пока он заходит в номер и по-хозяйски устраивается у зеркала. Чёрная шелковая рубашка. Две идеально отутюженные стрелки на черных брюках устремляются по стройным ногам вниз, расходясь в разные стороны под прямым углом. В левом ухе — длинная золотая сережка-цепочка. Она едва задевает воротник рубашки и мягко укладывается в выемку обнаженной ключицы. — Почему ты все время забираешь волосы? — вдруг спрашивает он, откладывая в сторону подводку и беря в руки жутковатое приспособление под кодовым названием «щипцы для ресниц». — Тебе очень пойдут распущенные. Я остро осознаю, что мне до дрожи хочется рассказать все, как есть: про Родриго и Фабрицио, про боль в запястьях и мозоли на пальцах. И даже о том, что уход из группы иногда не кажется такой уж безумной идеей. Мне так хочется рассказать ему, как я выдираю себе ресницы, когда напряжение становится невыносимым. Дамиано слушает внимательно, не перебивая, положив подбородок на сплетенные пальцы рук. Я всматриваюсь в его лицо, стараясь угадать, какое впечатление произведут мои слова, но не могу толком ничего разглядеть: ни удивления, ни отвращения, ни сочувствия. Когда я замолкаю, Дамиано вдруг вскакивает со стула и устремляется к выходу из номера. Я чувствую, как комок в горле болезненно обрывается и звучно падает в желудок. Идиотидиотидиот. На что ты рассчитывал? Не проходит и пары минуты, как он возвращается, открывая дверь пинком ноги. На вытянутых руках в причудливом беспорядке располагается ворох его потрясающих шмоток. — Э-это еще зачем? — ошалело спрашиваю я, когда он сваливает на кровать практически весь свой гардероб и вручает мне монструозных размеров косметичку. — Хочу тебе помочь. — Дамиано непривычно серьёзен и, кажется, злится. Плохо дело. — Можно? Эта тихая просьба совершенно обезоруживает меня. Раньше я много раз просил о помощи. Просил у родителей, просил у учителей. Мне даже вспоминается одна-единственная позорная сессия у школьного психолога, после которой я закрылся в туалете и, запустив все десять пальцев в волосы, плакал навзрыд. Я просил о помощи, пока не понял, что мне не на кого положиться, кроме себя. Но что-то в голосе Дамиано заставляет меня кивнуть, прежде чем я успеваю включить задний ход, поспешно отказаться, спрятаться в свою раковину. — Дай сигарету. — я выхожу на балкон и закуриваю, пока Дам копается в чёрных недрах своей косметички и бессвязно бормочет на марсианском языке неведомые слова: транспарентая пудра, кайял, подложка, глиттер, светотень… — Кончай дымить и иди сюда. — Дамиано, как хирург, придирчиво оценивает свой арсенал. Усаживает перед собой и рассматривает мое лицо с интересом практика, проводя указательным пальцем неверную линию от мочки уха до подбородка. — Кончай дымить, говорю! — Извини. — выхватывает тлеющую сигарету у меня из рук и, зажав измятый фильтр между зубов, докуривает. Проходит почти час, прежде чем он тушит очередной окурок в пепельнице, откладывает косметику и кисти и, удовлетворенно хмыкая, разворачивает кресло обратно к зеркалу. — Где… где ты этому научился? — Довёл парочку визажистов до нервного срыва своими расспросами. — он широко улыбается, и огромный шар, напичканный напряжением, чуть сдувается у меня в груди. — Давай-ка теперь займёмся прической. — я едва заметно вздрагиваю, когда Дамиано кладёт ладонь левой руки мне на затылок, а пальцами правой начинает распускать волосы. — Прости. Я делаю больно? — Н-нет. — сдавленно отвечаю я, пока в желудке что-то переворачивается. — Держи расческу. — Не нужно. — предельно аккуратно распутывает и расчесывает пальцами прядь за прядью, узел за узлом, не дёрнув и не перекрутив ни единого волоса. — Необязательно так аккуратничать. — говорю я, но тут же осекаюсь. — Как раз обязательно. — едва ощутимо проводит рукой по шее, и напряжение, стискивающее мою грудь все это время, еще немного отступает. — Смотри, как это красиво. Делаю больно? Я осознаю, что никто очень давно не спрашивал меня об этом. И жалею, что не могу уменьшиться и совсем исчезнуть, когда он неожиданно опускается на колени, берет мое лицо в свои ладони, чуть слышно говорит: — Пошли на хер все, кто думает иначе. Пошли они на хер. — вдруг пальцы Дамиано снова оказываются в моих волосах. — Повтори. — П-пошли… — уши горят, ладони прилипли к дерматиновой обивке, — на хер. — Давай, смелее! — Дамиано вдруг вскакивает на ноги, вытягиваясь во все свои метр восемьдесят, и тянет меня за собой. — ПОШЛИ НА ХЕР! — мы орем самые грязные ругательства во все горло, прыгая на кровати, взявшись за руки. Мне становится так легко, когда мы падаем, путаемся в пиджаках, брюках и невесомых блузах из шелка и органзы, хохоча как умалишенные. Мои волосы вдруг оказываются невероятно блестящими и струятся по плечам, словно живые. Глаза в обрамлении накрашенных ресниц выглядят особенно эффектно. Я выгляжу эффектно. Обалдеть. — Последний штрих. — Дамиано с энтузиазмом расшвыривает во все стороны ворох рубашек с романтическими рюшами и наконец выуживает потертый кожаный пиджак и простые чёрные джинсы. — Переодевайся. Не говоря ни слова, я стаскиваю через голову нелепую рубашку в цветочек (как я только это носил?) и старые шорты. Надеваю пиджак прямо на голое тело, застегиваю ремень. — Как ощущения? — Дамиано, явно ужасно довольный собой, кружит вокруг меня как скульптор вокруг своего нового творения. — Спасибо тебе. — просто говорю я и сам удивляюсь этой бесхитростной прямоте, которая вдруг появляется между нами. — Не за что. — он вдруг крепко обнимает меня и прерывисто шепчет куда-то в висок. — Без тебя у нас ничего не получилось бы… Мы очень любим тебя, слышишь? Вик, Том…я… И пошли к черту все остальные. — Пошли к черту. — шепчу в ответ и чувствую, как огромный шар в моей груди с оглушительным хлопком лопается. Два часа спустя Перед выходом на сцену Дамиано крепко сжимает мою руку в своей, пока я нервно накручиваю прядь волос на указательный палец. Palau San Jordi — самая большая площадка, на которой нам приходилось играть до сих пор. Толпа уже волнуется, над трибунами раздаётся неровный гул. Я машинально растираю запястья, поспешно перематывая одну руку тейпом — вчерашняя репетиция далась нелегко. — Все пройдёт отлично. — Дамиано поднимает подбородок вверх, проверяя ушные мониторы, пока Виктория и Томас еле слышно шепчутся между собой. — Офигеть! Просто офигеть. Ты можешь в это поверить?! Я — нет. Они синхронно поворачиваются к друг другу, и я вижу на их лицах зеркально отраженную смесь ужаса и восторга. Выступление проносится перед моими глазами за пару минут, ширясь и разворачиваясь, как ячейки разноцветного стекла в детском калейдоскопе. Вместе с ним ширится и разворачивается радость, заменяя мучительную неуверенность в себе и вязкие сомнения. Я задыхаюсь от восторга, осознав, что зубодробительные тренировки и репетиции не прошли даром — мы играем вместе так, как всегда мечтали. Слаженно, тонко, свободно, легко. Когда Дамиано заканчивает петь «Le parole lontane», по залу проносится вздох разочарования — сет-лист подходит к концу. Как только стихают последние аккорды, мне страстно хочется вскочить из-за барабанной установки и оказаться с ними там, на краю сцены, перед толпой поклонников, в свете прожекторов. — Виктория де Анжелис, бас! — Дамиано подбегает к Виктории, и их соединенные руки вдруг вздымаются вверх, в победном ликовании. Мне не нужно смотреть на ее лицо, чтобы почувствовать — Виктория плачет. — Томас Раджи, соло и ритм! — Том бросает на меня едва заметный, короткий взгляд через плечо. Я сразу же разгадываю его значение, и острое, ни с чем несравнимое ощущение счастья пронзает внутренности так, что становится больно. Мы сделали это. Мы стали теми, кем мечтали стать. Протаскивая за собой непомерно длинный провод микрофона, Дамиано берет меня за руку и ведет к самому краю сцены. — Итан Торкио, барабаны! — от первого до последнего ряда прокатывается одобрительный гул, когда я замахиваюсь и бросаю сет-лист и барабанные палочки в толпу. Дыхание на секунду перехватывает, когда наши руки взмывают в воздух, и толпа ликует. Глаза жжёт, и я отчаянно пытаюсь не разрыдаться. Потому что понимаю, что исполнилась и моя мечта тоже. Случилось то, в чем я боялся признаться даже себе. Ноги подгибаются, и я цепляюсь за микрофонную стойку, чтобы не упасть. Дамиано поворачивает ко мне улыбающееся лицо. Чуть заметно сжимает мои пальцы, и я робко отвечаю на это рукопожатие, чувствуя, как губы сами собой растягиваются в дурацкой улыбке. Мы сделали это. Мы стали теми, кем мечтали стать. — Доверяешь мне? — первые ряды заходятся в истерике, когда Дамиано опускает свободную руку на мой затылок и зарывается пальцами в волосы. Я догадываюсь, что сейчас будет. Я много раз слышал, как Виктория и Томас обменивались впечатлениями, словно школьники, первый раз посетившие американские горки. Меня начинает подташнивать от волнения, словно я и правда сижу в шатком вагончике на самом высоком аттракционе Европы. Чувствуя едва заметное движение пальцев на задней поверхности шеи, я склоняю голову, стараясь не смотреть в его лицо. Поцелуй обрушивается на меня, как обух, течёт по подбородку, шее, груди. Пропарывает позвоночник, пронзает низ живота и пах. Скручивает колени и лодыжки, чтобы раствориться в ступнях и пальцах ног. И от этих ощущений я растрескиваюсь, как мозаика в парке Гуэль. Это не похоже на то, о чем говорил Томас. «Дружеский засос». Это не похоже на то, о чем мимолётом упоминала Виктория «Братский поцелуй». Это не похоже на неумелые трения губами в школьной раздевалке с Франческой Гвидиче. Это вообще ни на что не похоже. Так целуются любовники за секунду до того, как потные тела расходятся по разным сторонам кровати в попытке отдышаться. Так целуются на прощание на пустых перронах и при встрече в переполненных залах ожидания. Так целуются после неудачного первого свиданья, в безумной надежде на второе. В голове взрывается миллион колких искр, когда его язык толкается в мое зудящее небо, проходит по нижним зубам и едва касаясь, очерчивает нижнюю губу. Микрофонная стойка с грохотом падает и, нелепо взмахнув обеими руками, я до боли в пальцах вцепляюсь в плечи Дамиано. Когда поцелуй наконец замирает, становясь лишь воспоминанием, я обещаю себе, что никогда не забуду выражение чистой эйфории, застывшее на его точеном лице. — Мы — Måneskin!!! — оглушительно кричит Дамиано в микрофон после финального поклона. — Ну что, покачаете нас, ребята?! Пока я пытаюсь сообразить, что происходит, захлёбываясь в шуме, огнях и нагретом софитами воздухе, мы становимся спиной к бесконечному морю счастливых лиц, протянутых рук, бумажных сердец, которые на пару секунд поднимаются в фан-зоне. — Падение в толпу похоже на падение до центра Земли. — шутит Виктория за сценой. — Никогда не знаешь, сколько придётся падать. Поднятые руки, вытянутые шеи и задранные головы пружинят под нашими телами, пока мы раскачиваемся на этих волнах принятия и любви, абсолютно, кристально счастливые. Зажмуривая слезящиеся глаза, я отчаянно надеюсь, что мы останемся такими навсегда. Венеция, июль 2025 года, через месяц после отъезда из Рима Твои рыжие, разметавшиеся по подушке локоны, как сестьеры Венецианского полуострова. Санта-Кроче, Каннареджо, Дорсодуро, Сан-Поло, Сан-Марко, Кастелло. По твоему телу я прилежно учу венецианский говор. Кампо — язык совершает свой мучительно длинный путь от мочки уха вниз по пульсирующей жилке на шее. Кампьелло — рот накрывает правый сосок, и рваный вздох срывается в разряженный воздух. Рио — ныряю в мягкий провал живота, чтобы через несколько минут оказаться между твоих ног. Сон-портико — на секунду замираю, уютно устроившись между бёдер, пока ты нетерпеливо не давишь нежной рукой на мой затылок. Я читаю тебя, едва касаясь, будто ты — самый ценный средневековый том в библиотеке Марчана. Я вхожу в тебя осторожно и благоговейно, будто ты — Санта Мария делла Салюте. Unde origo inde salus. Я любуюсь тобой, абсолютно голый, пока ты варишь нам кофе на допотопной электрической плитке. За завтраком мы вместе курим и пьём эспрессо, и я рассказываю тебе легенду про индейского умельца, чьи творения обратились в цветы гайлардии после его смерти. Воодушевленная моей идеей и игривая, как ребёнок, ты бросаешься за тату-машинкой. Набрасывая рисунок фрихэнд прямо на моем предплечье, ты отвлекаешься, чтобы затушить сигарету и поцеловать меня в висок. Днём мы будем бесконечно тестировать джелатерии, обязательно оставляя официантам на чай. Обедать в бакаро около рынка Риальто: оливки, горгондзола, крабы, запечённые груши. Зайдем в тату-студию, забрать эскизы и поболтать с Фернандо, твоим другом и совладельцем. — Лукреция, какого красавчика ты отхватила! — венецианец хохочет, обнажая ровные белые зубы, предлагает мне загадочный римский кофе и бесконечно острит. Вечером выйдем на Санта-Маргерита, чтобы потанцевать. Я запальчиво целую твоё плечо, когда невесомая бретель платья вдруг спадает, открывая крошечную россыпь веснушек на правой груди. После танцев будем пить сельтерскую воду со льдом и лимоном. Как только венецианская ночь обрушится на город непроглядным мраком, мы нырнём в нее без оглядки, чтобы очнуться ближе к полудню в твоей квартире на крошечной калле. Узкой настолько, что нам не расправить и локтей, пока мы пробираемся к входной двери, целуясь не переставая. До рассвета мы будем заниматься любовью, а потом все повторится снова. Санта-Кроче, Каннареджо, Дорсодуро, Сан-Поло, Сан-Марко, Кастелло. Брикола — ты откидываешь назад мои волосы, и я вздрагиваю, когда твой язык касается ушной раковины. Мазеньо — пробираешься за ремень моих брюк, оглаживая сначала бедро, а потом ягодицы. Фондамента — ты с усилием разводишь мои колени обеими руками, не позволяя мне сжать твою голову, когда я кончаю, вцепившись рукой в твои волосы. После оргазма вдруг с мрачным удовольствием осознаю: от того мальчика с подгибающимися коленками, млеющего на сцене Palau San Jordi, едва ли что-то осталось.