Гайлардия

But if you wanna free your body tonight

It ‘s our secret, it’s our secret

I think I better go before I try something

I might regret

I might regret

Nothing but thieves, «Honey wiskey»

Июль 2025 г, спустя месяц после отъезда Итана в Венецию, дом Манескин POV Дамиано — Дамиа, точно не хочешь поехать с нами? — Виктория смотрит на меня заискивающе, переминаясь с ноги на ногу. Еще растрепанная после сна: волосы забраны наверх в высокий пучок, темно-синяя атласная пижама застегнута на разные пуговицы, в правой руке — сигарета и зажигалка.

 Я все утро как могу изображаю бурную деятельность, лишь бы дотянуть до момента, когда неумолимо приближающийся отъезд выманит эту парочку из дома: вытираю пыль, собираю раскиданные Томасом вещи, мою посуду. Даже чищу бассейн и вывожу Чили на прогулку.

 Делаю все, лишь бы не думать о том, что ты просто сбежал.

 Де Анджелис — превосходный стратег, и этого у неё не отнять: нарочно подгадала момент, чтобы остаться со мной наедине, нарочно выбралась покурить с утра пораньше на лужайку перед домом, увидев меня снаружи. Отвадила Томаса на кухню готовить завтрак, чтобы тот снова не завёл свою песню под названием «Позвони Эдгару».
 Даже использует это старое дружеское прозвище, которое забытой оскоминой ощущается на языке.
 — Уверен, ваш клуб любителей Тосканы не пропадёт. — Дам, я… — Что? Хочешь опять сказать, что все можно поправить, просто съездив к морю на пару недель, как в старые-добрые?

 Вик закуривает вторую сигарету, теребит рукав своей рубашки, хмурится — светлые брови резко сходятся к переносице, образуя на ее лице ровный росчерк.
 — Я знаю, что ты опять начал… как год назад, в туре… — она замолкает, взгляд из-под ресниц — чуткий и обеспокоенный. — Это из-за того, что случилось весной? Поэтому Итан уехал?

 Часть меня хочет привычно передразнить ее, обратить все в шутку, исказить, переиначить. Словно, если посмотреть на проблему в кривое зеркало, она перестанет быть такой значимой, заполнять всю твою голову и переворачивать внутренности. 
Перестанет резать по живому. 
Но желудок отзывается гулкой пустотой, когда я вспоминаю, что напротив твоего имени в моем телефоне все еще стоит осуждающее «0 сообщений».

 Как вчера.
 Как неделю назад.
 — Я, честно говоря… — продолжает Виктория, ковыряя землю носком «конверсов», — думала, что… — Ты думала, что он скоро вернётся. — раздраженно перебиваю я, сминая окурок о подошву. — Как всегда возвращался. — Думала, это просто дружеская перепалка… — сконфуженно бормочет Вик, накручивая прядь волос на палец. — Это не перепалка, Винченцо. — устало отвечаю я, не зная, куда деть глаза. — Это пиздец.

 Больше я ничего не говорю, передаю Чили законной хозяйке и ухожу в дом, с намерением забаррикадироваться в своей комнате до конца этого проклятого дня.

 Как сказать ей, что я, вероятно, разрушил нашу дружбу? Вбил в ее середину огромный кол недосказанности, когда поцеловал тебя, когда залез рукой под твою рубашку, когда вдохнул запах твоих волос (смесь сигаретного дыма, чёрного перца и корицы).
 Когда понял, как я благодарен тебе за все?
 Когда понял, что только с твоей помощью я пережил эти невероятно сложные полтора года.
 Пережил ненависть к себе, когда во время работы над новой записью понял, что не могу выжать из себя ни единой приличной строчки.
 Пережил разочарование Вик и Томаса, когда они узнали, что в самый разгар сведения альбома я снова пьян, сроки записи сорваны, а лейбл готов сожрать нас с потрохами. Пережил проклятущий мировой тур, почти 10 месяцев на этой безумной карусели, в клетке с надписью «Рок-звезда», без права передышки, а уж тем более выхода.
Пережил разрыв с Джо, пережил очередной чудовищный приступ булимии, тогда, в Венеции.
 Пережил только потому, что ты случайно зашёл в мой номер стрельнуть сигарету и нашёл меня на полу: голого, жалкого, обессилившего, с засохшей рвотой вокруг рта.

 Давно сошедший синяк отзывается под глазницей глухой болью, когда я вспоминаю, как бежал за тобой после того провального концерта вплоть до Испанской лестницы, спотыкаясь о полы своего костюма.

 — Не игнорируй меня! Ты не можешь делать вид, что ничего не было! Ты не можешь, мать твою, делать вид, что это ничего не значило, 
потому что я помню, как твой язык толкался у меня во рту. Толкался так, что в какой-то момент я потерял способность ориентироваться в пространстве., чувствуя только бешеную потребность вобрать твою нижнюю губу в свой рот, едва ощутимо прикусить ее и услышать задушенный, даже удивленный вздох. Как только я делаю это, ты задыхаешься ровно так, как я себе представлял, и от этого звука мне окончательно срывает крышу. Прикусывая и зализывая пульсирующую жилу на твоей шее, я вкладываю в эти беспорядочные движения все: и ненависть к нашему безумному гастрольному темпу, и отвращение к себе, и мою чёртову благодарность. Ты удерживаешь мои согнутые руки и прижимаешь их к стене, словно пытаясь возвать к здравому смыслу. Я и сам понимаю, что остаётся еще крохотный шанс повернуть все вспять, списать мое неожиданное вторжение на алкоголь, уйти, а утром привычно высмеять, обратив все в шутку. Вырывая правую руку и стискивая твоё бедро сквозь туго натянутую ткань джинсов, я с горечью понимаю, что уже слишком поздно. Мне кажется, что я выблевал все свое здравомыслие вместе с праздничным ужином. Осталось только чувство голода да яростное желание трахнуть тебя в рот. Оно скалилось мне прямо в лицо целый вечер, прежде чем я утопил его в четырех бокалах виски, которые опрокинул на вечеринке по случаю окончания тура. Нюхая туго натянутую кожу под кадыком (мед и душица), просовываю руку под пояс джинсов и кладу расправленную свинцовую ладонь на твой пах, понимая, что еще пожалею об этом. Долго концентрироваться на сожалениях у меня не получается, потому ты едва заметно подаёшься ко мне бёдрами. У тебя стоит, и ты смотришь мне прямо в лицо: потемневшие глаза, влажные губы, мокрый след от моей слюны на подбородке. Ты красив. Просто изумительно красив.
 Этот момент длится всего одну секунду.
 Но секунды хватает, чтобы я понял, что натворил. — Отвали! — отворачиваешь лицо и облизываешь губы. — Не прикасайся ко мне!

 Еще через мгновение я отшатываюсь от тебя, оглушенный осознанием произошедшего, и бросаюсь вон из номера, оставляя тебе твой стояк как бесценный подарок.

 До самого концерта мы не разговариваем. Я пытаюсь поймать тебя с утра в лобби отеля, в зачуханном ресторане на обеде, в гримерке, на саундчеке. Ты вдруг появляешься под самый его конец, ни слова не говоря усаживаешься за барабаны, и мы быстро прогоняем одну из тех бездарных песен с нового альбома, который я всей душой ненавижу.
 Вик и Томас обмениваются недоуменными, чтозахерняпроисходит, взглядами.
 Как только барабанная партия заканчивается, ты срываешься с места, плетёшь какую-то хрень про срочный звонок от менеджмента, и я не вижу тебя следующие несколько часов. За сценой ты держишься на почтенной дистанции, пока во мне медленно закипает свинцовое сожаление и глухая злость.
 Злость на себя, злость на Вик и Томаса, которые, кажется, избрали путь блаженного неведения.
 Часть меня отчаянно хочет все поправить, принести километры извинений, обвинить во всех своих грехах отменный виски из бара (как обычно).
А другая часть, кажется, совсем не сожалеет о том, что случилось.
 И эта мысль вдруг ужасает меня самого так, что леденеют руки. Поэтому, когда концерт наконец привычно заканчивается финальным поклоном (под моей рукой твоя мокрая спина уворачивается от случайных прикосновений, ходя ходуном), я срываюсь с места. Когда выбегаю в душный майский вечер, от тебя уже и след простыл. Черт бы побрал американскую мотопромышленность и твою любовь к ней. Догнать твою стремительно удаляющуюся фигуру едва получается только у самой Тринита-деи-Монти, укоризненно возвышающейся над нашими головами.
 — Ничего и не было. Ты просто перебрал. Как обычно. К-а-к о-б-ы-ч-н-о. После этих твоих слов мне становится вдруг так обидно, почти по-детски. Услужливая память подкидывает яркое, живое воспоминание — ощущение напряженного члена между моих пальцев и беспорядочный толчок твоих бёдер куда-то в центр моей ладони. За долю секунды из огромного тёплого шара оно превращается в заострённое копье, в грозное оружие, которым я намериваюсь ранить тебя так глубоко, как только смогу. — Как ты заебал меня своим враньем, Торкио! Часто ли ты демонстрируешь своим согруппникам собственный хер, а? Часто ли раздвигаешь ноги и засовываешь язык в рот своих коллег? — Замолчи, черт тебя подери. — с удовлетворением осознаю, что твоя броня, кажется, пробита. — Интересно, это происходит до фестиваля самоуничижения или после? — зло продолжаю наступать я. — Или, может быть, между приступом жалости к себе и нытьем о собственной несостоятельности? — Замолчи, не то пожалеешь. 
 С садистским удовольствием проворачиваю древко копья, засаживая его еще немного глубже, чтобы точно достать до твоего нутра, чертов ты ублюдок. — Или, может быть, когда ты понимаешь, что без тебя нам было бы лучше?! С самого начала, блять?! Не пришлось бы гореть от стыда каждый раз, выступая с этой бездарной писаниной?!

 В своём кровожадном желании тебя ранить я зашёл слишком далеко. Поковырялся ржавым наконечником копья в твоих внутренностях и выкинул их, окровавленные, рядом со своим чертовым сожалением. 
Вывернул наизнанку твоё нутро, втоптал в пыль самое сокровенное, все то, что ты доверял мне: доверял в личных беседах, на перекурах, в мареве вечеринок и джет-лагов. 
Доверял все эти десять лет и продолжал доверять до сих пор. 

Поэтому я даже и не думаю противостоять, когда ты наконец подхватываешь мое же оружие и всаживаешь его острие мне прямо в глотку. Так, что кровь хлещет из яремной вены, забрызгивая все вокруг. — Не смей обвинять меня! — орешь ты, багровея от ярости. — Ты не смеешь вешать на меня вину за весь этот бардак, в котором мы оказались! Оказались из-за твоего пьянства, из-за твоего блядского нежелания наконец нормально есть! Оказались из-за того, что ты исписался! Признайся хотя бы себе в этом! Когда твоё лицо искажается от боли, а выверенный удар прилетает мне в скулу, я не сопротивляюсь.
 Мне кажется это правильным.
 Правильным отхватить от тебя по роже, поплатиться разом за все, что я сделал с собой, с тобой, с нашей дружбой, с нашей группой. Скрючившись от боли на полу крошечной ванной, я признаю твою победу. Мои войска разбиты наголо, а их предводитель лежит ничком, пытаясь не захлебнуться в собственной рвоте и слюне. Изо дня в день я сублимирую свою боль, свой стыд, своё сожаление в показную готовность помогать, убирать, мыть, чистить, готовить. Дом сверкает чистотой — хоть сейчас иди и ставь на подъездной дорожке табличку «Продаётся». Моя собственная комната уже четвёртую неделю выглядит как настоящий окоп: заплесневелые остатки еды, смятые клочки бумаги, грязные кружки с остатками кофейной гущи. Одежда свалена в углу огромной кучей, и каждое утро, нехотя вставая с кровати, я наугад вынимаю из неё первое, что попадётся под руку. Прислушиваюсь — внизу Вик и Томас громогласно спорят, какой сериал им смотреть в поезде. Я бы мог спуститься к ним, подстроиться, мимикрировать под оживленную беседу, непринужденно смеяться, и наконец выбрать этот чертов сериал за них, к великому облегчению всех собравшихся. Но я остаюсь в своём чистилище, забившись в тесный угол, отрезанный от Рая. Я просиживаю в ванной долгие часы, пока за окнами не начинает смеркаться. Равнодушно прислушиваюсь к возне в доме: вот Томас чехлит гитару и убирает ее в шкаф, застегивает чемодан, берет Чили на руки и двигается к двери. Громко топает по лестнице. В гостиной, ни на секунду не останавливаясь, мечется из угла в угол Виктория. — Мы не можем его оставить вот так! — бесконечно повторяет она, засовывая в чемодан то одно, то другое. — Том, чтоб тебя! Я же просила тебя зачехлить мой бас! — Не знаю, как ты, я после такого тура еще полгода к гитаре не притронусь. — бубнит Томас, виновато оглядываясь на неё и отправляясь в студию за бас-гитарой. — Черт с гитарой, Томас! — раздраженно шепчет де Анджелис. — Какого хрена Дамиано ведёт себя, как спятившая домоправительница?! Таскается целыми днями из угла в угол, без конца проверяет телефон, а вечером блюет твоими великолепными ужинами?! — Ему стало хуже? — обеспокоено спрашивает Томас, опуская Чили на пол и принимаясь собирать свой Play Station. — Намного. Я думала, все обойдётся, думала, после тура все уляжется. Может быть, это стресс…усталость… — Виктория сокрушенно обрушивается на диван и прячет лицо в ладонях, — но с тех пор как Итан уехал… — Съебался, ты хотела сказать. — жестко обрывает ее Томас. — Я все понимаю, этот год оказался совсем не таким, как мы надеялись. Все мы. Но это не значит, что нужно…

 Поток его красноречия прерывает мелодичная трель телефона, и пока Виктория, шмыгая носом, проверяет свои «входящие», Раджи полушепотом продолжает свою обличающую тираду под названием «так дела не делаются». — Это… Эдгар. — ошеломлённо выдаёт она, и улыбка облегчения появляется на ее лице вместе с округлыми ямочками. — Надо сказать Дамиано! Когда она осторожно стучится в дверь, я уже натягиваю на себя наиболее чистые шмотки и сгребаю весь скопившийся мусор в кучу, глупо надеясь, что Вик не обратит на этот бардак никакого внимания. — Итан возвращается в Рим! Послезавтра просит встретить его на Термини. — за пару шагов преодолевая небольшое расстояние между нами, она бросается мне на шею, и правда игнорируя окружающий бардак. — Теперь все наладится, обещаю.
 Пробегая руками по моей спине, она продолжает увещевать меня, что вот теперь то все точно-точно будет как раньше. Итан возвращается. 
Итан просит прощения за то, что уехал, не предупредив. Итан изъясняется как настоящий венецианец, можешь себе представить?!
 И Тоскана, конечно же, идёт на хер, потому что теперь мы никак не можем уехать. — Вы обязательно помиритесь! — безапелляционно заявляет Вик, и ее глаза сияют святой убежденностью. — Люблю твою самоуверенность. — растерянно мямлю я, пока внутри с грохотом рушится хрупкая иллюзия, которую я с таким старанием строил последний месяц.
Сваю за сваей, кирпичик за кирпичиком, укрепление за укреплением.
 Я вообразил, будто этот кошмар закончился.
 Что я смогу избегать встречи с тобой ровно до тех пор, пока твоё изувеченное нутро не срастется, неизбежно затянувшись дымкой времени.
 Пока ты зализываешь свои раны, я попытался бы ужиться с хаосом в собственной голове, который изо дня в день пожирает меня, откусывая самые жирные куски.
Попытался бы снова начать есть по-человечески, взяться за гитару, смахнуть пыль с записных книжек, испещрённых четверостишиями.
 В конце концов, забыть все то безумие, творившееся за плотно закрытой дверью твоего номера.
 Теперь иллюзия разрушена окончательно, и ее обломки засыпают мои внутренности.
 Спускаясь за Викторией вниз по лестнице, как живой грешник Данте, я чувствую, что моя дорога лежит прямиком в Ад.