Гайлардия

POV Итан Поезд «Венеция-Рим»       — Взять тебе кофе? — она наклоняется ко мне через проход, прекрасная, как героиня «Фьямметты» Россетти. Рыжие волосы струятся по плечам, доходя почти до талии. Льняное платье цвета горчицы выгодно оттеняет зеленые глаза и розоватую кожу. Из-под подола то и дело мелькают изящные щиколотки, перетянутые ремешками кожаных сандалий.
Всю дорогу до Рима Лукреция рисует эскизы практически без перерыва — работа не ждёт. Насилу я уговорил её задержаться немного подольше — хотел познакомить с Вик, Томасом, и…       — Да, чёрный, с…       — С лимоном и без сахара, я помню. — великолепные глаза смеются из-под ресниц, когда она наклоняется поцеловать меня. — Сейчас вернусь. И с Дамиано. При мысли о тебе я болезненно морщусь и снова гадаю, а не совершаю ли я ошибку? Не ошибся ли я, когда решил вернуться? Не ошибся ли, когда позвал Лукрецию с собой? И не ошибаюсь ли сейчас, когда до Рима нас отделяет каких-то полтора часа? О том, что стало причиной моего отъезда, я стараюсь не думать. Когда ты стал так важен и необходим мне, что несмотря на нанесённое оскорбление, которое даже сейчас подтачивает меня изнутри, я все равно сделал то, что сделал? Несколько часов без перерыва звонил то Виктории, то Томасу, чтобы узнать, как ты. Ощутил, как внутри что-то сломалось, когда мрачная донельзя Вик сказала, что каждый вечер после ужина ты запираешься в ванной наверху. Я как никто знаю, что это означает на самом деле. Паника снова подкатывает к горлу и сжимает дыхательные пути, стоит вспомнить, как я нашёл тебя в номере отеля, на кафельном полу, едва дышащего. Поэтому, как только железнодорожные кассы открывают свои прожорливые пасти, я бегу на Санта-Лючия, чтобы взять два билета до Рима. Потому что я не могу иначе. Много месяцев спустя я не могу перестать думать о том, как бы я жил, если бы мои сигареты не закончились тогда, если бы я не зашел к тебе в номер, если бы… Венеция, лето 2024 года, мировой тур Концертная гонка не прекращается. Шоу идут одно за другим, перемежаются между собой, соревнуясь в наполненности залов, безумии публики, жаре и режущей яркости софитов. Я люблю постконцертные вечера — они дают такую редкую, и оттого ценную возможность перевести дух, смыть макияж, поспешно стянуть слишком обтягивающую одежду и кинуть ее прямо на пол. Встать под душ и почувствовать, как ты медленно возвращаешься в собственное тело: привыкают к естественному свету глаза, расслабляются кисти рук, живот становится мягким и податливым, а по позвонкам прокатываются приятная слабость. Внизу, в баре отеля, обязательно шумит очередная вечеринка, но ни на одной из них мы больше не вынуждены изображать вип-персон. Каждый из нас просто закрывается в своём номере на несколько часов и пытается разными способами вернуть то, что у нас давно отняли: немного приватности, клочок свободы, крупицу личного времени. После душа выхожу на балкон, окидывая взглядом лабиринт венецианских калле. Я ценю Венеция по-настоящему — так, как ценят старого друга за его молчаливую компанию. Люблю ее трезвое отношение к красоте — здесь как нигде чествуют увядание и уважают непостоянную изменчивость жизни. Удивительным образом Венеция меня очищает — будто изнутри осыпается застарелая труха. Она открывает мое нутро, омывая его водами каналов до тех пор, пока оно не поднимется на поверхность — обновлённое и блистательное. Отчасти поэтому, возвращаясь в номер, я точно знаю, что эта безумная жизнь, ставшая вдруг моей, мне по плечу.       — Чёрт! — выворачивая карманы в поисках сигарет, понимаю, что раздал все до единой. Еще один закон жизни в круговерти тура — ничего своего, все общее. Номер Дамиано, как обычно, в шаге от моего — любой тур-менеджер, когда-либо работавший с нами, знает это правило назубок. Номера близнецов-неразлучников, Вик и Томаса, этажом выше. Иногда после концерта мы собираемся вчетвером в лобби — покурить и просто поболтать, но в последнее время таких вечеров все меньше — выкроить время в этой мясорубке практически невозможно. Еще несколько лет назад я думал, что не способен выдержать этот темп, не способен так жить. Забавно — теперь это единственно понятный мне способ существования. Спускаться за куревом в табачный магазин внизу бесполезно, он закрывается еще в десять вечера. Благо, табачная лавка «У Дамиано» всегда работает без перебоев. Не обуваясь и не трудясь надеть даже футболку, пересекаю номер и выхожу в звенящую тишину отельного коридора. Вешаю табличку «Не беспокоить» — не люблю незваных гостей под утро. В соседнем номере почти каждый вечер шумит вода — иногда сдержанно, едва струясь, а иногда — во весь опор, явно переливаясь за края ванной. Еще несколько месяцев назад я бы не придал этому особого значения, но теперь этот звук кажется мне предвестником беды. Слава богу, сейчас за дверью соседнего номера обнадеживающе тихо. Дамиано всегда оставляет дверь чуть приоткрытой до поздней ночи, засовывая в дверной проем каблук в качестве упора — на тот случай, если мне вдруг приспичит ввалиться к нему по любому поводу. Стены, разделяющие нас — просто условность, и мы оба это знаем. Оба выучили это правило за последние десять лет. Выучили, когда робели с непривычки на первых интервью. Когда вместе страдали от похмелья и смены часовых поясов. Когда вместе жили в студии звукозаписи, вместе дышали нашей музыкой. Делили монотонный быт, делили долгие поездки в отпуск, делили одежду, делили еду. Все твоё — моё. Все моё — твоё.       — Дам? — стараясь не шуметь, возвращаю ботинок на место. — Ты не спишь? Ранее успокоившая меня тишина теперь кажется подозрительной и давящей — включаю ночник на прикроватной тумбочке и, щуря глаза, оглядываю номер. Ты никогда не отличался особой аккуратностью, а уж в туре и подавно. Иногда мне кажется, что хаос — близкая родня твоей неуёмной натуры, топливо, питающее твою творческую энергию. Мы все давно смирились с этим. Сейчас я вижу, как хаос выходит из-под контроля. По углам валяются банки из-под газировки и пива, на разобранной кровати возвышается заполненная окурками хрустальная ваза, превращённая в пепельницу. Одежда раскидана по полу ровным слоем, вперемешку с косметикой, нижним бельём и парочкой отельных халатов. Гитару я отчего-то нахожу под кроватью, а рядом с ней — старенькую записную книжку с замусоленными страницами. Она хорошо знакома мне — ты бережно хранишь все свои старые тексты, карандашные наброски-иллюстрации к ним и даже неумелые музыкальные партии, которые мы написали на бумажных обрывках, впервые собравшись вместе в тесной студии на окраине. И вдруг я слышу звук, который абсолютно парализует меня и пугает так, что все волосы на теле становятся дыбом. Доносящийся из ванной задушенный хрип, кажется, проникает в каждую клетку моего мозга. Слух болезненно обостряется, и я бы дорого дал, чтобы ничего не слышать, не видеть, не чувствовать. Одним прыжком преодолевая расстояние от кровати до ванной комнаты, рывком тяну дверь на себя. Кафельный пол холодный настолько, что почти обжигает мои босые ноги. Я вижу тебя не сразу. Эта бесформенная груда на полу просто не может быть тобой. Я вдруг ощущаю присутствие смерти так явственно, как никогда. Она не пугала меня в детстве, похожая на мультяшную старуху с косой. Не пугала и в юношестве, когда была далёкой, но неотделимой частью жизни. Сейчас же смерть впервые смотрит мне прямо в лицо, сводя судорогами твои ноги, руки, выкручивая горло. Она притаилась в самой твоей фигуре. Отнимает тебя у меня. Ты лежишь на спине и захлёбываешься рвотой, неестественно запрокинув голову, силясь перевернуться на бок, но безуспешно. Безуспешно ты пытаешься обыграть смерть в последней схватке, обхитрить её, показать ей язык и скрыться в очередном витке жизни. Тупая боль отдаётся в коленях, когда я падаю на кафель рядом с тобой, обхватываю одной рукой голову, а второй — плечи, собираю все свои силы и одним движением переворачиваю неподвижное тело набок. Ты вдруг оказываешься невероятно легким, как ребёнок, и я, борясь с подступающей паникой, неосознанно прижимаю губы к твоему лбу, покрытому испариной. Глаза закатываются, пока я лихорадочно пытаюсь согреть тебя, обнять как можно теснее, обвить руками так крепко, как только возможно.       — Не смей терять сознание! — отчаянно шепчу на ухо. — Дамиано, не смей отключаться! Хрипы вдруг прекращаются. Эту бесконечную секунду без твоего дыхания я буду помнить всю жизнь. Еще через мгновение ты вдруг отчаянно вбираешь воздух через нос, через рот, и, кажется, даже через каждую пору на коже. А потом тебя рвёт. Рвёт на пол, рвёт на мои руки, когда я пытаюсь удержать твои спутанные волосы.       — Ничего-ничего… — успокаивающе шепчу я, стараясь придать своему дрожащему голосу хоть какую-то устойчивость. — Я всё уберу. Тебя колотит озноб, и я, спотыкаясь и почти падая, тащу с кровати два пуховых одеяла. Пеленаю тебя в них, как младенца.       — Как ты здесь… — еле ворочая языком, ты едва приоткрываешь глаза. — Комната кружится… Голова бежит…       — Ш-ш-ш… — прижимая тебя к себе, я вью вокруг нас непроницаемый кокон из спасительной теплоты, нежно затягивая тебя в него до тех пор, пока ты не перестаёшь дрожать. Уже занимается рассвет, пока я медленно отпаиваю тебя водой и помогая подняться, отвожу в постель. Переодеваю в футболку и старые пижамные штаны, разрисованные крошечными гитарами. Заказываю на кухне тёплого молока и терпеливо жду, пока ты пьёшь его крошечными глотками, сотрясаясь всем телом. Убираю в ванной комнате и в номере, отношу вещи в прачечную, стараясь не потревожить твой неровный сон. Лишь когда твоё дыхание становится спокойным и размеренным, я плотно закрываю дверь и ложусь рядом. Даю волю слезам, позволяя безудержной истерике наконец подняться где-то в районе живота, достигнуть груди и вылиться из глаз. Руки все еще трясутся, когда я выхожу на балкон и закуриваю твои сигареты. Утро почти наступило, калле окрашиваются в нежно-розовый цвет, пока торговцы открывают свои лавки, и из них все сильнее разносится запах свежей выпечки и горячего кофе. Жизнь продолжается — струится из приоткрытых окон тесных квартир, бежит по мостовым. Я опасливо вдыхаю прохладный воздух, словно боясь поверить, что ещё имею право принадлежать к этому празднику. Ещё могу ему радоваться. Венеция в первых лучах солнца перестаёт напоминать зловещий лабиринт — серпантин улиц заполняется людьми, торопящимися по своим делам. Но каждый, кто хоть раз бывал здесь, знает, что Венеция — превосходная лицедейка, не упускающая шанса обдурить тебя на каждом шагу. Но теперь ей меня не провести. Теперь, каждый раз приезжая сюда, я ощущаю смерть, её присутствие. Вижу её на площади Сан-Марко, на острове Сан-Микеле. Ощущая кожей тление и распад, отмахиваюсь от них, как от надоедливых мух. Ощущаю её в воде, когда пью. В еде, которую подают в бакаро. В простых и скучных движениях гондольеров. Каждый приезд я вспоминаю твою запрокинутую голову, сжатое спазмом горло, свой парализующий страх, своё отчаяние. Несколько раз я оглядываюсь на тебя, спящего, чтобы убедиться, что всё в порядке. Возвращаюсь в номер и задергиваю шторы, чтобы солнце ненароком тебя не разбудило. Поправляю подушку и подтыкаю одеяло со всех сторон. На цыпочках иду к выходу и уже намереваюсь вставить многострадальный ботинок в дверной проём. У самой двери неизвестная сила вдруг разворачивает меня. Слёзы снова подкатывают к глазам, грозя затопить всё моё существо. Предательский всхлип вырывается изо рта, когда я возвращаюсь к твоей постели. Ты крепко спишь, точно такой, каким я тебя знаю. О вчерашней ночи напоминают только крошечные, уже начавшие подживать ранки на костяшках пальцев. Повинуясь внезапному порыву, я осторожно касаюсь губами сначала твоей расслабленной руки, а затем лба. Тепло твоей кожи заставляет армию мурашек пробежать по моей спине. Поспешно утирая слезы, я собираю всё имеющееся у меня мужество, чтобы выйти из номера, чтобы снова окунуться в круговорот привычных дел: завтрак, сбор чемоданов, изнуряющая дорога в аэропорт в час пик — уже сегодня нас ждёт следующий город. POV Дамиано Рыжеволосая нимфа выходит из вагона поезда, как видение. Изысканно прекрасная и одновременно безыскусная в каждом своём движении, как Вероника Веронезе. Ты спускаешься на платформу сразу после, неся небольшую дорожную сумку и рюкзак, перекинутый через плечо. Тысячи крошечных иголок вонзаются мне под ногти, когда я вижу, как ты украдкой целуешь её красивую шею. Утром я заклеил небольшие ранки на костяшках пластырями, чтобы не привлекать непрошеное вынимание, но завидев тебя, все равно прячу руки в карманы, потому что мне автоматически становится стыдно за недавний срыв. Я не хотел. Я правда не хотел. После непродолжительного знакомства (мои руки в карманах, твой взгляд — пронизывающий и внимательный), Вик сразу же завязывает с Лукрецией светскую беседу.       — Итан, чёрт тебя подери! Ты привёз Лукрецию Росси! — громкий восторженный шёпот Томаса догоняет меня, когда я беру ваши пожитки и плетусь позади всех. — Да к ней запись на месяцы вперёд!       — Потише на поворотах, Томас! — раздаётся насмешливый голос Виктории. — Не разбей шатёр фан-клуба прямо здесь. Томас раздраженно фыркает, когда она уводит разговор в сторону и начинает расспрашивать о Венеции — ему явно не терпится сесть на своего любимого конька и долго-долго говорить о татуировках. Я, конечно, не жил в бункере последние несколько лет и прекрасно знаю твою новую знакомую. «Тату-артистка с большим будущим». С настолько, блять, большим, что Томас уже закапал своими фанатскими слюнями весь перрон. Я намеренно замедляю шаг, чтобы случайно не столкнуться с тобой: ни словом, ни жестом, ни даже взглядом. Чтобы случайно не столкнуться с вами — с вашими сплетенными руками, общими шутками, наэлектризованными, но будто случайными прикосновениями. Я хорошо знаю эти прикосновения — если бы ты мог, ты бы трахнул её прямо здесь. Ты молчишь, не поддерживая оживленной беседы и предоставляя мне возможность беспрепятственно разглядывать, рассматривать, впитывать. Впитывать тебя с ног до головы: твою прямую спину, обтянутую просвечивающей белой майкой, напряженные мускулистые плечи, твою новую татуировку — красно-желтый цветок, похожий на всполох пламени. Твои волосы, забранные в небрежный узел. Несмотря на то, что я целый месяц не мог думать решительно ни о чем, кроме нашей ужасной ссоры, краем сознания я улавливаю это чувство, которое опасливо поднимает голову у меня в груди. Я скучал по тебе. Господи, как же я скучал. POV Итан Последние полчаса до Термини поезд просто плетётся, решительно отказываясь набирать скорость и предоставляя мне чудесную возможность в красках воображать нашу встречу в собственном воспалённом мозгу. Выпитый кофе встаёт у меня поперёк горла. Что ты скажешь? Что тебе жаль? Что я отвечу? Что я тоже хотел задеть тебя как можно больнее и был даже рад, когда это получилось? Или лучше сказать, что я примчался сюда, как только узнал, что тебе хуже. Как я наплевал на всё: на рабочий график Лукреции, на свои новые, едва зарождающиеся отношения, на свою собственную злость и обиду? Сказать, что я приехал бы в какую угодно точку на карте, если бы знал, что ты окажешься в ней. Или ничего не говорить, и вместо этого, не сумев совладать с собой, начать выискивать на твоём лице то, что я теперь буду вынужден искать всегда? Печать медленного самоуничтожения, паралича воли? Невозможность остановиться, признаки приближающегося конца?       — Меня тошнит. — выдавливаю я, чтобы иметь возможность ничего не объясняя, выйти к приоткрытому окну поезда и просто смотреть на проплывающий мимо индустриальный пейзаж — привычную картинку без мостов, каналов и венецианских палаццо. Когда после тридцати бесконечных минут тряски мы наконец-то прибываем на Термини, я, как хренов джентельмен, пропускаю Лукрецию вперёд, решительно выхватывая у неё сумку с вещами. Делаю это просто потому, что мне страшно наконец увидеть тебя воочию и подтвердить свои худшие догадки. Ты же не можешь вечно здесь торчать, трусливая твоя задница. Не сделав и шага с подножки, я заранее знаю, что ты стоишь позади Вик и Томаса, которые сразу же обрушиваются на меня с вопросами. Впрочем, Томаса надолго не хватает — стоит ему заметить Лукрецию, как он тут же теряет всю свою браваду и только хлопает глазами, абсолютно обомлевший от свалившегося на него счастья.       — Обожаю ваши… то есть… твои…       — Работы, Томас… — Виктория сгибается пополам от беззвучного смеха. — Работы!       — Спасибо. — отвечает она абсолютно искренне, с бесхитростной простотой, которая так меня привлекает. Бьюсь об заклад, Томас уже намеревается договориться о ближайшем сеансе. Пока Раджи продолжает глазеть на новую знакомую, а Вик завязывает ни к чему не обязывающий разговор, я могу наконец посмотреть на тебя внимательнее. Правая рука в кармане потрёпанных джинсов. Пластырь пересекает указательный, средний и безымянный пальцы чуть наискось, потому что ты клеил его левой рукой, сидя на краю ванной. Ты явно не стремишься никого впечатлить и вообще держишься в тени, стараясь не смотреть на меня, а уж на Лукрецию и подавно. Внешний вид явно мало тебя заботил всё это время — ты похудел, под глазами залегли глубокие тени, отросшие волосы не расчёсаны и кое-как запрятаны под видавшие виды кепку с потёртым козырьком. Без макияжа, одетый в старые джинсы и растянутый свитер, ты кажешься мне особенно красивым и уязвимым. Ты почти прозрачен — я могу протянуть руку и потрогать твоё нутро, заглянуть внутрь тебя, что бы там не таилось. На секунду, всего на секунду, наши взгляды встречаются, когда я обгоняю тебя и примеряюсь к неторопливому шагу Лукреции. «Мне жаль» — говорит твой взгляд. «Мне тоже». Несмотря на то, что я целый месяц не мог думать решительно ни о чем, кроме нашей ужасной ссоры, краем сознания я улавливаю это чувство, которое опасливо поднимает голову у меня в груди. Я скучал по тебе. Господи, как же я скучал.