(Fuck them all) Faites l'amour Nous la guerre, nos vies à l'envers.
Mylène Farmer «Fuck them all»
POV Итан Июль неспешно подходит к своей золотой середине — знойный, удушливый, пахнущий жёлтой пыльцой и мёдом. Полный недосказанности и напряжения, которые растут между мной и Дамиано, как сорная трава. Крепнут с каждым днём и, того гляди, расцветут пышным цветом. Десять дней назад мы перебрались из Рима в дом Манескин. Я не был здесь с нашей последней совместной записи. Стены насквозь пропитаны предвкушением грандиозного краха. Даже сейчас, спустя почти полтора года после релиза, я чувствую этот запах. И, тем не менее, я всегда любил это место, эту колыбель наших первых музыкальных опытов, первых ошибок и громких побед. Десять лет этот дом менялся вместе с нами: терпеливо сносил кризисы, когда кто-либо вдруг решал перекрасить его стены в темно-синий цвет. Безропотно принимал как скандинавский минимализм, так и угловатый лофт нашей общей гостиной. Несколько лет назад даже обзавёлся открытой верандой, где мы полюбили коротать летние вечера, тягучие и бесконечно длинные. Лукреция осталась в Риме, получив предложение от одной из тату-студий — гостевой визит длиной в несколько недель. Что скрывать, я был даже рад этому неожиданно свалившемуся на мою голову подарку — не пришлось объяснять, почему Дамиано шарахается от нее, как чёрт от ладана. Приглашая Лукрецию с собой, я надеялся, что это поможет поставить жирную точку в нашей истории. Той её части, которая закончилась мокрым поцелуем и моей мастурбацией в наглухо закрытой ванной комнате. На самом деле это всё только усложнило. Я наивно полагал, что сумею просто вымарать эту ночь из своей жизни, и все снова вернётся на круги своя. Вообразил себя писателем, который сможет вырвать позорные черновые листы из идеального романа и переписать его набело. Сочинить историю с прозаичным сюжетом, где мы всё ещё просто друзья. Историю, в которой ты не вылизываешь мою шею, а я не выгибаюсь навстречу твоей руке. В этой истории я не главный герой. И даже не герой второго плана. Я не более чем безвольная марионетка, управляемая умелым кукловодом. Абсолютно беспомощно я подёргиваю то ногой, то рукой, заходясь в конвульсиях, пока ты бесстыдно раздеваешь меня на виду у всех. Раздеваешь одними глазами, перегнувшись через противоположеный край стола, пока Томас хлопочет над завтраком, а Виктория варит кофе. Незримо прикасаешься к приоткрытым губам, к оцепеневшим пальцам, к напряженным бёдрам и ягодицам. Твой открытый взгляд, направленный мне прямо в лицо и пугает, и возбуждает одновременно. Возбуждает до натянутых жил, до скрученных кишок, до тошноты. Кто в этой истории Лукреция, я стараюсь не думать. Я вспоминаю, как мы познакомились — с момента моей капитуляции в Венецию прошла всего неделя. Абсолютно бессмысленные семь дней, которые я бездарно промотал, лёжа в кровати и баюкая своё уязвлённое самолюбие, как кровоточащий обрубок руки. Всё остальное интересовало меня настолько мало, что я даже не потрудился съехать подальше от вокзала, этого эпицентра людской толкотни и какофонии. Почти каждый день я ходил от рынка до своей съемной квартиры через запружённый народом мост. Налететь со всей дури на случайного прохожего, пересекая Риальто — с кем не бывает? — Простите! Сам не вижу, куда иду. — я успеваю заметить лишь копну рыжих волос, которые взмывают вверх, как по мановению волшебной палочки, когда она пытается удержать равновесие. — Ничего страшного. Подержите одну секунду? — я принимаю тяжёлую сумку, в которой, едва слышно шурша, перекатываются альбомные листы. — Задумываться в Венеции стоит, как нигде, она для того и создана. А ещё сюда приезжают умирать. Мадонна, она это серьёзно? — Да? А от чего? — От болезней, от нищеты, от безнадёги. Но от любви — гораздо чаще. — Всю жизнь думал, что от любви положено умирать в Париже. — улыбаюсь я, закидывая сумку на плечо. — Париж — глянцевая туристическая открытка, бренд для выколачивания денег из влюблённых недоумков. — серьёзно парирует, откидывая волосы назад. — А Венеция — последний шанс отчаявшихся. — И что же вы тут делаете? Мечтаете влюбиться или умирайте от любви? — Ни то, ни другое, — облокачивается на щербатый хребет моста. — Я здесь живу. Огонька не найдётся? Пока тлеют наши сигареты, я с бесстыдным любопытством первого встречного изучаю её лицо — нежный профиль, украшенный полупрозрачными веснушками, миндалевидные хвойные глаза, упрямый рот. — Как ваше имя? Хотелось бы узнать, прежде чем вы спрыгните с моста и растворитесь в канале. — Лукреция. — рукопожатие уверенное и крепкое. — Балюстрады Риальто испещрены миллионами рук. Говорят, если притронуться к ним, можно оставить свой отпечаток. Так что вы легко меня найдёте. — Итан. — провожу рукой по шершавой поверхности балюстрады. — Хотите кофе? Я угощаю. — Во «Флориан»? — хитро прищуривается, закусывая фильтр уголком рта. — Где-то между Тицианом и Марко Поло? — Венецианка зовёт прогуляться по Сан-Марко? — усмехаюсь в ответ. — Венецианкам вообще доверять не стоит. — заговорщицким шёпотом отвечает Лукреция, заделывая волосы на затылке в полыхающий рыжий узел. Она стала для меня островком безопасности. С ней рядом моя непредсказуемая жизнь рок-идола наконец вошла в мирное русло, приобрела направление. Пока наша дружба меняла своё лицо, превращаясь во что-то неизвестное, и оттого жуткое, роман с ней из венецианского приключения быстро разросся до римских каникул. Мы все также часто занимались сексом и проводили послеполуденные часы в скверах и парках, раскинувшись на траве. Устраивали пикники, ели джелато и свежие фрукты. По вечерам я готовил ужин и варил сангрию, позволяя втравить меня в бесконечный кинематографический марафон. Десятки фильмов — от классических «Унесённых ветром» до чернокомедийного «Залечь на дно в Брюгге». Это были размеренные и неторопливые несколько летних недель. Абсолютно обыденные, не отягощённые ни концертными гонками, ни дикими пьянками, которые бывают только в туре. Эти несколько недель я прожил ровно так, как было необходимо мне, чтобы наконец обрести подобие равновесия. Жизнь же рядом с тобой все эти десять лет была похожа на путешествие по бурной реке. Путешествие, в котором постоянно приходится лавировать меж острых камней и бурных порогов, рискуя каждую секунду разбиться. С годами я научился неплохо управляться с этим течением, избегая особенно опасных участков. Договариваться, уступая твоему неуёмному темпераменту. Бывали и моменты покоя: тогда я, словно путник, страдающий от жажды, припадал к тебе, как к холодному лесному ручью. Последние пару лет таких оазисов все меньше — погрязнув в своём собственном личностном кризисе, ты прихватил всех нас с собой на самое дно. Иногда мы всплываем на поверхность, чтобы урвать немного воздуха и снова погружаемся еще глубже, чем прежде, каждый раз силясь оттолкнуться и наконец вырваться к солнечному свету, который едва виден за толщей воды. С одной стороны, вытолкнуть тебя на поверхность кажется мне самой важной вещью на свете. С другой, единственное, чего я хочу — убраться из этого водоворота подальше и навсегда осесть в тихой гавани. Сейчас это называется созависимостью, но для нас четверых этот неразрывный симбиоз давно стал привычным. Я прожил с тобой в тесной связке столько лет, что границы нормы для нас обоих расширились, расступились, оставляя незаполненное ничем пространство. Теперь оно забито этим звенящим напряжением, удушливым, как отсутствие воздуха в газовой камере. Каждый из нас справляется с ним по-своему. Твои приступы резко прекратились — первые дни я болезненно прислушивался к плеску воды, до поздней ночи смоля сигареты в открытое окно. Но все было тихо. Теперь ты неожиданно вернулся к старому способу борьбы со своими демонами — ранним утром, пока все в доме ещё спят, ты запираешься в студии с гитарой и кофе. Периодически к тебе заходят Вик или Томас. Вик — с кофейником и ее фирменным взглядом явижутебянасквозь, Томас — с небольшими порциями еды, которую он любовно готовит для тебя. — Он снова пишет! — свистящим шёпотом говорит Виктория, убирая со стола. — И нормально ест! — Не гони. — недоверчиво хмыкает Томас, принимая у неё Пейзанскую башню из грязных тарелок. — Точно тебе говорю! Тони, как думаешь, теперь все позади? — Ох, Винченцо, я не был бы так уверен. — я ловлю внимательный взгляд Томаса, которым он награждает меня теперь каждый Божий день. Иногда я думаю, что он догадывается обо всём. Симбиоз, мать его. Я тоже избираю место изгнания, превращая шезлонг у бассейна в суверенное государство. Обношу его высокой крепостной стеной из толстенных книг, за которой бурлит Коктейльное море, и покидаю свой пост только к обеду. В столовой мне приходится держать оборону, потому что ты снова садишься прямо напротив меня, и изощрённая пытка взглядом продолжается. Я заглатываю стряпню Томаса как удав, почти не жуя, лишь бы это прекратилось. Я готов на всё, лишь бы мои внутренности перестали гореть в твоей осаде. Впервые после ссоры мы поговорили ещё в Риме, до отъезда в Милан. — Покурим? — предлагаешь ты, преграждая мне путь к отступлению и доставая пачку из кармана. — Табачная лавка «У Дамиано» снова начала свою работу. — Давай. — мы выходим на балкон твоей квартиры, где ярко-оранжевое солнце как раз заваливается за горизонт. Его гаснущий свет чуть касается твоего лица, когда ты щёлкаешь крошечной золотистой зажигалкой. — Интересная вещица. — говорю я просто для того, чтобы заполнить неудобную паузу. — Старинная? — Наверное. — выдавливаешь ты, глубоко затягиваясь и выпуская дым через нос. — Случайно прихватил в «Jerry», когда… — Схлопотал от меня по роже? — делаю короткую затяжку и усмехаюсь сквозь выскальзывающий изо рта дым. — Прости меня. — ты вдруг резко разворачиваешься всем телом, подходя ко мне вплотную. Так, что крошечный балкон вдруг сжимается до размеров карандашной точки. — Я зашёл слишком далеко. — Я тоже. — снова затягиваюсь и опускаю голову, выпуская дым нам под ноги. — Хотя ты, конечно, порядочный мудозвон. — Называй меня, как хочешь. — твоя рука практически касается моего бедра, когда ты подходишь ещё немного ближе. — Встречайся, с кем хочешь. Даже приглашай своих девушек в Дом, если тебя это забавляет. Я не должен был оскорблять тебя. Но я не собираюсь извиняться за тот поцелуй. И за всё, что было после. Потому что мне, чёрт подери, не жаль. Сердце исполняет сложный кульбит, а низ живота пропарывает судорога, когда ты перегибаешься через моё плечо, прижимаешься бёдрами, тушишь сигарету в пепельнице. — Подумай о том, что я сказал. Необязательно отвечать прямо сейчас. — после этих слов ты поспешно уходишь, оставляя мне свою зажигалку да запах сигаретного дыма. Я с самого приезда только об этом и думаю. Жаль ли мне? Нет. Злюсь ли я до сих пор? Нет. Мне просто страшно до чёртиков. Страшно каждый грёбаный раз, когда ты садишься напротив меня. Страшно, когда ты выходишь к бассейну и с разбегу ныряешь в воду, обдавая меня снопом брызг. Страшно, когда я возвращаюсь в гудящую тишину своей комнаты и ложусь в кровать, долго ворочаясь с боку на бок, прослушиваясь к скрипу половиц за стеной. Страшно засыпать — ты снишься мне всю последнюю неделю. Каждую ночь я ощущаю на своей шее твои губы. Твои зубы, оттягивающие кожу. Твой язык, умело зализывающий нанесённый урон. Почти каждое утро я просыпаюсь с гудящей головой, между сбитых простыней, в белье, перепачканном спермой. Поллюции не приносят облегчения. Меня тут же опаляет жгучий стыд, потому что я всё равно хочу тебя нестерпимо. До рези в глазах, до боли в каждом суставе, до подкашивающихся коленей, которые подламываются так болезненно, словно сухожилия разрубили ножом. Когда я наконец выбираюсь из постели, из студии уже доносятся гитарные аккорды да едва слышный отзвук фортепиано. Ты снова пишешь музыку. POV Дамиано — Задержишься ещё на неделю? — ты ходишь по гостиной из угла в угол, придерживая телефонную трубку плечом. С плавок стекает вода — на старом паркете уже образовалось небольшое море. Мокрые волосы облепили твоё лицо и спину, как щупальца морского чудовища. — Я тоже скучаю. Я спустился в гостиную только по одной причине — закончился кофе. Мне даже странно увидеть тебя здесь так рано — до обеда еще порядочно времени. Уже вторую неделю ты не слезаешь с облюбованного лежака, углубившись в какое-то заумное чтиво и прерываясь только на еду. С завидной регулярностью поглощаешь алкогольные коктейли — взвод стеклянных бокалов у бассейна ширится в геометрической прогрессии. С удовольствием вспоминаю, как кровь бросилась в твоё лицо за завтраком, где-то между бискотти и кофе, когда я посмотрел на тебя в упор темсамым взглядом. Томас как-то нарёк его недвусмысленным словосочетанием «телепатический трах». — Дамиано, — Раджи сохраняет серьёзнейшую мину, — после тура тебе придётся делать уйму тестов на установление отцовства. — Да иди ты! — запускаю в него подушкой, внутренне щурясь от довольства. Эгоистичный сластолюбец внутри меня заходится в экстазе, когда твои щёки делаются такими лихорадочно красными, что Виктория откладывает вилку и, прикладывая руку к твоему лбу, спрашивает, не простудился ли ты. Я не спускаю с тебя глаз, продолжая поддерживать ленивую утреннюю беседу с Томасом. Мне это ничего не стоит — я закусываю свой завтрак твоим смущением, твоими беспокойными руками, твоей подрагивающей нижней губой. Я стаскиваю с тебя одежду, пока ты тяжело встаёшь со стула, чтобы налить еще кофе. Поднимаю согнутую ногу, и почти лениво развожу ей твои бёдра, пока ты благодаришь Томаса за завтрак. Зарываюсь руками в твои потрясающие волосы и, накручивая их на пальцы, медленно обвожу языком очертания твоей ушной раковины до тех пор, пока ты не вырываешься и не спасаешься бегством. Ты бежишь от меня так отчаянно, словно я Плутон, а ты Прозерпина. Каждую минуту я делаю всё, чтобы смутить тебя, вторгнуться в твою зону комфорта, проверить твои новые отношения на прочность. В Риме я вёл себя до тошноты примерно, пока ты прижимал Лукрецию к каждому дереву в Вилле Боргезе. Я играл с вами в бадминтон, ел мороженое, рассматривал скульптуры Бернини, слоняясь как тень в сумрачных залах галереи. Учтиво уходил, пока вы валялись на траве, приклеившись друг к другу. Даже проявлял великодушие и не звонил тебе несколько вечеров подряд, зная, что вы наверняка смотрите вместе какую-нибудь муру по телеку. Вообщем, избрал путь недобровольного изгнания. Как Рэй, которого злобный босс Гарри заслал в чёртов Брюгге. Но как только мы вчетвером приезжаем в Милан, берём такси и выдвигаемся загород, я бросаю замашки церковного мальчика-послушника. Теперь я играю грязно, грязно настолько, что вода, скатывающаяся с моего тела в душе каждый вечер, кажется мне зловонной жижей. Моя комната, последние недели напоминавшая вонючую дыру, чудесным образом превращается в убежище дамы полусвета, готовой смущать, соблазнять, развращать. Каждое утро, прежде чем спуститься за кофе и засесть за фортепиано, я с подзабытым энтузиазмом разглядываю свой арсенал: полупрозрачные ткани, глубокие вырезы, шнуровки, кожа, бархат, шёлк. Подождут. Пробегаю рукой по вешалкам и закрываю шкаф, выбирая чёрную льняную рубашку и такие же брюки. Расчесываю еще влажные волосы и едва заметно подвожу глаза. Вхожу в стремительно исчезающее парфюмерное облако: кедр, сандал, кожа, мускус, амбра. Моё тело вдруг снова становится ценностью, а не вместилищем ненависти и недовольства собой. Я не вызывал рвоту уже две недели, мои руки зажили, кислый привкус исчез изо рта, и чувство голода преследует меня теперь гораздо реже. Впрочем, еда до сих пор не стала моим другом — я скорее заключил с ней пакт о ненападении. Десяти дней римских каникул вполне хватило, чтобы я смог признаться себе, что наша дружба неотвратимо мутирует во что-то диковинное, поворачивается в наших руках своими ещё неотёсанными, скромно сверкающими гранями. Я сожалею, когда вижу, как она уходит в небытие. Я сожалею о ней каждый раз, когда вспоминаю твой задушенный выдох губы-в-губы. Провожаю её в последний путь, когда стою в душе, привалившись к мокрому кафелю, и, расставив ноги, кончаю в собственный кулак, как подросток. Когда понимаю, что вместо своей руки я бы предпочёл твой небольшой рот. Вместе с тобой в мою жизнь неожиданно возвращается музыка. Сначала несмело — я снова начинаю слушать любимые группы в наушниках и танцую на кухне, как раньше, пока занятый ужином Томас, удовлетворённо хмыкая, даёт мне попробовать фетучинни с грибами. Слушаю наши старые записи — пробегаюсь от Il ballo della vita до Teatro d’ira. Наигрываю любимые мотивы на гитаре, сидя на веранде и вдыхая остывающий воздух. Шучу и болтаю с Викторией, когда она приносит ромашковый чай и устраивается рядом, положив голову мне на плечо. Внутри всё переворачивается одним субботним утром — я наконец открываю дверь в студию. Моё святилище. Начинаю с уборки — выкидываю банки и бутылки, вытряхиваю пепельницы, стираю пыль, открываю настежь окна, мою пол и даже срезаю в саду охапку пионовидных роз. Это место больше не должно напоминать эшафот, на котором было повешено моё вдохновение. Повешено глупо и жестоко — подталкиваемое депрессией, стыдом, неуважением. Закончив, откидываю крышку фортепиано и, чуть помедлив, наигрываю самую простую мелодию. Наливаю кофе и выпиваю его мелкими глотками, упоённо провожу рукой по клавишам. Через несколько часов спускаюсь к обеду, помогаю Виктории накрыть на стол, сливаю сваренную Томасом пасту, режу моцареллу и иду в сад — нарвать свежей зелени. Ты перебрался с шезлонга под сень раскидистого клёна. Водишь пальцем по пожелтевшим от времени страницам, зажав сигарету в свободной руке. Влажные после бассейна волосы почти высохли и теперь немного вьются, свешиваясь почти до пояса. — Угостишь? — принимаю у тебя сигарету и закуриваю, привалившись к стволу дерева. — Что читаешь? — Лентини. — ты едва размыкаешь губы и почти не поднимаешь глаз, когда я сажусь на траву рядом с тобой. — Сhi non avesse mai veduto foco… Тому, кто видит пламя в первый раз И невдомёк, что жжётся это диво Ведь поглядеть — одна услада глаз Играет да резвится шаловливо. Но только тронь — и всё поймёшь тотчас, Рука болит, ожог — аж до нарыва! Вот так бы ты однажды обожглась! Во мне-то всё лишь этой болью живо… Ну, обожгись, любимая моя! Того гляди, и ты б уберегла Меня от новых бед. Увы, любовь — особая статья, Ты в прятки с ней играть поднаторела, Я ей служу — и мне пощады нет. — Красиво. — тушу сигарету о подошву. — Обедать будешь? — Сначала искупаюсь, пожалуй. — подкладывая мою зажигалку между страниц вместо закладки, ты разворачиваешься и уходишь. Твоя красота грозит мне неотступно, каждый день, неумолимая и величественная. Она почти пугает меня, когда ты раздеваешься у кромки воды и потягиваешься всем телом, словно дикое и сильное животное, готовое для смертельного прыжка. Она ласкает меня нежными пальцами, пока ты спишь, раскинувшись на шезлонге, безмятежный, как Маленький принц. Каждый раз, когда я подхожу слишком близко, она обращается в шелестящий лавр, глухой к моим мольбам. Словно ты — Дафна, а я Аполлон, ищущий твоего расположения. Чтобы выжить во всём этом дурдоме, я закапываюсь в гору нотных листов и выныриваю уже глубоко за полночь, очистившийся и почти счастливый. Возвращаюсь, насвистывая, в свою комнату, минуя твою приоткрытую дверь. Приоткрытую для меня, как всегда. Раз увидев твой силуэт в дверном проёме, я больше не смогу прикидываться, что ничего не изменилось. Поэтому завтра всё начнётся сызнова — я тщательно оденусь, расчешу волосы, разотру каплю парфюма между запястьями. Спущусь вниз за кофе. Снова сяду напротив, и как бы невзначай начну разглядывать твоё лицо. Следить за тонкой линией скулы, разрезающей твою щёку надвое. Любоваться высокой, изящно скроенной фигурой, пока ты стоишь, облокотившись на книжную полку — выбираешь следующую жертву на пятьсот страниц, которая сегодня же будет проглочена. Насмотревшись вдоволь, снова поднимусь в студию. Там я до вечера буду пытаться превратить тебя в песню. Сохранить между интервалами. Чистая квинта. Малая септима. Запутаюсь в квинтдециме и, закусив кончик карандаша, силюсь наконец найти ускользающую гармонию. Иногда я подхожу к окну в своей комнате, чтобы посмотреть на тебя снова: дымится ли кончик сигареты, переворачиваются ли страницы, множатся ли бокалы. Сердце застревает в глотке, когда ты вдруг резко поднимаешь глаза и смотришь мне прямо в лицо, забыв о недавнем смущении. Поспешно отшатываясь от окна, я ощущаю себя Святым Лаврентием, который умолял своих мучителей перевернуть его искалеченное тело на жаровне. Я тоже пытаюсь насмехаться над собственными страданиями. Давай же, переверни меня. С этой стороны я ещё недостаточно прожарился.