Гайлардия

POV Виктория Храни Боже Ив-Сен Лорана. Хотя мэтр уже давно лежит в земле, я благодарю его за воздвигнутую фэшн-империю. За платье Мондриан, за популяризацию стиля сафари, за женский смокинг. Но больше всего я благодарна за кругленькую сумму, которая только что поступила на мой банковский счёт. Моё сотрудничество с модным домом YSL четвёртый год приносит неплохие дивиденды. Единственные деньги, на которые я могу сейчас рассчитывать, пока Måneskin находится в творческой коме. Томас предпочитает называть это творческим отпуском, но я не люблю обманываться. Я перестала тешить себя иллюзиями, когда мы первый раз сорвали сроки записи из-за безудержных пьянок Дамиано и суетящегося Итана, пытавшегося своим телом перекрыть эту прорванную плотину. Потом было много чего ещё — сингл, вылетевший из топа в первую неделю, третьесортные премии, сорванные автограф-сессии. Мировой тур и тот пошёл по пизде. Булимия Дамиано свалилась нам на головы как Дамоклов меч, и Итан сбился с ног, обзванивая лучшие рехабы и терроризируя психотерапевтов. — Разреши себе слажать, Винченцо. — увещевал меня Томо. — Первые строчки Биллборда проживут пару лет и без нас. — Прости, не могу. — мрачно отвечала я, обгрызая лак с ногтей и наблюдая, как Дамиа поглощает огромный банана-сплит после концерта в Тулузе. С вишенкой наверху, конечно же.
 Я знала, чем эта вишенка для нас обернётся.
 Звонок толстосумов из Сони — раз.
 Смазанный саунд-чек и такой же лажовый концерт — два.
 Моё чувство вины — три. 
Вины за то, что не заметила вовремя, не пресекла на корню, не была внимательнее. Некоторое время я пытаюсь оправдать себя — это же Дамиано.
 С ним всегда всё «слишком». Слишком сложно, слишком непредсказуемо, слишком…
 В нашей маленькой семье мы все давно привыкли к шкалящей изменчивости его характера. К стальному перфекционизму, давящему всё живое вокруг, как каток. К непробиваемой амбициозности прирождённого лидера. К капризам и своеволию обиженного ребёнка.
Некоторое время я успокаиваю себя тем, что всё рано или поздно нормализуется. В конце концов, шестьдесят концертов — испытание не для слабонервных. Жизнь в туре не похожа на нашу жизнь в Италии — оседлую и неторопливую.
 Жить в туре — значит быть кочевником, довольствоваться малым, не требовать большего. Засыпать быстро и в любом положении, а потом разминать затёкшую спину, отряхиваться от похмелья и снова отправляться в путь.
 Жить в туре — значит не иметь возможности побыть одному, и в то же время страдать от одиночества. Это десять перелётов в неделю, консервированные бобы в самолёте, горький кофе на вокзалах, тёплая минералка в залах ожидания.
 Поэтому, когда Дамиано стремительно худеет, питаясь в основном виски из бара, я не бью во все колокола, не расспрашиваю ни о чём, пока мы стоим на балконе и курим в предрассветной парижской дымке.
 Шоры наконец спадают в Венеции — половина тура уже позади. Я понимаю, что облажалась, когда ни на шутку перепуганный, без умолку тараторящий Итан зажимает меня в автобусе, в крохотном закутке между ванной и кухней. — Он чуть не умер! — зрачки Итана так расширены, что кажутся почти чёрными. — Я просто зашёл стрельнуть сигарету, и…
 Прижимаю ладонь ко рту, закусываю костяшки пальцев, чувствую, как тяжелеет голова и подгибаются колени.
 Мне становится страшно по-настоящему. Страшно не за Дамиано, нет.
 Мне страшно за Måneskin.
 Я была уверена, что мы прославимся. Я всегда это знала, это было моей верой, моей религией. 
Своей фанатичной убеждённостью я ни раз вытаскивала нас из творческих застоев, рабочих перепалок, бытовых конфликтов. Наш союз, эту маленькую ячейку два на два я всегда ставила превыше всего. Превыше семьи, превыше личных отношений, даже превыше себя.
 Теперь Måneskin, моё детище, рассыпается прямо в моих руках. Пытаясь вывезти на своём горбу кризис Дамиано, отчуждённость Итана, безразличие Томаса, я ощущаю, как в мои пальцы врезается пеньковая верёвка, рассекающая кожу до крови.
 В последнее время я часто вспоминаю, как всё начиналось: мы верили в то, что говорили и горели нашим общим делом, а остальной мир превозносил нас за это. Превозносил за молодость, за безбашенность, за отвагу.
 Теперь же в наш лексикон прочно вошло слово «компромисс». Мы договариваемся с лейблом, договариваемся с арендодателями, с подрядчиками, даже друг с другом.
 Я кожей чувствую, как огонь в нас затухает, сминаемый смирением, коммерцией и футболками по сорок евро.
 Rock’n’Roll never dies, как же.
 Из меня неплохая лицедейка — я могу быть прогрессивной феминисткой, давая интервью. 
 Парнем в юбке в кругу друзей. Бунтаркой а-ля Джоан Джетт в Инстаграм.
 Сцена — единственное место, где я не могу ни лгать, ни притворяться. Я поклялась себе никогда не лгать на выступлениях десять лет назад, когда, зажмурив глаза от страха, разместила на Фейсбук объявление о поиске музыкантов.
Теперь же, когда я слушаю «Caduta libera», наш последний альбом, мои уши горят от стыда, а шея покрывается горячечными красными пятнами. Потому что на этой записи я впервые в жизни предаю свой нерушимый обет.
 Предаю свою веру, свою религию.
 Предаю саму суть Måneskin.
 Сами того не заметив, мы превратились в хрустящий фантик, нашпигованный колкой мишурой. Иногда мне кажется, что остаться играть на улицах Рима, не желать большего и не искать успеха было бы лучшим решением.
Еще четыре года назад мы могли балансировать на тонкой грани между коммерческим успехом и чистым творчеством, словно канатоходец Тибул. Сейчас же единственное, что мы способны сотворить — новый интернет-магазин, набитый под завязку раритетным мерчем (доставка платная).

 — Может, съездим в Милан? — заявляет Томас в конце июля. — Сходим в клуб, потанцуем.
 Я окидываю взглядом его худощавую фигуру и, встречая взгляд доверчиво распахнутых, почти детских глаз, не могу отказать.
 Томас тоже справляется, как может, сливая свою апатию в кастрюли с нашими завтраками, обедами и ужинами. Без конца листает кулинарные книги, экспериментирует с ингредиентами, заказывает лучшее вино изо всех уголков мира, пока гитара уже второй месяц пылится в шкафу. — Можно и в Милан, — наконец соглашаюсь я, шествуя в одном нижнем белье на балкон. — Раз уж Зал славы рок-н-ролла нам теперь не светит. — Ты это брось. — Томас моментально подскакивает со своего места и, подлетая ко мне, сгребает в охапку и поднимает в воздух. — Даже думать не смей. — Ну а что мне остаётся? — угрюмо начинаю спорить я, свешиваясь с его плеча. — Раз Эдгар и Дамиа заигрались в свои брачные игры, а ты собрался открыть Мишленовский ресторан. 
— Ты думаешь, они спят вместе? — вдруг спрашивает Раджи, опуская меня на диван и протягивая початую бутылку пива. — Ага, прямо как мы. — усмехаюсь я, вытягивая ноги и устраиваясь поудобнее в диванных подушках. — Ты знаешь, что для меня секс как спорт. — ухмыляется Томас, ловя мою правую ступню в свои ладони и нажимая большим пальцем на свод стопы. — Дружить после этого мы не перестали. А Итан… — Что? Устроил тут смотр невест? — делаю короткую затяжку и тушу окурок в пепельнице. — Ага, а Дам решил поиграть в игру под названием «Кто быстрее сдохнет от сексуального напряжения». — Томас лениво пробегается пальцами по моей ноге. — Пожирает его глазами не хуже моих равиоли. Боюсь, как бы чего не вышло… — Зато он снова пишет музыку. — говорю я, прислушиваясь к звукам фортепиано наверху. — И перестал вызывать рвоту. — Ты знаешь Итана не хуже меня. — Томас устраивается на диване, положив лохматую голову мне на колени. — Черепаха в глухом панцире и то сговорчивее. — Резонно. Вообще, я всегда была против… — допиваю пиво и ставлю бутылку на пол, — отношений в группе. — Детка, ты явно опоздала! — ржёт Раджи, обхватывая губами зеленоватое горлышко. — Мы все давно в отношениях. Итальянская мыльная опера, мать её! — Ты как всегда проницателен. — улыбаюсь я, ероша его спутанные волосы ещё больше. — Кажется, я поздно спохватилась. — А насчёт Зала славы рок-н-ролла не волнуйся. — тихо говорит Томас, сжимая мой подбородок большим и указательным пальцем и оставляя чуть ощутимый поцелуй на щеке. — Мы ещё принесём его тебе на тарелочке с голубой каёмочкой.

 POV Томас Гастрольный автобус — самое одинокое место на Земле. Здесь ты один вынужден искать применение прорве освободившегося времени, пока он шесть часов катится из Тулузы в Париж, пять — из Парижа в Амстердам, гонимый плотным расписанием. За годы гастрольных путешествий наш транспорт вымахал из небольшого минивэна до длиннющей, скрипящей шинами кишки, нашпигованной всеми мыслимыми благами цивилизации: от стационарной кофемашины до душа Шарко.
 Эта «кишка» переваривает нас уже несколько месяцев.
 Спрятавшись за рядами кресел, мы бесконечно пытаемся убить мучительно тянущееся время. В ход идёт всё: книги, приставка, онлайн-кинотеатр, невкусные харчи, мастурбация в тесном туалете.
 В туре группа всегда пересобирается, как детский пазл: непоколебимые лидеры (Дамиано и Виктория) вдруг сдают свои позиции, нуждаясь в постоянной поддержке и принятии, пока тихие исполнители (я и Итан) бережно сортируют их эмоции по контейнерам. Десять гигов за десять дней — и Виктория тихо плачет от усталости после концерта, привалившись к моему плечу, а Дамиано забирается на кровать Итана, ложится на бок, подтягивает босые ноги к груди и, похожий на беззащитный эмбрион, прижимается к его спине до тех пор, пока Торкио, уткнувшийся в очередной толстенный том, не протягивает руку и не начинает поглаживать его по сгорбленной спине, пробегаясь пальцами от шеи вниз по позвоночнику. 
 Тур меняет само течение жизни, подчиняя её дорожным пробкам, очередям на заправках и на таможне, длинным перегонам из города в город.
 Часто мучает бессонница, а желание поспать настигает в самый неподходящий момент. Например, однажды я чуть не заснул на саундчеке. Спать в «кишке» проблематично — моя кровать похожа на Прокрустово ложе, несмотря на ортопедический матрас, сделанный под заказ. Домашняя или хотя бы горячая, сносно приготовленная еда занимает отдельное место в списке желаний. Есть хочется почти всегда — сказываются каждодневные нагрузки. 
 Поэтому, наконец возвращаясь из тура длиной в десять месяцев, на протяжении следующего года я бесконечно готовлю, пытаясь заполнить эту дыру внутри, состоящую из голода, недосыпа и непрекращающегося одиночества в толпе.
 Автобус — самое одинокое место на Земле. Поэтому, когда на салон вдруг набрасывается темнота, а колёса продолжают надсадно шуршать, Виктория подтягивается на руках и усаживается на мою постель, дергая за шнур, удерживающий тяжелую запылённую штору.
 Автобус — самое одинокое место на Земле, поэтому я сразу же стискиваю её бёдра, туго обтянутые кожаными штанами, пока она закидывает ногу мне на талию и усаживается поудобнее. 
 Стягиваю майку: лифчика, как всегда, нет, бледная кожа светится в темноте, исколотая бликами лунного света. Протягиваю руку и прокручиваю левый сосок между указательным и большим пальцем.
 — Концерт в Тулузе — полный провал. — сердито шепчет Вик, расстёгивая ширинку на моих джинсах. — Звук шлак, а публика…
 — Ещё хуже. — соглашаюсь я, зарываясь пятернёй в её распущенные волосы. — Надеюсь, косяки в Амстердаме ещё не запретили, а то я не вывожу. 
— Понимаю. Чёрт… — Вик стаскивает штаны вместе с бельём, пока я пытаюсь занимать на узкой лежанке как можно меньше места. — Спина болит адски.
 Бережно обхватываю за талию, пока она седлает меня и стискивает коленями бёдра. Выдыхаю спёртый воздух сквозь сжатые зубы и оплетаю руками чужую спину: выдающиеся позвонки, родинка между лопатками, ещё две — на рёбрах с каждой стороны.
 Облизываю губы, прежде чем погрузить язык меж её бёдер — Виктория садится мне на лицо, подкладывая шершавые ступни под мою задницу. Мы трахаемся точно так же, как играем на гитарах — сосредоточенно, контролируя темп, сходясь посреди сцены только перед особенно ярким соло. 
Она кончает тихо — только распахиваются в темноте ярко-голубые глаза. На своём оргазме я не настаиваю — достаточно того, что она приносит пару запотевших банок колы из холодильника, устраивается за моей спиной, закинув ногу на бедро, и сетует, что таможенники опять слишком придирчиво проверяли наши кофры. Автобус — самое одинокое место на Земле, поэтому, когда я выглядываю в плотную темноту салона, Дамиано крепко спит, склонив голову на плечо Итана. Я едва могу заметить кончик его носа, виднеющийся за непомерно длинными волосами, укрывающими их обоих, как полог; перемотанная тейпом рука Торкио покоится на его колене. Поэтому, когда Виктория замечает, что мозаика в очередной раз пересобирается, а Дамиано и Итан, как намагниченные, сходятся в самом её центре, я не удивляюсь. Я давно знал, что это произойдёт — тур неизбежно столкнёт их лбами, заставив отчаянно нуждаться друг в друге. Как это случилось со мной в тёмном автобусе, за пыльной шторой, когда Вик впервые залезла в мою кровать, абсолютно голая. Измученная, прокрученная через мясорубку (двадцать концертов, 10 часов в неделю за раздачей автографов, наспех приготовленные обеды и отсутствие ужинов, тяжелый сон без сновидений). Я всегда успешно разделял секс и многолетнюю дружбу — как только тур заканчивается, и мы наконец покидаем «кишку», Вик снова становится просто моим другом. Секс не разъединяет, а сплачивает нас ещё сильнее — все тёмные закоулки её головы вдруг становятся видны и даже узнаваемы: я тоже терпеть не могу «Caduta libera», булимия Дамиано представляется мне многоголовой гидрой, способной сожрать Måneskin и выплюнуть наши кости, вынужденная творческая пауза напоминает затяжной анабиоз. Я снова становлюсь только другом, откупоривая пиво и захватывая её тонкую лодыжку в кольцо своих пальцев. Наша дружба не пошатнётся, когда через пару дней мы наконец доедем до Дуомо, как планировали, и зайдём в первый попавшийся пафосный бар.
 Наша дружба только крепнет, пока мы пропускаем по коктейлю у барной стойки и отправляемся на танцпол, отплясывать под хиты молодости наших родителей. Наша дружба остаётся целой, когда музыка 80х наконец стихнет, и в гробовой тишине раздадутся первые аккорды Zitti e Buoni. Loro non sanno di che parlo Vestiti sporchi, fra', di fango Giallo di siga’ fra le dita Io con la siga’ camminando Scusami ma ci credo tanto Che posso fare questo salto… Закруженные разбушевавшейся толпой, лихо отплясывающей под нашу старую песню, мы вдруг снова оказываемся внутри «кишки», везущей нас вникуда по дорожному серпантину. Я снова ощущаю забытую ломоту в спине, когда Виктория обхватывает мои плечи руками и прячет лицо в складках мятой толстовки. Несколько минут мне требуется, чтобы в полной мере осознать, что тур закончился, и в ближайшие пару лет мы точно не вернёмся в автобус. Это лето пройдёт без травм Итана, без пьяных драк Дамиано, без неуёмного желания Виктории всё контролировать.
 Я смогу вернуться в наш общий дом и заснуть в своей постели, а утром вдоволь поваляться в кровати с книгой, неторопливо сходить в душ и спуститься готовить завтрак из свежих продуктов. Несколько минут мне требуется, чтобы увести Вик с танцпола, и, зажав плечом смартфон, заказать такси. Когда мы садимся на пассажирское сиденье, залитое лунным светом, дождевые капли бросаются в лобовое стекло — начинается дождь. Длинная чёлка лезет Виктории в глаза, а капюшон моей толстовки закрывает лицо безопасным куполом. Заключая её в объятия, я точно знаю, что наша дружба это выдержит — не погнётся, не сломается.
 Мы держимся друг за друга, пока наша группа терпит кораблекрушение. Хватаемся за обломки корабля, выискивая избавление слезящимися от соли глазами. Отплёвываясь и кашляя, залазим в старую шлюпку и судорожно напяливаем друг на друга ярко-оранжевые спасательные жилеты. Sono fuori di testa ma diverso da loro E tu sei fuori di testa ma diversa da loro. — Томо… — сквозь слёзы Виктория зовёт меня по имени, и я тут же напрягаюсь всем телом, готовый немедленно выполнить любую её просьбу. — Что, mia cara? — Про Зал славы рок-н-ролла ты это серьёзно говорил? — капюшон спадает с головы, когда я кладу руку на её затылок. 
 — Будь уверена. Лицо Виктории, мокрое от слёз, немного проясняется. Кожа на шее под бьющейся жилкой пахнет дождём и едва уловимо — парфюмом YSL (рекламные контракты надо отрабатывать даже идейным творцам).
 Мы продолжим дружить и после того, как я поцелую солёные губы, отдающие ликёром Strega.