Гайлардия

POV Дамиано Когда дека наконец стопорится и, мягко шурша, перестаёт крутить кассету, я понимаю, что у меня получилось. Получилось отыскать тебя в промежутках нотного стана, пока ты прятался за скрипичным ключом или пытался схорониться между двумя октавами. Получилось ухватить тебя за вырывающуюся руку, обмотать блестящей магнитной плёнкой и упрятать в песню. Это далось мне непросто: как канатоходец, потерявший былую лёгкость и сноровку, я две недели балансировал на опасно накренившийся стропе, зажмурив глаза от страха и двигаясь наощупь. Четырнадцать дней я крутил нашу песню и так, и эдак, словно разноцветный кубик Рубика, сопоставляя раздробленные цветные фрагменты. Я заливал её кофе и прожигал до мяса, туша сигаретные окурки. Я подбадривал её улыбками одобрения и бранил, на чём свет стоит, пока она наконец уверенно не обосновалась на нотных листах. За две долгие недели в прозрачном кубе нашей студии я совсем разучился разговаривать. На две недели гитара и фортепиано стали моими лучшими собеседниками - бессловесными и всепрощающими. Творчество для меня всегда было своего рода формой рефлексии, моим Зазеркальем. Писать песни — значит вскрывать нарывы на своём собственном теле и смотреть, как они медленно исходят гноем и кровью. Писать песни — открывать собственный кабинет психотерапии и усаживаться напротив всего худшего, что есть внутри тебя. Препарировать это худшее с точностью и талантом настоящего хирурга, добираясь до трепещущего естества. Каждый раз я кромсаю себя с кровожадным энтузиазмом, чтобы позволить невольному слушателю пробраться в мою голову. Словно я — ганнибал Лектор, а все остальные — Кларисса Старлинг. Писать песни — значит день за днём выворачиваться нутром, на потеху изумлённой публике. Если раньше в замутнённых, запятнанных амальгамой зеркалах я видел приукрашенную версию себя, то теперь моё зрение наконец проясняется. Я ясно вижу то, что старался не замечать до этого. Вижу тщеславие — показное и изукрашенное, за эти десять лет на сцене оно завладело мной почти полностью. Год за годом оно жирело, питаясь энергией переполненных залов, светом софитов, пережёванными плакатами из журналов. Вижу любовь к гедонизму и эгоистическим наслаждениям, обвивающую мою шею в попытке то ли приласкать, то ли задушить. Вижу страсть к лицедейству и искромётным шуткам грустного паяца. Вижу бесконечное стремление к совершенству и невероятную требовательность к себе - они обступают меня со всех сторон, не оставляя пространства для маневра. Такова моя личина, созданная для сцены много лет назад. Годами она позволяла мне вести ту жизнь, к которой мы все уже привыкли, без особых потерь. Она хранила меня в дороге, на сцене, на интервью, на вычурных раутах, пока объективы папарацци были направлены мне в лоб, как дула ружей. Скидывая этот привычный костюм каждый вечер, я чувствую, как маска отслаивается, уставшая и запылённая. Сняв её, я становлюсь тем, кто я есть. Парнем, который любит петь и играть на гитаре. Любит баскетбол и паэлью с морепродуктами. Любит слушать Нила Янга и писать стихи с фонариком под одеялом, пока его согруппники спят без задних ног. Я вижу парня, который просто хочет быть счастливым. Ему было бы достаточно счастья в съёмной квартире на двоих, под перекрученными белыми простынями. Счастья в двух чашках кофе (один — с корицей и сливками, один — с лимоном). Счастья в переплетённых ногах и руках, в спутанных волосах, в раскрытых губах, в каплях пота на переносице. Я так хочу верить в него, что на секунду оно становится почти возможным, осязаемым, реальным. Я могу потрогать твои припухшие губы, убрать волосы с лица, взять за руку. Сделать глоток из твоей кружки и, поморщившись, в сотый раз спросить, как ты это пьёшь. Ты рассмеёшься и ответишь, что я просто ничего не понимаю в хорошем кофе. Потом ты поймаешь мою руку и прижмёшь её к своей щеке. «Мы уже полгода живём вместе, а ты до сих пор спрашиваешь!» «Иди ко мне, потом посуду помоешь.» «А на обед к твоим родителям обязательно сегодня или, может, ну его?» Обед мы пропустим, потому что я затащу тебя под эти простыни, пронзённые ярким солнцем, и не отпущу, пока твоя спина не выгнется, ноги не сведёт судорога, а ряд белых зубов не покажется над нижней губой. «Никак не могу привыкнуть к этому». «Знаю, я тоже». Вцепившись в эту фантазию, с нотной тетрадью в ладони, на исходе прошлой недели я переместился за компьютер и записал тебя на кассету. Почему-то мне показалось правильным записать это демо именно так. Наша песня — совсем как ты. Спокойная, глубокая, немного старомодная баллада. Ей я знаменую свою капитуляцию. Закончив наконец запись, собирая грязные кофейные кружки по всей студии, я понимаю, что готов свернуть военные действия и поднять белый флаг. Я сдаюсь. Каждую ночь я замираю перед приоткрытой дверью твоей комнаты, протягиваю руку к усеянной завитушками латунной ручке, смыкаю пальцы на её холодной поверхности. Примеряюсь к этому белому флагу так долго, что он начинает напоминать сероватую тряпку. Больше всего на свете мне хочется сомкнуть пальцы на твоём запястье, притянуть к себе и поцеловать беззащитный, открытый участок кожи между упрямо загнутой линией подбородка и мочкой уха. Распустить твои волосы и вцепиться в них, как утопающий, карабкающийся на спасательное судно, выловившее его из морской пучины. Опуститься перед тобой на колени, уткнуться губами в низ живота и скользнуть языком под туго натянутую резинку трусов. Карты в нашей колоде снова тасуются и сдаются как попало: внезапно от моих прошлых козырей остаётся только воспоминание, когда я стою, переминаясь с ноги на ногу перед твоим порогом, кристально, до обидного трезвый. Мне нечем крыть, когда я встречаю твой серьёзный взгляд, отвечая на сдержанное «Доброе утро». Сегодня я столкнулся с тобой на выходе из ванной: зажав во рту зубную щетку, ты поспешно сплевываешь мятную пену в раковину и ретируешься, виновато задевая меня плечом. После обеда Вик и Том затевают игру в настольный теннис и, случайно или намеренно, мы оказываемся в одной команде. Я стою рядом и касаюсь рукой твоего бедра, пока ты играючи отправляешь Викторию в низ турнирной таблицы. Потом я, конечно же, сравниваю счёт, позорно проиграв Томасу. Удовлетворённые ничьей, наши близнецы-неразлучники удаляются к бассейну, цедят коктейли через трубочки, бросают мячик Чили — вообщем, наслаждаются каникулами как могут, пока нестерпимый жар последних дней июля припекает мою накренившуюся крышу. Кажется, она неизбежно съезжает ещё немного, когда я едва сдерживаюсь, чтобы не слизнуть капельку пота, скатившуюся по твоей грудной клетке за рваный ворот майки-алкоголички. Этот июль, лениво переливающийся в август, безумно идёт тебе: твоя смуглая кожа загорает почти дочерна и начинает лосниться, волосы почти всегда забраны наверх и обнажают тонкую, почти женственную шею. Из-за нестерпимой жары ты часто не утруждаешь себя такой ерундой, как выбор одежды и таскаешься по дому в одних плавках круглые сутки. Колода снова бестолково перемешивается ближе к вечеру, когда чувство голода вынуждает нас всех собраться в столовой. Я почти слепну, когда ты спускаешься по лестнице: босой, с ещё мокрыми после душа волосами, в драных джинсах и чёрной рубашке, застёгнутой на две пуговицы. Эти блядские две пуговицы заставляют мои пальцы задрожать и разжаться - стопка тарелок с оглушительным грохотом падает на пол.       — Чёрт, Дамиано! — взвизгивает Томас и, вручая мне бокал Шардоне, отправляет в немедленную ссылку — следить за барбекю в саду. Ругая себя за неуклюжесть и проклиная твою чёртову рубашку, я выхожу на веранду и обрушиваюсь в кресло. Вот в чём разница между нами — ты, кажется, совсем не осознаёшь собственной привлекательности и, в отличие от меня, едва ли умеешь использовать её в собственных целях. Ты, в отличие от меня, совсем не тщеславен и удивительно спокойно сносишь фанатское восхищение, каждый раз удивляясь ему как ребёнок, ощутивший безусловную родительскую любовь. Куда мне девать собственное восхищение тобой, я не знаю.       — Ай! Да чтоб тебя! — кресло вдруг оживает и орет нечеловеческим голосом. Я, памятуя о своей съехавшей крыше, кажется, даже не выказываю достаточного удивления, когда свернувшаяся калачиком Вик выбирается из мягких подушек и сердито взирает на меня из-под длинной чёлки.       — Прости… — виновато бубню я, делая маленький глоток из бокала. — Как барбекю?       — Пусть лучше Томас смотрит за ним, а то на ужин нас ждёт печёная подошва. — Вик потягивается, привстав на носочки. — Томо! О чём задумался? Вино застревает у меня в глотке вместе с подготовленной речью. О чём бы рассказать тебе, Вик? О том, что я, кажется, сочинил грёбаную серенаду, промаявшись почти две недели, как настоящий менестрель, прижимающий к сердцу платочек от благосклонной дамы? Или о том, что моя прекрасная дама — и не дама вовсе?       — Дай угадаю. - Виктория усаживается в кресло напротив и притягивает к груди крутящуюся под ногами Чили. — Итан? Треклятое Шардоне попадает не в то горло и выливается через нос, пока я, кашляя и отплёвываясь, на секунду теряю дар речи.       — Что, думаешь, твоя старушка совсем идиотка?! — заливается Вик, наполняя свой бокал. — Ещё немного, и можно будет освещать дом, подключив вас обоих к рубильнику в подвале. На электричестве сэкономим… — мечтательно тянет она, проводя пальцем по ободку бокала.       — Так заметно, да? — пристыжено выдавливаю я, утирая рот тыльной стороной ладони и ставя бутылку на пол.       — Говорил с ним? — Де Анджелис смотрит на меня почти сочувствующе. Господи, ну и влип же я.       — Нет. Почти нет. Мы в последнее время вообще мало разговариваем…       — Иногда горизонтальное положение — самое удобное для подобного разговора. - подмигивает Вик, спуская Чили с коленей. — Святая Мадонна, да ты краснеешь!       — Вовсе нет. - самонадеянно заявляю я, прижимая руки к пылающим щекам. - Да и откуда тебе знать…       — Знать, каково это — хотеть старого друга? Коллегу хотеть? - Виктория запальчиво перебивает меня, делая нетерпеливый жест рукой. За десять лет я выучил этот жест — лезу в карман джинсов за мятой пачкой и зажигалкой.       — Прости, Дам, но я знаю об этом побольше тебя. — продолжает Де Анджелис, протягивая каждую букву как через игольное ушко. Следующий за жестом взгляд я тоже хорошо знаю. «Давид, не будь идиотом, сложи два и два».       — Да иди ты! — я ошалело вглядываюсь в это новое насмешливое выражение её лица, ищя подтверждение своей безумной догадке. — Ты и Томас?! Она едва заметно кивает, прежде чем затянуться в последний раз и затушить сигарету в пепельнице.       — В яблочко. Первый раз — в туре, в дурацком автобусе… — губы Вик кривятся в усмешке. — Можешь себе представить? Пенсионерский секс двух ветеранов рок-н-ролла? Спина отваливается на протяжении всего процесса, кушетки эти дурацкие… Но с каждым разом получается всё лучше, можешь мне поверить. — снова подмигивает.       — Вообще… у нас уже кое-что было… — щёки просто плавятся, обнажая кости, пока я прячу лицо в ладонях, и подглядываю за реакцией Виктории в просвет между указательным и средним пальцем.       — Не удивлена. — она улыбается, и краска понемногу сходит с моего лица. — Ты, как обычно, передавил и испугал нашего оленёнка Бэмби?       — Я такой предсказуемый? — отнимаю руки от лица и нервно сглатываю.       — Просто я слишком хорошо тебя изучила. — снова улыбается и треплет меня по плечу. — Тебя и твои неизящные методы. Небось еще и выпил для храбрости?       — Четыре бокала виски… — выдыхаю сквозь сжатые зубы и запускаю все десять пальцев в волосы.       — Придержи коней. — Вик опускается на корточки перед моим креслом и кладёт раскрытую ладонь на колено. — И не пей. Ты и так самый храбрый человек, которого я знаю. Напряжение немного отпускает, когда сквозь раскрытые стеклянные двери к нам бросается матерящийся Томас, готовый спасать подгорающий ужин. Так что, Вик, я прилежно следую твоему совету, и вечером, пока все остальные весело трапезничают, поднимаюсь в студию и кладу свой белый флаг в карман. Как шпион, боящийся быть рассекреченным, двигаюсь вдоль стен до тех пор, пока не натыкаюсь на яркую полоску света, скользящую по полу. Воровато просовываю руку в дверной проём твоей комнаты и оставляю кассету на пороге. После — нарочно громко топаю по лестнице, захожу на кухню, подхватываю за горлышко запотевшую бутылку вина и четыре чистых бокала. Как ни в чём не бывало, возвращаюсь на своё место рядом с Викторией и, как истинный лицедей, принимаю на себя заученную наизусть роль души компании и разыгрываю её как по нотам: улыбаюсь, громко смеюсь над вашими шутками и радостно соглашаюсь на любые авантюры. Залезть на крышу и смотреть на звёзды? Да не вопрос! Рвануть на выходные в опостылевшую Тоскану? Почему бы и нет? Ты прекрасно знаешь, что я играю — с твоего лица не сходит понимающая улыбка, едва приподнимающая уголки губ вверх. Ты много раз видел этого весёлого шута: на деловых встречах с воротилами из Сони, на meet and greet, на светских вечеринках. Сейчас ни одна грёбаная камера не тычет мне в лицо — я надёжно укрыт стенами своего дома, пью лёгкое летнее вино в окружении друзей, и мне совсем ничего не угрожает. И всё же, я залезаю в костюм весёлого заводилы, как космонавт в свой скафандр. Сейчас он мне необходим, чтобы скрыть волнение и унять дрожь, ведь назад пути нет — я весь отдан тебе на откуп, запечатан внутри маленькой пластиковой коробочки с плёнкой. Ужин растягивается далеко за полночь. Немного захмелевшие от жары и вина, ближе к двум часам ночи, мы расходимся по комнатам. Вик, поднимаясь по лестнице вслед за Томасом, сегодня явно не планирует спать одна. Ты, заткнув большие пальцы обеих рук за пояс джинсов, растерянно оглядываешь оставленный на столе бардак. Видимо, он тебя не слишком трогает — сонно трёшь глаза и зеваешь, прикрываясь ладонью.       — Спокойной ночи. — я принимаюсь убирать со стола, чтобы нарочно задержаться в гостиной подольше.       — Да брось ты, уберём завтра. — слабо протестуешь, поглядывая на меня из-под тяжелеющих век.             — Спокойной ночи, Эдгар! — вцепляюсь обеими руками в скатерть и одним движением сворачиваю её; отправляюсь на кухню, чтобы стряхнуть крошки. Фыркнув, ты направляешься к лестнице. Мне только этого и надо — чем раньше ты поднимешься наверх и окажешься в своей комнате, тем раньше я смогу наплевать на всю эту клоунаду, дождаться, пока хлопнет дверь, и стремглав броситься по ступенькам вслед за тобой. Пока я собираю грязные бокалы в кучу, обдумывая свой идеальный план, ты вдруг останавливаешься на полпути.       — Мне… — запускаешь пальцы в волосы и, закручивая их в тугой жгут, вдруг выпаливаешь, — мне…тоже не жаль.       — Что? - глупо застываю посреди кухни, нагруженный прорвой бокалов и тарелок.       — Я сказал, что мне н-е ж-а-л-ь. — по буквам повторяешь ты, переставая терзать свои волосы и принимаясь за край рубашки — комкаешь его, перекручиваешь расстёгнутые пуговицы. — Хотя тебе не следовало так напиваться. Один бокал повисает на тоненькой ножке, опасно накренившись, между моих пальцев.       — Я о нашем поцелуе. — это осторожное уточнение тут же выбивает почву у меня из-под ног, и злополучный бокал всё-таки падает на кафельный пол и, конечно, разбивается.       — Это на счастье, — улыбаешься ты, и эта улыбка кажется мне самой прекрасной вещью на свете. — Только Томасу не говори.       — Хорошо. — я отчаянно пытаюсь выдумать что-то ещё: что-то милое, что-то остроумное. Сказать хоть что-то, пока ты разворачиваешься и устало бредёшь к лестнице. Все слова во мне давно кончились — я опустошил своё красноречие ещё две недели назад, выжал его подчистую, записывая нашу песню. Собирая осколки, я успокаиваю себя тем, что ты всё поймёшь, развернув мой белый флаг. Зайдёшь в студию, достанешь кассетную деку и нажмёшь на play. Демо ещё сыровато, но ты лучше нас всех умеешь выискивать и обрамлять неогранённые алмазы. Ты, как истинный художник, внимателен к их скромному обаянию, уважаешь их капризы и право на ветреность. Остаётся надеяться, что в скоплениях нот и созвучий ты не пропустишь меня. POV Итан Стрелка часов неумолимо ползёт к отметке 22 — поглаживая кахон по шершавому боку, как старого друга, я уже битый час гипнотизирую закрытую дверь твоей комнаты. Вчера ночью, убедившись, что разбитый бокал из дорогущего сервиза Томаса заботит тебя больше, чем мой уход, я еле поднимаюсь по лестнице и приваливаюсь к стене. Может, всё дело было в игристом шабли (внебрачный ребёнок пино нуар и гуэ блан, закупоренный в бутылку). Или в твоей белой рубашке, небрежно заправленной в чёрные шёлковые брюки (ты всегда закатываешь рукава, чтобы показать запястья). Или, может быть, всё дело в тяжеленной стопке тарелок, которую ты со всего маху уронил на пол, как только увидел меня? Лёгкая усмешка самодовольства заставляет мои губы приподняться, когда я вспоминаю об этом. Пусть в искусстве соблазнения я не так хорош, как ты, но нечаянно обыграть тебя на твоём же поле оказывается очень приятно. Внезапное стечение обстоятельств заставляет меня наконец отбросить сомнения и признаться в том, что наш поцелуй — последнее, о чём я буду жалеть. Я говорил правду — сожалений не осталось. Несмотря на свою любовь к рефлексии и самокопанию, я не смог прикрываться ими слишком долго. Удивительно, но стоит мне открыться тебе, и иррациональный страх отступает. Ты не божество, посланное искушать и мучать меня. Ты едва ли способен ранить меня больше, чем я сам. Твоё присутствие больше не пугает — я вижу всего лишь неидеального человека, который с любопытством протягивает ко мне руку. Я наблюдаю наше движение навстречу как в замедленной съемке — пока кадры сменяют друг друга, в гостиной повисает тишина. Клянусь, я бы смог это сделать. Смог бы сократить расстояние (оставалась всего пара шагов), отобрать у тебя все эти тарелки и фужеры, которыми ты так старательно прикрывал свою беззащитность, и коснуться твоего лица. Положил бы одну руку тебе на талию. Не лез бы сразу под рубашку — это слишком просто. Куда интереснее было бы скользнуть рукой от предплечья вниз, пересчитывая по пальцам твои рёбра. Добравшись до пояса брюк и скользнув по них рукой, я бы обнаружил, что ты не надел белья. Сделано это, конечно же, намеренно, я точно знаю. Нескольких секунд притворного замешательства хватило бы, чтобы усадить тебя на кухонную столешницу, которую Томас каждый день надраивает до блеска. Клянусь, мне было бы абсолютно наплевать на это, хотя обычно я ценю чужой труд. Забыв обо всём, я поцеловал бы тебя в шею, ровно в тёплую выемку под кадыком. Это гораздо приятнее, чем тратить время на сожаления. Мне, если честно, было бы наплевать и на остальное: что скажут люди и напишут газеты, сколько фанаток откажутся от своих безумных притязаний на тебя, сколько денег потеряет Сони, когда мы перевернём наш имидж, формируемый годами, вверх тормашками, и как следует потрясём его. Пока я прокручиваю этот диафильм в своей голове, бокал, удерживаемый твоими напряжёнными пальцами, срывается и падает на пол. Ты тут же бросаешься собирать осколки, а я сочиняю на ходу какую-то хрень о везении и счастье. Это безумие, но я был бы счастлив по-настоящему, будь у меня чуть больше храбрости. Двинуться по Дороге из жёлтого кирпича и отсыпать себе немного отваги кажется не такой уж и плохой идеей. Ты намного смелее меня — вынув наушники и поставив деку на «стоп», я абсолютно точно в этом убедился. Все эти две недели ты надеялся наладить со мной контакт, и в конце концов сделал последнюю отчаянную попытку. Сделал то, что умеешь лучше всего — записал свою исповедь на плёнку. Я всегда знал, что твоя способность выуживать сокровенное, оформлять его в стихи и переносить на бумагу — это дар. — Это прекрасно, Дам. — говорил я каждый раз, когда тебе удавалось заглянуть в самую суть вещей, а затем ухватить её, врывающуюся, двумя пальцами. Описать что-то так удивительно точно, не размениваясь по мелочам, всего несколькими хлёсткими словами. Мне это искусство всегда было недоступно, и оттого я только больше восхищался твоей способностью улавливать неосязаемое, как камертон. — Да брось. — обычно отмахивался ты, потому что всегда был уверен, что можешь лучше. Я не спорил, поскольку знал, что для настоящего поэта никогда не останавливаться в своих изысканиях — единственный возможный путь. После первого же прослушивания я ликую и захлёбываюсь от восхищения и гордости, как бывало, когда ты показывал мне свои стихи. Я как будто слышу твой голос впервые — чистый, сильный, поддерживаемый лишь аккомпанементом. Мне радостно осознавать, что талант всё еще живёт в тебе, несломленный, мощный, как раньше. Мне дали гарантию на пять Попыток найти и потерять Смысл и правду. Ты, как и я, специалист Разрушать, и пить, и падать вниз. Находя кассету у своей двери, я почти не удивляюсь — это доступный, максимально понятный нам двоим способ коммуникации — ведь мы столько лет провели на студии, связанные по рукам и ногам между собой. Порой мы гораздо лучше понимаем друг друга вот так, без слов, только через музыку. Помня об этом, ты вкладываешь в коробочку с кассетой обрывок бумаги. Буквы (почерк у тебя мелкий и убористый) теснятся, прижимаясь друг к другу. «Если хочешь, напиши свою партию. Д.» Возможно, ты знаешь меня гораздо лучше, чем я мог предположить — когда слова застревают в горле, залазят в рот и вязнут на зубах, гораздо проще превратить их в ритм: предсказуемое чередование знакомых длиннот, правая ладонь, левая ладонь. Ударяя по тапе, я стараюсь выудить тебя из своего воображения: раскрасневшегося от поцелуев, немного растрёпанного, в расстёгнутой рубашке. Пальцы попадают в левый верхний угол, воспроизводя струнный звук — закусывая губу, я представляю, как ты запрокидываешь голову и подставляешь под мой рот свою охренительно красивую шею. Ударяя по шершавой поверхности снова и снова, я вижу, как ты приближаешься к оргазму, скрестив ноги и стиснув коленями мою талию. Взмокший от напряжения и абсолютно разбитый, ближе к полуночи я запираюсь в студии и снова засовываю твою кассету в деку. Мне требуется совсем немного времени, чтобы на автомате вспомнить, как и что подключать, ведь запись песни — как езда на велосипеде — научившись один раз, уже не забудешь никогда. Кахон идеально подходит этой песне — в нём органично соседствуют жёсткий роковый бит и мягкий танцевальный ритм сальсы или бачаты. Впервые за долгое время я играю с удовольствием, для себя. Не потому, что нужно отработать концерт — ведь все билеты проданы, а ты не в том положении, чтобы разочаровывать свою фан-базу. Не потому, что рекламные контракты горят, как погребальные костры, и трубки наших менеджеров раскаляются до предела. Я играю, потому что уверен — ты ждёшь, когда на моём берегу поднимется белый флаг. И ты никогда ни о чём не спросишь Гордость или смерть Где там тебя твои черти носят Помнишь ли обо мне? Мы как два киллера в пустыне И ты, конечно, джедай Я сдаюсь - Прощай.