Open fire Come destroy my walls within Down to the wire, crawling Underneath my skin Underneath my skin
Amplifier Come and blast away my tears Deepest desire, blinding Melt away my fears
The Anix, "Open fire"
POV Дамиано Оконные стёкла дрожат, когда особенно сильный раскат грома сваливается пыльным мешком на крышу нашего дома. Витиеватая молния, похожая на крючковатый сук старого дерева, расчерчивает небо на множество неправильных геометрических фигур с рваными краями. Ещё через мгновение плотно сбитые белые шарики начинают колотить по оконной раме, весело споря со стихией и отскакивая от карниза. После невероятно удушливого июля дождливый август кажется избавлением — ливневые капли отлетают от дымящейся земли, как масло от чересчур разогретой сковороды. Приоткрывая окно, я слышу, как стучат по крыльцу босые пятки Виктории — дождь настиг её, спящую, прямо в шезлонге, растянутом между двумя старыми липами. Ей навстречу устремляется Томас — тёплая куртка и два огромных стакана обжигающе горячего чая уже наготове. В полутьме, надёжно укрытые от дождя, они на пару секунд сплетаются в тесном объятии, а потом усаживаются вдвоём в одно кресло, держась за руки. Интересно, что сейчас делаешь ты? С тех пор, как я осмелился подкинуть кассету под твою дверь, прошло два дня. Два последних июльских дня, таких же жарких, как и все предыдущие. Сейчас же природа закрывает свой личный гештальт — дождь льёт весь вечер, и насыщенный озоном воздух заполняет наши головы, заставляя их тяжелеть и склоняться на подушки раньше времени. Два дня я каждую ночь оставляю свою дверь приоткрытой, в надежде, что ты всё-таки придёшь. Ещё один оглушительный раскат заставляет затрястись, кажется, сами стены дома. Крупные, округлые капли скатываются по стёклам сплошным потоком, ничем не сдерживаемые. Выглядывая в окно, я открываю рот так широко, как только могу и ловлю их ртом. Как в детстве. Осторожный стук заставляет меня бросить мою невинную забаву: в стремительно расширяющемся дверном проёме показывается твоя тёмная макушка. За ней, трясясь от холода, появляешься и ты сам — насквозь продрогший. Мокрая одежда свешивается отяжелевшим комом, с волос стекает вода. — Да у тебя зуб на зуб не попадает! — восклицаю я, затаскиваю тебя в комнату и захлопываю дверь. — На кой чёрт ты попёрся в сад?! — Ч-чили у-убеж-ала, — стуча зубами от холода, выдаёшь ты, стискивая руки в кармане мокрющей толстовки. — А Вик боится грозы… — Хрена с два боится. Развела тебя, как ребёнка. — фыркаю я, вытирая мокрые руки о джинсы. — Скорее в Аду станет холодно, чем эта девчонка струхнёт. — Наверное, ты прав. — уголок твоей нижней губы подрагивает и начинает синеть. Хлопая себя ладонью по лбу (дурак, дубина, тупица), я бросаюсь к шкафу и без разбора швыряю на пол все тёплые вещи, которые могу найти. — Переодевайся. Что тебе принести? Чай, кофе, может быть, молока? Возьми плед в ящике под кроватью. Не стой столбом! Когда я возвращаюсь, ты уже сидишь на краешке кровати, поджав под себя обе ноги и кутаясь в огромную фланелевую рубашку моего отца. — Осторожно, горячее. — вручаю тебе воистину исполинскую кружку молока с мёдом и кардамоном. — Бабушка всегда так делала в детстве. До сих пор иногда пью, когда голос садится. — Спасибо. — делаешь глоток и, утирая рот тыльной стороной ладони, поёживаешься. — Ненавижу дождь. — А я очень люблю. — достаю из кармана помятую пачку и, как всегда, сначала предлагаю тебе. — Будешь? — Давай, а то мои все вымокли. Повезло, если зажигалка не накрылась. — ты несколько минут шаришь по карманам своей одежды, и, облегчённо вздохнув, достаёшь крошечное золотое огниво с гравировкой. Четыре лепестка, изогнутый стебель. — Она до сих пор у тебя? — затягиваюсь и выпускаю дым в открытое окно. Сердце заходится, когда ты тоже затягиваешься и бережно опускаешь зажигалку в карман. — Да, хочешь забрать? — спохватываешься. Тонкие пальцы уже ныряют в складки ткани, когда я отрицательно качаю головой. — Нет, у тебя целее будет. Считай, это мой подарок. — сердце снова пропускает удар, когда ты выбираешься из-под пледа и садишься на подоконник, придвигая к себе переполненную пепельницу. — Кстати, о подарках… — ты мешкаешь, накручивая влажную прядь волос на палец. — У меня тоже кое-что для тебя есть. — Надеюсь, сюрприз приятный. — привычно отшучиваюсь, лихорадочно крутя вторую сигарету в пальцах. Ты сидишь так близко, что я вижу россыпь родинок на твоей правой щеке. — Пришлось в прямом смысле попотеть, но, кажется, вышло неплохо. — вскакиваешь с подоконника и возвращаешься к кровати. Облизываешь губы и теребишь рукав рубашки — нервничаешь. — Держи. — протягиваешь кассету. — Я записал на вторую сторону. От неожиданности я обжигаюсь тлеющей сигаретой. Рот наполняется слюной, а ликование почти опаляет глотку, когда я понимаю, что моё послание попало точно в цель. — Хочешь послушать? — Конечно! — голос едва заметно дрожит, когда я сглатываю свой щенячий восторг, и поспешно оглядываюсь — не заметил ли? — Тогда пошли. — ты пропускаешь меня вперёд, на ходу делая глоток из своей кружки. — Только не обольщайся сильно. Я уже год ничего путного не сочинял. — Как и я, — закрываю дверь и двигаюсь дальше по коридору, в студию, — поэтому волноваться тебе не о чем. — Твоя песня… она… — делаешь последний глоток и судорожно сглатываешь, — прекрасна. Правда. — Да брось. — снова привычная отмазка. По твоей понимающей улыбке я вижу, что спорить, как и всегда, ты не намерен. От нашей студии стихия тоже оторвала солидный кусок — окно распахнулось, и порыв ветра разметал кучу нотных листов по полу. Не сговариваясь, мы оба опускаемся на колени, и несколько минут молчим, устраняя беспорядок. — Может, сыграем вместе? — неожиданно предлагаешь ты и, подбираясь всем телом, подскакиваешь на ноги, легко и упруго. — Вдруг что получится? Не понимая, куда ты клонишь, я всё-таки соглашаюсь по одной простой причине: я соскучился по клавишам, и руки с самого утра чесались нестерпимо. — Не бойся, критиковать не буду. — усмехаешься и расчехляешь свой старый кахон. Откидывая крышку фортепиано, я вижу, как ты нетерпеливо седлаешь его заскорузлый бок и разминаешь пальцы рук. Надавливаешь на внутреннюю сторону ладоней, проворачиваешь кисти. Между бровей залегает неглубокая морщинка, маркер сосредоточенности. Я почти забыл, как ты красив, когда увлечён работой. — Готов? — откидываешь волосы назад. За последние пару месяцев они отросли так, что достают до пояса. — Готов. — клавиши под пальцами отдают теплотой электрического света, и я, кажется, слышу собственное разряженное дыхание, перемешивающееся с твоими ритмически точными ударами. Я играю практически наощупь, ничего не слыша вокруг, словно под толщей воды. Ты тоже кажешься совершенно отключившимся от реальности: корпус расслаблен, лицо полностью закрыто плотной ширмой из перепутанных волос. Только мелькают поднимающиеся ладони да ударяют по тапе тонкие пальцы. — По-моему, похоже на начало новой песни. Дамиа? — кажется, ты успеваешь окликнуть меня несколько раз, прежде чем я наконец отнимаю руки от чёрно-белых чередований клавиш. Сто лет ты так меня не называл. — Не думаю, что смогу сыграть её кому-то ещё, кроме тебя. Да и не хочу.— прежде чем я успеваю осознать истинный смысл своих слов, ты уже вскидываешь голову. На лице — странная смесь решимости и удивления. Чёрт. Мне вдруг становится страшно, что вот сейчас — сейчас ты точно вылетишь из студии, как пробка из бутылки с шампанским. Оскорблено зашипишь, как кошка, которой незадачливый хозяин снова прижал хвост, и гордо удалишься, взмахнув густой копной волос. Получай, Дамиано. Пожинай плоды своей тупости. — Значит, будешь играть её мне, пока не надоест и не захочется приобрести более благодарных слушателей. — ты поднимаешься на ноги и, словно подталкиваемый невидимой пружиной, совершаешь один, нечеловечески длинный прыжок и возникаешь прямо передо мной. На твоей правой щеке, оказывается, ровно шесть родинок, а ресницы такие густые, что и не сосчитать. Кажется, предпоследний раз я целовал тебя на концерте в Париже, пару лет назад. После никто из нас таких фокусов на сцене больше не проворачивал — мы стали старше и будто спокойнее, а менеджмент основательно прокачался в насаждении собственных правил и условий. Помнится, прошедшая вечеринка изрядно нас помяла, оставив солидный след адского похмелья. Тогда я, вытаскивая тебя из-за барабанной установки, был всё ещё немного подшофе. Ты был не лучше — с ночи на твоём языке остался горький вкус текилы и соли. На сцене я всегда целовался откровенно, по-театральному развязно, распаляемый всеобщим вниманием и улюлюканьем толпы. Теперь же, когда чужое лицо неминуемо становится ближе, оцепенение стреножит меня: я почти готов отшатнуться, когда ты крепко сжимаешь мой подбородок и, помедлив, обводишь его указательным пальцем. Сквозь открытые окна врывается раскат грома такой силы, что мы оба вздрагиваем. Я, как под микроскопом, вижу крошечный шрамик над твоей верхней губой. — Скажи, если не хочешь. — шрам исчезает в провале рта, и вместо него на секунду показывается кончик языка. Всего на секунду. Этой секунды достаточно, чтобы принять окончательное решение. — Хочу. — я едва успеваю выговорить последнюю букву, и твои губы мягко накрывают мои. Я так тебя хочу, ты понятия не имеешь. Свинцовая тяжесть разливается по рукам и ногам, разносит затылок вдребезги, вылетает прямо через голову, размазывая мозги по противоположенной стене. Вместе со свинцом приходит дрожь. Вытекая из твоего рта, она попадает прямо мне в глотку и, нисколько не задержавшись, проваливается в пах. Вцепившись в чёрную, равнодушно блестящую поверхность фортепиано, я чувствую, как трясутся пальцы. Неуклюже хватаясь за мои руки, оставляешь мокрый поцелуй на подбородке; добираешься до шеи и застываешь в нерешительности, тяжело дыша прямо в моё ухо. Когда я обречённо запрокидываю голову и подставляю пульсирующую сонную артерию под твой язык, из приоткрытого, пышущего жаром рта вырывается короткий полувздох-полувсхлип. Руки всё ещё трясутся, когда я решаюсь привлечь тебя к своей груди, заточить в тесном объятии и зарыться носом в длинные волосы, пахнущие озоновой свежестью. Ты весь пропитался дождём: даже слюна, попадающая в мой рот вместе с твоим языком, имеет водянистый привкус. Ноги, кажется, совсем не держат, потому что я позволяю тебе увлечь нас обоих вниз, на пыльный ковёр, испещрённый гитарными шнурами. Обеими руками я цепляюсь за микрофонную стойку, и запястья изворачиваются почти болезненно, когда твои губы ныряют по линялую футболку и, находя металлическое колечко в соске, сжимают его и выкручивают, тянут на себя. Это единственный прокол на моём теле, который до сих пор не зарос. Маленькое напоминание о юности, о былой беззаботности, о творческом кураже. Теперь это напоминание оказывается у тебя во рту, привязывает меня к твоему языку и заставляет спину предательски выгибаться. — Всё хорошо? — поднимаешь голову. Твои зрачки, чёрные, влажные, похожи на две спелые маслины. Такой заботливый. Даже сейчас, собираясь меня трахнуть, ты, чёрт возьми, заботишься. — Да. — уж если практиковать активное согласие, то до самого конца. Остывающий день, кажется, просачивается через каждую щель в доме и каплями стекает по стёклам, смешиваясь с конденсатом. Эта смесь под завязку заполняет мои лёгкие и устремляется в низ живота, туда, где протягивается скользкая дорожка твоей слюны. Кажется, ты прекрасно знаешь правила этой игры. Меня так и подмывает спросить, с кем же ещё ты спал (или кто из этих расфуфыренных, отбитых на голову парней-групиз спал с тобой), как весь воздух вышибает из лёгких. Протяжный стон играючи растягивает рот, когда ты стаскиваешь мои джинсы вместе с бельём и одним быстрым, неожиданно ловким движением, даже не помогая руками, берёшь мой член в рот. Мой давнишний друг, драммер, главный умник и книгочей нашей группы отсасывает мне, сгорбившись за усилителем. Мой друг слепо протягивает руку с накрашенными бордовым лаком ногтями, нашаривает мой открытый рот и опускает указательный палец под язык. Я обхватываю этот палец и, ничего не соображая, всасываю, словно леденец на палочке. Застенчивый парень, которого я знаю, кажется, сто лет, осторожничает с зубами и, всё сильнее сжимая член в кулаке, собственнически управляет моим оргазмом. Парень, с которым я успел побывать на нескольких континентах, облизывает и целует моё бедро. Это парень бессчётное количество видел меня в самых разных состояниях. Голым — в общей мужской раздевалке спортивного зала. Вусмерть пьяным — в гримерке после концерта. В депрессии — раздавленным и жалким. Безумно влюблённым — с пошлыми розовыми букетами и надеждами на совместное будущее. Этот же самый парень сейчас нависает надо мной, беспорядочно двигая рукой, с каждым касанием пальцев увеличивая темп. Новый раскат грома снова заставляет стёкла нещадно дребезжать в своих рамах. Секунда — и весь дом погружается в темноту: чёрную, непроглядную, тягучую, словно застывший гудрон. — Вот блин! Свет вырубило! — из-за двери я слышу недовольный голос Виктории, Чили перепуганно лает где-то внизу. — Томо, посмотри, а? — Иду. — Раджи шлёпает босыми ногами по паркету, бурчит для порядка, но, конечно же, тащится вниз по лестнице. Потому что Вик так хочет. Потому что Вик засела в его голове, как острая игла. Потому что он её… Сперма, тёплая и вязкая, брызгает на живот, и я, больше не сдерживаясь, запальчиво стону, погружаясь в струящийся водопад твоих волос. — Ш-ш-ш… — ты весь разом наваливаешься сверху: разгорячённый, с разрывающейся эрекцией, с узловатыми, мозолистыми пальцами, с чёрными глазами-маслинами. Губы пахнут мёдом и молоком, а язык отдаёт горечью сигаретного дыма, когда я приподнимаюсь на дрожащих локтях, чтобы сорвать сумбурный, влажный поцелуй и, обрушившись на пол, провалиться в тяжёлый сон без сновидений. POV Итан — Пробки жуткие! — весёлый голос Лукреции доносится с первого этажа, поддерживаемый топотом двух пар ног: Вик и Томас методично перемещаются от машины к крыльцу дома и обратно, таская привезённые с утра из города покупки: два ящика вина (белое Пино Гриджо и красное Пино Нуар), два увесистых баула с продуктами, небольшой мольберт (поклажа Лукреции) и огромный пляжный зонт — Томас, конечно же, купил его немедля, как только Вик заявила, что без зонта и крема от загара ей жизнь не мила. — Больше двух часов от Пармы! Устала, наверное. — в голосе Томаса звенит доля понимания, пока он достаёт штопор (хлопает выдвижной ящик) и с ходу погружает бутылку просекко в подготовленное ведро со льдом. — В следующий раз садись на поезд. — безапелляционно заявляет Вик, и, кажется, никакого сочувствия от неё ждать не приходится. — Тащится из Рима до Милана на тачке, Господи! Лукреция, кажется, нисколько не обижается. — В следующий раз буду умнее. — я слышу, как изгибаются в мягкой улыбке её небольшие губы. Даже стоя в полутьме лестничного пролёта, всего в нескольких метрах от гостиной, прислушиваться мне приходится очень напряжённо — ушные раковины забиты комьями ваты, в голове шумит, а низ живота намертво завязан в Гордиев узел. Растопырив пальцы правой руки, я зажмуриваю глаза, закусываю нижнюю губу и скребу ногтями стену; колени нестерпимо дрожат, будто с утра я играючи пробежал марафон, а теперь расплачиваюсь за это. Толкаясь бёдрами прямо в твой рот, стискивая дрожащей рукой твои волосы, я знаю, что за это удовольствие мне тоже придётся заплатить. Оргазм, словно сговорившись с твоим языком и губами, подбирается ко мне осторожно, нехотя. Поднимается от пальцев ног к коленям, от коленей вверх по бёдрам. Я подталкиваю его в спину, цепко сжимая твои кудри в своём кулаке, нажимая на затылок так сильно, что, кажется, черепная коробка сейчас расколется. Хлопает дверца холодильника — Томас принимается за поздний завтрак. Пахнет свежемолотыми кофейными зёрнами, сливочным маслом и апельсиновым джемом. Мне кажется, что моё возбуждение тоже пахнет, и Томас, конечно же, учует его за версту своим гурманским носом. Тихий стон срывается с твоих губ после пары особенно ощутимых толчков, и ужас парализует мой раскалённый добела мозг, когда я слышу голос Лукреции совсем рядом, за тонкой стеклянной дверью, ведущей на террасу. — Может, искупаемся? — от вчерашнего дождя осталось лишь воспоминание. Солнце нещадно палит, и Вик, вздыхая, скидывает кеды. Перевязывает шнурки, перекидывая «конверсы» через загорелую шею. Ежедневный, старый как мир ритуал Де Анджелис трещит по швам, нарушаемый этим внезапным вторжением. Утренняя сигарета в одной руке, Чили на поводке — в другой. Приятное с полезным. — Конечно. Только купальник, кажется, где-то в сушилке остался. — ты легка на подъём, общаться с тобой — одно удовольствие, и Виктория сдаётся, особо не сопротивляясь.— Итан ещё спит, Дамиано тоже, не хочу их разбудить. — Можем искупаться голышом. — бесхитростно подмигиваешь, как тогда, на мосту Риальто. Отказать тебе почти невозможно, поэтому не проходит и десяти минут, как вы, гикая и хохоча, словно две маленькие разбойницы, с разбегу бросайтесь в бассейн, абсолютно голые. Вместе с брызгами воды разлетается на куски моя голова, когда твои пальцы обхватывают основание члена тесным кольцом, а губы быстро-быстро скользят вверх-вниз. Мадонна, помоги. Перед глазами ещё расходятся бензиновые круги, когда ты наконец утираешь рот, быстро поднимаешься на ноги и прижимаешь свою ладонь, пахнущую чернилами, к моему рту. — Тихо, не то услышат. — пальцами левой руки сгребаешь пряди моих волос, и я вижу, как ошалело блестят твои глаза. — Ну, кофе или, может быть, тост? — Заткнись, ради Бога. — хриплю я, прежде чем смять твои губы поцелуем.