Гайлардия

POV Итан Мягкая кожа седалища действует на меня успокаивающе, когда я провожу по ней рукой, прежде чем натянуть мотоциклетную перчатку. Застёгиваю шлем под подбородком и, перекидывая одну ногу через чёрную, матовую тушу мотоцикла, усаживаюсь поудобнее. «Спортстэр» утробно урчит, словно сытый котяра. Оглаживаю его бок одним движением, прежде чем газануть и выехать за ворота. Я срываюсь в гараж сразу после ужина, хотя Томас и превзошёл сам себя в этот раз — запечённые на углях устрицы, мидии в уксусе, просекко розэ в запотевших бокалах. Слушая ленивое шарканье шин, вперив остановившийся взгляд в узкую дорогу, жёлто-серую в свете фар, я осторожно вдыхаю чуть прохладный августовский воздух, позволяя ему сначала пройти через ноздри, а затем уцепиться за волосы и залезть под рубашку. Держу путь в Аланью — забытый Богом городишко вблизи Гарласко. На самом деле мне абсолютно всё равно, куда ехать — наращивая скорость и чувствуя привычное, такое нужное сейчас давление шлема на заднюю поверхность шеи, я возвращаю себе заземляющее чувство контроля. Оно нужно мне сейчас — чтобы не свихнуться. Всё началось десять лет назад — тогда я только начал играть в Måneskin и, несмотря на протесты родителей, купил себе первый поддержанный мотоцикл. Он беспрестанно ломался, чадил и вообще был не самым надёжным транспортом на свете. Но он был мне необходим — мы вчетвером притирались, то и дело сталкиваясь острыми гранями своих непростых характеров. Вдобавок, я зажимался и стеснялся на репетициях, комплексуя по поводу своей несовершенной игры. Закончив партию и поспешно попрощавшись со всеми, я сломя голову бежал к припаркованному у репточки «Харлею», чтобы поскорее убраться оттуда, раздавить это чувство неловкости и раскатать его тонким слоем по асфальту. Родители и сёстры продолжали причитать и волновались каждый раз, когда я, закончив очередную изнуряющую репетицию и заткнув барабанные палочки за пояс, исчезал из дома, чтобы завести мотор и умчаться загород, подальше от жаркого и чадящего Рима. В дороге я бесконечно созерцал равнодушные к моим проблемам, однообразные пейзажи, пока частивший пульс наконец не успокаивался, а кровь не переставала стучать в висках. Припарковавшись где-нибудь у обочины, медленно курил сигарету за сигаретой, наблюдая, как в сторону Вечного города проносятся потоки машин. Контроль всегда был необходимым условием моего выживания. Так, только вернувшись из нашего первого европейского тура, я первым делом установил Тиндер. Наш первый поцелуй на сцене Palau San Jordi не шёл у меня из головы, в то время как ты вёл себя как ни в чём не бывало и оставался просто моим лучшим другом. Наши паузы стали неудобными и двусмысленными: я смущался не к месту, какое-то время избегал тебя и даже пах как-то безнадёжно. Это раздражало, поэтому я не придумал ничего лучше, кроме как лайкнуть анкету какого-то рандомного парня и зарулить с ним в заштатный гей-бар. В тот вечер никакого продолжения не последовало — новый знакомый вдруг распознал во мне «того длинноволосого, из телека» и предпочёл ретироваться. Виктория, видя мои неудачи, вызвалась помочь и организовала пару свиданий вслепую и с парнями, и с девушками — все они прошли неудачно. Наша нарастающая популярность вдруг стала солидной препоной для любых более-менее серьёзных отношений. Я же внезапно понял, что случайный секс гораздо проще вписать в бешеный график. Особенно если это секс с человеком, который тебя заранее обожает. На нескольких постконцертных вечеринках я ожидаемо собрал урожай из криво нацарапанных номеров телефонов, ников в Инстаграм и других полезных контактов. Уже к началу тура в поддержку Teatro d’Ira моя «социальная сеть» набирает солидное число участников. Ни один из них не нравился мне настолько, чтобы ни к чему не обязывающий трах перерос во что-то серьёзное — я потреблял их тела отстранённо, как китайскую лапшу быстрого приготовления или резиновый бургер в «Макдональдс». Было достаточно и того, что каждая такая встреча (за сценой, в гримерке, в туалете автобуса) проходила на моих условиях. Мне доставало смелости выцепить из толпы какого-нибудь достаточно смазливого парня и немного погодя засунуть руку ему в штаны, пока он решает, какую сторис с концерта запилить. Ты ненавидишь групиз — их слюнявое восхищение не музыкой, а одним только телом неимоверно тебя бесит.       — Нравится быть куском мяса — пожалуйста. — стоит тебе краем уха услышать о моих приключениях, вердикт выносится сразу и беспрекословно. Я ничего не отвечал на это. Твои отношения с Джо проходили тогда особую стадию: период ухаживаний остался позади, ваши вещи прочно оседают в квартирах друг друга, вы остаётесь вместе на выходные, ездите на отдых и, конечно, на воскресные ужины к твоим родителям. Даже Якопо, поначалу не воспринимавший Джорджию всерьёз, теперь её обожает. Ты был влюблён, а я каждый день возвращался в угрюмую съёмную квартиру, бросал на прикроватную тумбочку пачку презервативов и записную книжку, пополнившуюся ещё несколькими номерами. Томас и Виктория воспринимали мои интрижки на удивление спокойно — я не опаздывал на репетиции, играл куда более технично, чем раньше. В выходные и вовсе был в полном их распоряжении — мы создали прочную коалицию гедонистов и все каникулы путешествовали по Италии, нежились на пляжах и устраивали пижамные вечеринки с попкорном. Как только отношения с Джо дают маленькую трещину, ты тут же возвращается к нам, как ни в чём не бывало, сияя своей красивой улыбкой. На тебя невозможно злиться, и мы не злимся, а на всю катушку празднуем наше воссоединение. После каждого такого вынужденного отсутствия ты засыпаешь нас всех подарками: Томасу — навороченная гитарная примочка, Вик — сокровища из парижских винтажек, мне — пара новеньких, вкуснопахнущих барабанных палочек из американского ореха. Трещина неизбежно срастается, как и всегда — и ты отправляешься на очередной семейный обедоужин, посылая нам всем воздушный поцелуй и звучное Ciao. Прошло достаточно времени, прежде чем я понял, что на концерте в Барселоне ты поцеловал меня скорее из жалости или дружеского участия. А может быть, просто хотел сделать фееричное шоу — как и всегда. Надеяться на что-то большее было просто глупо. Больше я стараюсь об этом не думать да и времени на рефлексию почти не остаётся — бешеная популярность подхватывает нас и несёт на своих волнах по всему миру — от самых маленьких итальянских городков до США. В последнем туре моя тяга к самоконтролю принимает причудливые формы — неожиданно она становятся тягучим, густым клеем, который плотно скрепляет нас четверых вместе. Менеджмент заказывает билеты, обеды, пакует аппаратуру и блюдёт транспорт. Я же пытаюсь сохранить наш хлипкий мир, который каждый день сотрясается твоими пьяными выходками. Расставание с Джо — как гром среди ясного неба. Я растерянно смотрю, как ваш корабль терпит крушение, и ничто не способно его спасти — ни твои обещания, ни увещевания друзей и близких, ни даже маленькая коробочка с кольцом, которую я нахожу под раковиной в твоём номере. Ты почти ничего не ешь, окапываешься в барах и кабаках, опаздываешь на записи и репетиции. Я, как верный пёс, сижу рядом и сквозь зубы цежу томатный сок с водкой. Пакую твои чемоданы, проверяю твои посадочные талоны, тащу чехлы с твоими костюмами. Весь тур я волоком тащу тебя на себе, и вполне успешно — как только заканчивается последний концерт, я даже готов немного расслабиться и выдать себе похвальный лист. Ты молодец, Итан. Ты справился. Контроль — то, чего мне отчаянно не достаёт. Не достаёт с того самого момента, как ты ввалился в мой номер два месяца назад. С того самого дня я твержу себе, что обольщаться не стоит. Ведь в этом весь ты — ходячий импульс, вспышка, куча мала необдуманных решений. Десять лет прошло с тех пор, как я по ошибке воспринял твои намерения всерьез — и к чему это привело? Купиться на это шоу снова — всё равно что засунуть искрящуюся петарду себе в задницу. Но безумная надежда всё равно подхватывает и несёт меня: заставляет схватить тебя за руку в студии и разбиваться о твои губы снова и снова, иступлено тереться о твой пах, запускать пальцы в твои волосы. Почувствовав ответную ласку, семнадцатилетний мальчишка под моими рёбрами, так долго мечтавший о тебе, почти умирает. Сегодня я проснулся на полу студии совершенно один — виски ломит, волосы свалялись в колтуны, фланелевая рубашка расстёгнута. Выхожу за дверь и намереваюсь вернуться в свою комнату, но твои руки неожиданно обнимают меня сзади и затаскивают на ступеньки лестницы. То, о чём семнадцатилетний Итан не смел и грезить, вдруг воплощается наяву. Итан на десять лет старше покрывается выпуклыми мурашками, когда видит, как его друг опускается перед ним на колени и подцепляет языком резинку боксёров. Порывисто вскакивает на ноги, но лишь для того, чтобы высвободить мои руки из рукавов рубашки и запечатлеть глубокий, мокрый поцелуй на плече — такой, что после остаётся едва заметный, нежно-розовый след. Вижу мутные, сероватые капли пота на лбу, когда ты прижимаешься всем телом, закидываешь одну ногу мне на бедро и трёшься о него — так ласково, почти невесомо.       — Соня. — прикасаясь носом к твоей ключице, я чувствую запах красного перца и личи. — Уже устал тебя караулить. Твой гель для душа.       — Подожди, может… — ты не даёшь закончить, просовываешь обе руки под слабую резинку моих штанов и сжимаешь ягодицы, проводишь ногтями, надавливаешь пальцами. Накрываешь одной рукой член и вглядываешься в моё лицо с каким-то совершенно новым выражением.       — Больше не смог заснуть… — правое ухо обдаёт тёплой волной, когда ты обводишь мочку языком, а потом засасываешь её, податливо-мягкую, в недры своего рта. — Всё думал о вчерашнем вечере. Дальнейшее развитие событий я уже ни в силах ни отследить, ни пресечь: дрожа от возбуждения, я послушно выполняю всё, что ты просишь. «Раздвинь ноги». «Шире». «Схвати меня за волосы». «Сильнее». Оправившись от оргазма, я на цыпочках поднимаюсь наверх, а ты отправляешься на кухню: подцепляешь с тарелки кусочек чиамбеллы и с аппетитом пережёвываешь. Возвращаясь в свою комнату, я обнаруживаю, что голосовая почта и мессенджеры переполнены: среди кучи спама и пары предложений о сотрудничестве я нахожу краткое, донельзя лаконичное сообщение от Лукреции: «Томас и Вик заберут. Целую, Л.» Наши отношения с Лукрецией — это ещё одна вещь, дарящая мне ощущение контроля. Выросшие, как дикий цветок, из случайного столкновения, они только-только начинали распускаться. Теперь, полностью потеряв ориентацию в пространстве, я кружу вокруг этого цветка, перескакиваю его, как пострелянный, стараясь не затоптать. Этот цветок кажется мне последним островком здравомыслия и безопасности, который я не хочу, просто не могу потерять. Снова стать тем одиноким мальчиком для меня смерти подобно. Я держусь за стебель этого цветка изо всех сил, когда выхожу на веранду, чтобы обнять Лукрецию. Всё во мне деревенеет, когда за ужином ты наклоняешься к ней через стол и очаровательно улыбаешься:       — Кажется, в первый раз у нас не слишком задалось. — отбрасываешь тёмные кудри назад и берёшь в руки бутылку просекко. — Может, начнём сначала?       — Идёт. — Лукреция накалывает мидию на вилку и улыбается, прежде чем отправить её в рот. Я чувствую, как пол у меня под ногами разъезжается, когда получаю едва заметный пинок под столом.       — Кому еще устриц?! — вскакиваешь на ноги, собираешь грязные тарелки, меняешь растаявший лёд в ведерке с игристым вином. — Итан, поможешь с морозильником? Кажется, там ещё вчера дверцу заклинило. Грёбаная устрица, вдруг ставшая абсолютно резиновой, липнет к зубам, как клячка. Виктория вдруг прыскает в свой бокал и поспешно делает вид, что подавилась. Томас с преувеличенным энтузиазмом хлопает её по спине и отправляется к буфету, чтобы налить стакан воды. Все знают, что холодильная камера в подвале — чуть ли не самая совершенная вещь в доме. Открывается автоматически, одним нажатием кнопки. Самая распоследняя модель — никакой наледи, поддержка оптимальной температуры, даже дистанционное управление.       — Да, конечно. — я встаю со стула, зачем-то беру со стола ведёрко из-под шампанского и послушно иду за тобой, пока несчастная, пережёванная в кашу устрица проваливается в желудок. Я не могу вымолвить ни слова, когда на пыльной лестнице ты берёшь меня за руку, аккуратно проводишь по крутым ступенькам вниз, открываешь дверь плечом. Со всей силы врезаюсь в драгоценную полку Томаса с крошечными баночками: цукини «ин каприоне», джем из лагенарии с апельсинами, мандариновое варенье, мятный домашний сироп. Несколько штук падают и разбиваются.        — Дамиано, что… — стекло хрустит под моими ногами, когда я бестолково топчусь в полумраке, пытаясь нашарить точку опоры.        — Помолчи. — твоя левая рука моментально оказывается между моих ягодиц: разминает, осторожно надавливает. Правая — прижимается к лицу, обхватывает подбородок, перескакивает на щеку, нашаривает приоткрытый рот. — Я так и не… Ты осекаешься, чтобы протолкнуть два пальца между моими зубами, мягко нажав на кончик языка. Приторная сладость мгновенно забивает все рецепторы, в горле, кажется, расцветает целый мандариновый сад. Задыхаюсь, когда пальцы с влажным хлопком исчезают изо рта, минуют поясницу и крестец, аккуратно проскальзывают внутрь. Расходятся, образуя идеальную букву V. Ненадолго встречаются, сгибаются, делают круг почёта и, растягивая, проскальзывают ещё чуть глубже. В голове взрывается разноцветный фейерверк, когда ты рывком разворачиваешь меня лицом к стене и, ни говоря ни слова, заставляешь наклониться вперёд, уцепиться руками за что попало, приподнять бёдра. Цветы мандарина растут прямо у меня изо рта, когда я насаживаюсь на извивающиеся пальцы, прижимаясь щекой в наспех сколоченным доскам и гоняя спёртый воздух туда-сюда сквозь сжатые зубы. Насаживаюсь до тех пор, пока ноги не начинают трястись от накатившей слабости, а волосы не налипают на спину. Когда наслаждение наваливается сверху и кляпом зажимает искусанный рот, ты шепчешь, наклоняясь к моему лицу:        — Я так и не поблагодарил тебя. — скользишь рукой в низ живота. — За всё, что ты для меня сделал. POV Лукреция Страх чистого холста — самый страшный страх. Это я усвоила ещё девочкой, когда мой первый учитель рисования навис над моей головой, укоризненно цокая языком. «Так мы далеко не уйдём, юная леди.» «Чистый холст парализует и не даёт права на ошибку. Поэтому будь хитрее него — малюй нещадно. Потом разберёшься.» Так любил говаривать Леонардо Фабретти — мой первый мастер в Академии изящных искусств Мадрида, когда я цепенела у мольберта, зажав уголь или карандаш в руке. Примерно в это же время я сделала свою первую татуировку — крошечную кисть для акварели на щиколотке. Навострив машинку на беззащитный, белеющий участок кожи, я последовала совету своего учителя — малюй нещадно. Заматывая свежую татуировку изолирующей плёнкой, я ликовала — страх был побеждён на какое-то время. Теперь же, десять лет спустя, я знаю, что в пути к бессмертию любого творца подстерегают опасности куда более серьёзные. Творец вынужден всю свою жизнь тосковать по свежим впечатлениям. Он алчет их, ищет их, завлекает их. Ввязывается в неоднозначные, пугающие, опасные авантюры, лишь бы напитать своё вдохновение, не дать себе задеревенеть. Он любовно пестует и лелеет эту свою способность чувствовать тоньше, заглядывать глубже, излагать точнее, чем остальные.       — Надеюсь, получится похоже. — смеётся Итан, позируя для портрета в лучах закатного солнца. Коньячные блики пляшут в его волосах, и я ловлю их на свою кисть, чтобы перенести на холст парой точных мазков. Итан не знает, что знакомство с ним — ещё один способ сохранить остроту моего художественного зрения. «Пускайся в авантюры, Лукреция. Откажись от проторённых дорожек. Иди туда, куда остальные боятся сунуться. Копайся в грязи, залезай на стол с ногами, ничего не гнушайся». Я следую совету своего мастера, когда его перепачканные краской руки оказываются у меня под юбкой, а остро наточенный грифель карандаша больно колет нежную мякоть ладони. Я следую совету своего мастера, когда стреляю самокрутку у красивого темноволосого парня на мосту Риальто. Я разглядываю его изящный, по-женски миловидный профиль и прикидываю, как он будет смотреться на моём холсте. Я следую совету своего мастера и отправляюсь в Рим, чтобы провести несколько недель под сенью вековых лип в вилле Боргезе. Утопаю в диванных подушках в съёмной квартире Итана, подкармливая своё вдохновение с ложечки фисташковым мороженым. Бог мой, я тащусь даже сюда, в Гарласко, ради всего одной цели — скормить этому прожорливому чудовищу внутри себя побольше впечатлений. Итан выбрал для меня самую светлую комнату в доме — с большим окном, чтобы я могла рисовать с раннего утра и до позднего вечера. Большего мне и не надо — с этой точки весь сад и окрестности видны как на ладони. Потягивая американо из крошечной фарфоровой кружки, больше напоминающей рюмку, я наблюдаю, как влюблённая пара сидит у раскидистой яблони, прижавшись к друг другу. Ранним утром трава ещё влажная — капельки росы наверняка оставляют мокрый след на спине Виктории, когда Томас опрокидывает её на землю и ложится сверху, запуская обе руки с тонкими, музыкальными пальцами ей под майку. Вик закидывает на него босые ноги и посмеивается, когда длинная чёлка лезет ей в глаза. Они будут целоваться до тех пор, пока полуденная жара и неумолимое чувство голода не погонят их в дом — накрывать на стол, раздувать горячие угли для барбекю, откупоривать запотевшие от холода бутылки с белым вином. С утра и до обеда Дамиано сидит у кромки воды, то и дело нарушая её равнодушное спокойствие: сгибает стройные ноги в коленях, делает точный мах — босая ступня шлёпает по поверхности, и десятки брызг разлетаются во все стороны. Удивительно красивое лицо — я отодвигаю вторую кружку кофе в сторону и бросаюсь за карандашом, чтобы за пару секунд сделать набросок на альбомном листе. Его забава длится недолго — Итан оказывается проворнее и выныривает совсем рядом. Резким движением дёргает эти идеальные ноги так сильно, что застигнутый врасплох Дамиано с головой погружается в воду. Выныривает спустя пару секунд — абсолютно мокрый, с улыбкой до ушей. Затевает шуточную борьбу: хватает за плечи, брызгается водой, наваливается всем телом, пока Итан не сдаётся и не упирается руками в его грудь. Пары минут мне достаёт, чтобы впитать эту беззаботную радость и навсегда сохранить её в своих рисунках — ещё звенящую, свежую, не застывшую.        — Мы называем это «эффект Måneskin». — смеётся Итан. — Эдакий единый организм на четверых. Итан не преувеличивает — я обнаруживаю себя в презабавной компании, фонтанирующей общими шутками «не для всех», абсурдными байками из гастрольной жизни, личными, не всегда пуританским историями. Весь день я, как документалист, наполняю свой блокнот крошечными зарисовками, размашистыми набросками, ни к чему не обязывающими «почеркушками». Снова нацеливаю карандаш на чистый лист, когда Дамиано опустошает бутылку красного «крика» и вытягивается на шезлонге. Я уже заканчиваю набросок, когда он сонно потягивается и, уморённый жарким солнцем, засыпает. Его подрагивающая в полудрёме рука соприкасается с расслабленными пальцами Итана. Чудовище внутри меня тоже благодарно посапывает — утренняя доза впечатлений получена. Оно будет молчать до следующего раза и ждать, когда я снова займу свой пост наблюдателя.