I do not wanna be afraid
I do not wanna die inside just to breath in
I am tired of feeling so numb
Relief exists I find it when
I am cut
Plumb «Cut»
POV Дамиано Слэм-данк удаётся мне только с пятой попытки — руки соскальзывают с кольца, и чёртов мяч, описав дугу, раз за разом шлёпается на землю, пока я не разбегаюсь, и, набрав приличную скорость, не подпрыгиваю вверх. Старые баскетбольные кроссовки пружинят плоховато да и сцепление уже ни к чёрту, но всё это неважно. Важно сейчас только чёрно-оранжевое мельтешение мяча и тот факт, что я, кажется, в очередной раз облажался. Пропустил что-то важное. Это что-то, хрупкое и ценное, долгие годы было прямо у меня под носом, а я был слишком самонадеян и себялюбив, чтобы предавать этому большой вес. Конечно, какое значение имеют романтические чувства твоего лучшего друга, когда тебя обожает весь мир?! Сожаление не помогает — хотя я весь нашпигован им, как рождественский гусь яблоками. Сожаление не помогает забыть твои глаза и бездну боли и сожаления, отразившуюся в них. Кажется, никакое лекарство в мире не излечивает от несчастной любви — какой бы срок годности у неё не был. Держать это в себе невозможно, поэтому спустя неделю после нашего последнего разговора, я обнаруживаю себя зажатым на диване в гостиной между своими двумя друзьями. Вик уверена, что всё можно починить, даже безнадёжно сломанное. Иногда мне кажется, что если бы Де Анджелис могла стать амбассадором целительных пластырей, она бы им стала. Томас, пожалуй, прав — всё было бы гораздо проще без поцелуев на сцене, без этих представлений с хэштегом #ethdam в Инстаграм. Всё это так естественно вошло в нашу повседневную жизнь и обосновалось в ней, отвоевав свой уголок, что в конце концов грань между реальным и виртуальным стёрлась. — Каждый из нас был немного в тебя влюблён. В своё время… — Раджи улыбается и легонько толкает меня в плечо. — Просто для Итана это всё было по-настоящему, понимаешь? — Я облажался, Кобра. — стакан с грогом громко звякает о зубы, и бурая жидкость выплескивается через край. — Идиот… как можно было… — Вообще-то, быть идиотом — твой профиль. — Виктория оставляет свой стакан в сторону и задумчиво обнимает диванную подушку. — Итан тоже хорош. Будет жрать себя почём зря, но ничего не скажет. — Любишь его? — вопрос Томаса уже повисает в воздухе, хотя Вик делает круглые глаза и отчаянно жестикулирует, призывая его замолчать. — Чили, не смей! — обстановка немного разряжается, когда Чили подбирается к лужице грога на полу и заинтересованно её обнюхивает. Про себя я благодарю нашего общего питомца за эту нечаянную догадливость — пауза длиною в пару секунд даёт мне возможность немного поразмыслить. Закрывать глаза на тот факт, что мы больше, чем друзья, уже невозможно. Хотел бы я, чтобы наш безумный секс вырос во что-то… Что-то неизведанное? Что-то особенное? Что-то… только наше? Да, хотел бы. Вик и Томас не учли одного — ты меня больше не любишь. Осознавать это так же странно, как сожалеть о вещи, который ты никогда по-настоящему не владел. Интересно, как это — быть любимым тобой? Иметь возможность поцеловать тебя при всех, положить руку на колено, спать в обнимку в одной постели до пробуждения, а не заводить будильник, чтобы незаметно исчезнуть ещё до рассвета? Томас понимает затянувшуюся паузу по-своему и, беря Вик за руку, поднимается с дивана. — Послушай то, что здесь. — Раджи растопыривает пальцы и прикладывает ладонь к моей грудной клетке. — Оно никогда не врёт. Сейчас моё сердце колотится как бешеное и ударяется о рёбра с каждым отскоком мяча от графитового поля. Ударяется больно — так, что рёбра натужно гудят, как струны бас-гитары и, того гляди, треснут под таким напором. Пульс шкалит, когда я снова и снова разбегаюсь, чтобы отработать различные броски: мельница, томагавк одной рукой, обратный данк. Удаётся, дай бог, меньше половины — форма уже не та, что раньше. Зато с каждым броском мысли, кажется, становятся друг за другом в стройную шеренгу, преодолевая хаос. Я могу сколько угодно промахиваться мимо кольца, пока это никому не вредит. Промахнуться ещё раз и упустить тебя я не могу. Нужно попытаться. Попытаться подпрыгнуть и повиснуть на кольце, сжимая потные, скользкие ладони, сцепив зубы, что есть силы. Попытаться удержаться, отвергая саму возможность падения. Насладиться невесомостью, даже если это будет последнее, что я сделаю в жизни. Цепи, удерживающие баскетбольную корзину на весу, натягиваются и сокращаются снова и снова, как сердечная мышца, пока я с победным гиканьем забрасываю мяч в последний раз. Мой голос в прохладной тишине раннего утра звучит даже чересчур громко — в этот час никому и в голову не придёт выходить из дома, а уж тем более тащиться на баскетбольную площадку. Никому, кроме меня — с тех пор, как мы расстались, я не могу нормально спать. Уже пару ночей выхожу сюда, прикрываясь бессонницей, как щитом. И всё же — в сдержанной какофонии шелестящей травы и стрекота сверчков я слышу ещё что-то. Звук задушенный, едва различимый, но уж точно человеческий. Стараясь не шуметь, я возвращаюсь к дому через сад, прижимаясь к каждому встречному дереву и посмеиваясь от собственной дурацкой предосторожности. Наверняка показалось — если появятся незваные гости, сигнализация заорёт так, что сбегутся все соседи. У старой яблони звук становится громче — похожий на вздох, на возбужденный шёпот, сопровождаемый размеренным движением, запахом примятой травы и... Этот запах не спутаешь ни с одним другим. Так пахли твои волосы, когда я стискивал их в своей ладони, прижимался к ним лицом, шепча тебе на ухо что-то абсолютно бессмысленное, но такое необходимое. Так пахла твоя кожа, покрытая бисеринками пота. Кожа у тебя в паху, натянутая между раскинутыми бёдрами. Так пахли твои губы и язык, розовые, прикушенные рядом верхних зубов. Воспоминания наваливаются все, все разом, и баскетбольный мяч падает в росистую траву. Ты лежишь на боку, перекинув согнутую ногу через голое, белеющее в темноте бедро. Бедро красивое и, без сомнения, девичье. Я поспешно отшатываюсь в спасительную сень деревьев, но, кажется, зря. Темнота окутывает вас, скрывает под развесистыми ветками клёна. Того самого, под которым ты читал мне Лентини. Сейчас вы совсем одни: слиты воедино, неразрывно сплавлены, как будто у вас есть всё время в мире. Твоя куртка, ставшая на время вашей постелью, единственная существующая граница этого мира. Всё остальное, ничтожное, несущественное, отходит на задний план, размывается, рассыпается в труху. Я чувствую, как размываюсь и я — становлюсь мельче с каждым толчком твоих бёдер. Остаётся одна только ревность — медленно прорастая в желудке, она намертво примагничивает меня к твоей вспотевшей спине, к рассыпавшимися волосам, к небольшой морщинке между бровями. Эти ростки, усеянные колючими шипами, разрывают соединительные ткани, прокладывая себе дорогу прямо в сердце. Размеренные фрикции заставляют горячую волну возбуждения подобраться к Лукреции. Сначала несмело — к пальцам на ногах. Они поджимаются и немеют. Немеют совсем чуть-чуть. Затем — к щиколоткам и икрам, вверх — от коленей к бёдрам. Цепляется за тазовые кости и сваливается в промежность. Нежный стон растекается в холодном утреннем воздухе и заставляет сонм колких мурашек прокатиться по низу моего живота. Я слышу, как воздух с трудом проходит сквозь твои сжатые зубы. Как нижняя челюсть выдвигается чуть вперёд и ходит туда-сюда, когда ты поджимаешь губы и замедляешь темп, чтобы продержаться ещё немного. Твой стон звучит так явно и чётко, что я вздрагиваю всем телом и ещё сильнее вжимаюсь в ствол старой яблони. Вжимаюсь так сильно, что покорёженная, растрескавшаяся кора впивается между лопаток. Ещё один стон простреливает обе мои барабанные перепонки — так, что они едва заметно трепещут, стремясь уловить малейшее звуковое колебание. С моих губ срывается обречённый, едва слышный вздох. Зажав рот левой ладонью, отчаянно пытаюсь поймать остатки здравого смысла. У меня почти стоит, и ткань шорт с каждой секундой натягивается всё сильнее. Уйди, Дамиано. Подними чёртов мяч и проваливай отсюда. Твои толчки становятся чаще, амплитуда увеличивается, заставляя забыть о безопасном равновесии, о размеренном темпе. Забыть обо всём, кроме неё. Просовывая абсолютно сухую ладонь под резинку шорт, я позволяю себе на минуту прикрыть глаза и унестись подальше отсюда. Вернуться в Барселону, в тот переполненный зал, в тот июльский концерт. Снова почувствовать, как податливо открывается твой рот, подстраиваясь под движения моего языка. Как блестят твои глаза сразу после, как ты улыбаешься во все тридцать два, улыбаешься открыто и счастливо. Если бы я мог, я бы хотел перенестись сейчас туда, на семь лет назад. Оргазм ударяет по затылку почти сразу, и сперма, ещё тёплая, стекает по внутренней стороне бедра. Наваждение пропадает, будто его и не было, когда Лукреция вдруг распахивает глаза. Августовские звезды, огромные, как махровые астры, отражаются в её зелёных, искрящихся зрачках. Эти значки неподвижно смотрят прямо на меня и прожигают в груди огромную дыру. Теперь она там, где сердце. Наспех вытирая перепачканную спермой руку о траву, я бросаюсь прочь, пригибаясь и петляя между деревьями, как заяц. Дыхание заканчивается под дверью дома, сразу на ступеньках — от острой боли между рёбрами я сгибаюсь пополам. Добраться до кухни удаётся только через несколько бесконечно длинных минут. Все эти девяносто секунд я мучительно борюсь с самим собой, но известный мне способ избавиться от боли находится прямо здесь, слишком близко, выпяченный слишком очевидно, чтобы его не замечать. Упираясь лбом в холодную хромированную стенку холодильника и дёргая за ручку, чувствую знакомое покалывание в пальцах. Ещё немного, и всё это закончится — стоит только набраться смелости. Буйябес, приготовленный Томасом накануне, идеально подходит, чтобы утопить в нём тебя. Любишь его? Отбрасывая крышку в строну, я пью густой томатный бульон из кастрюли, не прерываясь даже для того, чтобы утереть рот и подбородок. Достаю креветки и мидии пальцами, разламывая хрупкие панцири и бросая их прямо на пол. За несколько минут кастрюля пустеет наполовину. Засовывая её в холодильник, затравлено озираюсь: нужно ещё что-то. Ещё, ещё, ещё. Я знаю, что с вечера Томас запёк несколько хрустящих коржей, чтобы смазать их заварным кремом сразу после завтрака. То, что нужно. Крем, ещё тёплый, забивается под ногти, когда я зачерпываю целую пригоршню разом и облизываю ладонь. Липкий и приторно сладкий, он остаётся даже на кончиках моих волос. Останавливаюсь я только тогда, когда ковшик сияет чистотой. Сияет укоризненно, издевательски, как напоминание. Безвольный ты кусок дерьма. Закидываю в рот пару тарталеток с паштетом и оливками. Не беспокойся, Дамиано. Ты избавишься от этой кучи еды после, подожди чуть-чуть. Главное, что дыра в груди начинает понемногу затягиваться: съезжаются обугленные края, сочится сукровица. Чтобы поставить последнюю точку, приходится скинуть кроссовки и пробраться к бару в гостиной — там Томас держит алкоголь для особых случаев. Прости, Томо, но сегодня как раз особый случай. День, когда моя любовь умирает, так толком и не родившись. Так давайте же праздновать. Выбор падает на бутылку финской водки, оставшуюся, кажется, с тура. Удивительно — мне казалось, я выпил тогда решительно всё, что горит. Так, и ещё кое-что. Последний аккорд — нужно что-то сделать с чувством вины и стыда. Мне всегда было сложно скрывать свои слабости от друзей, от семьи. Поэтому я постыдно прячу свой грязный секрет, как подросток, боящийся строгих родителей. Заначка прозака обнаруживается ровно там, где я оставил её в прошлый раз — в коробке из-под старой приставки, покрытой пылью. Храни бог забывчивость Томаса. Напряжение практически отпускает, когда я запиваю ровно пятнадцать таблеток водкой и откидываю голову назад. Из глаз текут слёзы, и мне требуется несколько минут, чтобы как следует отдышаться. Следующие пятнадцать идут уже легче — мне хватает ума закусить водку несчастной мидией, покоящейся на дне кастрюли. Меньшая доза меня уже не берёт. Добраться до ванной комнаты на втором этаже не остаётся сил, и я вваливаюсь в гостевую, нашаривая в темноте выключатель. Белый свет, ударяющий по глазам, словно на хирургическом столе, поначалу обжигает беззащитную сетчатку — зажмуриваюсь и закрываю глаза рукой. Желудок начинает сводить — верный признак того, что пора. Судорожно стискиваю плечи обоими руками и медленно считаю до десяти, бесшумно двигая губами. Уговариваю сам себя, веду торги за избавление. Облегчение существует, оно реально, оно совсем рядом — надо только засунуть два пальца в рот и надавить на корень языка. Всё случается даже слишком быстро — наполовину переваренная пища встаёт поперёк горла, как затычка. Надо только немного… Хлынувшие вместе с рвотой слёзы странным образом действуют на меня освобождающе — знакомая резь в животе становится не так мучительна. Сцена в саду представляется и вовсе далёким сном, будто бы я вырвал и её тоже. Окончательно отдышавшись, делаю ещё один глоток из бутылки — водка падает в опустевший желудок тяжёлым комом. Алкоголь действует как анестезия: эффективно и предсказуемо. Так, что твой образ выносится на задворки сознания и, заваливаясь на бок, я не чувствую ни подбирающегося озноба, ни последующей за ним судороги. Не чувствую вообще ничего. POV Лукреция — Открой дверь, Дамиано! — носок тяжёлого ботинка ударяет ровно в центр, отчего дверь в ванную чуть пошатывается в тисках проёма. — Открой дверь, мать твою! — Вик, уймись! — Томас явно обеспокоен и пытается сгладить ситуацию. — Не обостряй. — Не обострять?! — Вик разворачивается так резко, что до моего укрытия доносится запах её духов. — Ты просишь меня не обострять, пока эти два идиота пытаются прикончить друг друга?! Дам, пожалуйста! Белые цветы: ландыш, жасмин, фрезия. — Этим ты ему не поможешь! Томас тоже злится, но, в отличие от Вик, ещё себя контролирует. — Скажи, что мне делать, Томо? — Виктория протягивает дрожащие руки к воротнику его застиранной футболки и нетерпеливо дёргает. — Что мне делать, если я знаю, что он… Словно в подтверждение её слов поток воды за дверью не утихает. Виктория вдруг судорожно всхлипывает и торопливо утирается тыльной стороной ладони. — Я смирилась, что мы всё просрали. Просрали промо, просрали тур, просрали все чарты, этот грёбаный Билборд… — чёрные дорожки из туши разлиновывают её щёки на хаотичные геометрические фигуры. — К чёрту их. Дамиано мы просрать не можем, ты слышишь?! Она опускается на колени перед дверью и пробует снова и снова: в ход идут нежные увещевания, уговоры, предложения всевозможных компромиссов. Звук льющейся воды не прекращается, и Томас, видя всю тщетность этого предприятия, подходит к лестнице, рискуя в любую секунду обнаружить меня: — Итан, я поднимаюсь! Босые ноги шлёпают по ступенькам лестницы прямо над моей головой, и поток отборнейшего мата доносится до моих ушей, когда Томас поскальзывается на верхней ступеньке и, сонно моргая, хватается за перила, чудом удержав равновесие. Десять минут до вашего возвращения тянутся нестерпимо долго. Так долго, что Виктория окончательно теряет терпение и не зная, куда себя деть, усаживается по-турецки у самой двери. Ты, конечно же, опережаешь Томаса — несёшься на всех парах, перепрыгивая через три ступеньки. В одних спортивных штанах, волосы, заплетённые в косу, почти совсем распустились и колышутся при каждом движении. — Давно он там? — наклоняешься к Виктории и, пытаясь прилечь ее внимание, легонько трясёшь за плечи. — Вик, давно?! — Не знаю… — шмыгает носом, уткнувшись в атласный рукав своей пижамы. — Ванная наверху была занята, я спустилась сюда, и… — Ясно. Давай, вставай. — Виктория хватается за протянутую руку и быстро поднимается на ноги. — Что собираешься делать? — Раджи встряхивается и тоже подскакивает к двери, лёгкий, как мячик. Без макияжа он смотрится совсем мальчишкой. — Выносить грёбаную дверь. Отойдите подальше. Удар приходится чуть ниже дверной ручки, как раз туда, куда нужно, но одного явно недостаточно: сжав зубы, ты ударяешь ещё и ещё, пока дверная рама не трескается, жалобно скрипнув. Тут же протискиваешься внутрь, Вик и Томас — за тобой. Забившись в тёмный угол под лестницей, я — словно зрительница реалити-шоу со скрытой камерой в руках. — Томо, помоги! — Вот так, приятель. Обопрись на меня. Вик и Томас буквально волочат «тело» в гостиную, воздух пахнет резко — спиртом и кисло — рвотой. Ты так и стоишь, застыв в дверном проёме, бледный, как полотно. Знала ли я о тебе и Дамиано? О, ну конечно, я знала. Не заметить летающие между вами искры мог бы только слепой или полный дурак. Все эти несколько недель я наблюдала за вами, документировала каждое движение как прилежная машинистка. Грифели моих карандашей, казалось, исчезали быстрее, чем я успевала их точить. За долгие часы своего дозора я совершенно точно убедилась — Дамиано тебя любит. Поэтому этой ночью, когда ты наконец приходишь в мою комнату, я колеблюсь. Часть меня хочет закончить весь этот фарс — дальнейшее затягивание только всё усложнит. Уже сейчас всё совершенно запуталось. Запуталось так, что никто из нас, кажется, не знает, что с этим делать. Но жажда новизны, живущая прямо у меня под кожей, в очередной раз пересиливает, и я обнаруживаю себя лежащей на влажной траве. Утыкаюсь носом ровно в выемку между твоими ключицами. Сожаление приходит позже — оглушающее, резкое, закономерное. Совсем невыносимым оно становится, когда я замечаю знакомый силуэт между деревьями. Замечаю эти глаза и отразившиеся в них сожаление. Это чувство мне знакомо. Сожалеть об упущенном. Осознавать собственное бессилие и невозможность повернуть всё вспять. Желать соорудить машину времени и вернуться в прошлое с надеждой всё исправить. Августовские звёзды над нашими головами кажутся до боли равнодушными. Чтобы не чувствовать угрызений совести, поспешно закрываю глаза и обещаю себе подумать об этом потом, потом, потом… — Звоните в клинику, я посижу с ним. — ты, конечно же, остаёшься с Дамиано. Не можешь не остаться. Мне кажется, я слышу твоё прерывистое дыхание, пока ты мечешься по гостиной, поспешно сгребая всё, что может пригодится: грелку с тёплой водой, шерстяной плед, аптечку первой помощи… Когда Дамиано едва слышно стонет, зависший в забытьи между сном и явью, ты моментально оказываешься у его изголовья и опускаешь ладонь на высокий лоб, покрытый каплями пота. — Ш-ш-ш… — поправляешь плед и обеспокоено поглядываешь на подъездную дорожку перед домом. — Я рядом.