Гайлардия

POV Итан       — Я сделал промывания желудка… — доктор, кажется, чуть старше меня. Не больше тридцати. — И, конечно, капельницу с глюкозой. Но лучше всего…       — Рехаб. — Виктория мрачнее тучи. Кружка американо трясётся в её пальцах мелкой дрожью, как будто совсем рядом происходит землетрясение.       — Именно. В таком молодом возрасте ещё есть все шансы нормализовать работу организма.       — Оставьте ваш телефон, пожалуйста. — Томас включается в стрессовой ситуации как фонарик, по одному только щелчку. — Кажется, у вашей клиники было подразделение в Риме… Тектонический сдвиг действительно происходит. Мне кажется, что тяжеленные плиты двигаются прямо в моём мозгу и вот-вот придавят. Дикторский голос доктора на заднем плане равнодушно вещает что-то про план лечения и группы взаимопомощи.       — Я поеду. Две пары глаз моментально просверливают сквозное отверстие прямо по центру моего лба.       — Ты не можешь снова сбежать! — свистящий шёпот Вик раздается прямо над ухом. — Не сейчас!       — Окстись, Эдгар! — Томас так сильно сжимает моё предплечье, что кожа под его пальцами отзывается болезненной пульсацией. — Ты нужен ему! Я тут же пускаюсь в сбивчивые объяснения — нужно забрать вещи Дамиано из его квартиры в Риме, оплатить и обустроить палату, позвонить в страховую… Это мой способ помочь тебе — протянуть руку, пока ты снова и снова поскальзываешься в луже рвоты и падаешь раз за разом, снова и снова. Эта картина стоит у меня перед глазами с самого утра, хотя длинный день уже перевалил за экватор. Каждый час я неверными шагами поднимаюсь наверх, чтобы тебя проведать. Ты спишь бесконечные пять часов, и поэтому мой подъем повторяется ровно пять раз. Доктор сказал, что это нормальная реакция на лекарства и стресс, но я всё равно каждый раз наклоняюсь к твоему рту, чтобы почувствовать спёртое дыхание. Наливаю воды в высокий стакан на случай, если ты вдруг захочешь пить. Впервые за последние месяцы забытое чувство страха снова оживает и стискивает свои костлявые пальцы прямо у меня на горле. Я смалодушничал и отошёл в сторону, думая, что твоя зависимость наконец отступила. Оказалось, что всё это время она просто сидела в засаде. Пока страх сотрясает мои внутренности, слушать высокопарную отповедь доктора всё равно приходится. Она ощущается на языке ещё хуже дрянного кофе, который Виктория варила, глотая проклятия и слёзы. Он без конца твердит, что зависимость от чего бы то ни было — это навсегда. Единственное, что может несчастный — скомпенсировать её отсутствие. Друзья и семья, конечно, неоценимая поддержка… Вик и Томас синхронно кивают, втискивая руки друг друга. У Раджи на щеках застыли горячечные пятна — словно маки посреди белого полотна. Чашка чуть слышно лязгает о стиснутые зубы Де Анджелис — по щекам пробегают злые желваки. Страх напоминает, что компенсировать мою зависимость от тебя не способно ничего. Рецидив притягивает меня к тебе, как магнит. Нашёптывает, что вот он, мой шанс стать твоим рыцарем в сияющих доспехах. После стольких лет я ещё нуждаюсь в твоём одобрении и внимании, как ребёнок. Одобряющие поглаживания по голове, хлопки по спине, твои руки вокруг талии — все наши закадровые взаимодействия, которыми мы исправно кормили фанбазу без малого шесть лет. Кажется, что это благодаря им моя любовь прожила так долго, засунутая на дальнюю полку, как рулон не подошедших по цвету обоев. Я стараюсь не думать, что она всё ещё там — и очень напугана. Напугана твоим срывом, твоим безрассудством, твоим отчаянием. Я чувствую, как она забилась глубоко внутрь меня и трясётся от ужаса — что будет, если центр её мира перестанет существовать? От нервного напряжения у меня весь день раскалывается голова. Боль захватывает шею и грудь, когда Лукреция присаживается ко мне и выкладывает всё, как на духу. Она, конечно же, говорит, что наша последняя ночь была ошибкой. Ошибкой, которая сделала тебе больно. Говорит, что теперь ей нужно уехать. Поезд в Рим из Милана отходит сегодня вечером. Конечно же, ей жаль, что всё так вышло, но любовные многоугольники обычно обречены — слишком шаткие, слишком ненадёжные, старые, как мир и банальные, как заплесневелые страницы дешевых романов.       — И давно ты знаешь? — спрашиваю лишь для того, чтобы заполнить повисшее молчание. Оно ощущается как пыльный мешок, надетый прямо мне на голову, и я готов сделать всё, лишь бы поскорее его стянуть и всё закончить.       — С первого дня в Гарласко. — даже сейчас, в момент последнего объяснения, её хрупкая красота неизъяснимо влечёт меня. Протягиваю руку и дотрагиваюсь до рыжей пряди волос. — С тех пор, как впервые увидела вас вместе.       — Я сходил с ума много лет. — острая отвёртка мигрени вкручивается в висок, и я со стоном прикладываю руку ко лбу. — Варился в этом дерьме из его подружек, всё ждал чего-то… Понимающая улыбка трогает её бледно-розовые губы.       — Своим равнодушием он сделал тебе больно и наверняка сожалеет об этом. Но то время прошло. Нельзя всё время наказывать его за старые ошибки. — Лукреция закуривает и выпускает сизое колечко дыма сквозь зубы.       — Я не знаю… смогу ли… — настырный молоточек начинает стучать и в правом виске. — быть вместе с ним. По-настоящему. Все эти годы мы жили как на вулкане: я, Дам, Томас, Вик… Кажется, что мы не созданы для мирной жизни. Словно она не для нас, понимаешь?       — Ещё как. — ещё одна ухмылка. — Но карусель всё-таки иногда останавливается, верно?       — Верно. — перед отъездом в Рим мне нужно немного, совсем немного поспать. Я неосознанно приваливаюсь к плечу Лукреции и забываюсь неровным сном, пытаясь абстрагироваться от острой боли в груди. Пробуждение — резкое, болезненное и такое тяжелое, словно и не было этих часов сна. Лукреция по-прежнему здесь — кажется, она ещё недавно дремала, облокотившийся тонкой рукой на диванные подушки.       — Прости. — нежная рука накрывает мою безразмерную мозолистую ладонь. — За то, что у нас так ничего и не получилось. Мне очень жаль, правда.       — Мне тоже. — её руки внезапно оказываются вокруг моей шеи, и это объятие точно-точно будет последним. — Я тебя подвезу.       — Не стоит. — лёгкий поцелуй остаётся на щеке и на секунду переносит меня в нашу беззаботную венецианскую неделю. Кажется, что прошла без малого тысяча лет. — Попрощаемся здесь. Её рука в кармане платья да обрывок бумаги с адресом — всё, что осталось от тех первых дней нашего знакомства.       — Будете в Венеции — заглядывайте. — лёгкое пожатие изящной ладони оставляет клочок бумаги в моей руке. — Всё будет хорошо. Карусель останавливается, помнишь? Хватая куртку и шлем с вешалки под лестницей, я хочу лишь одного — поскорее убраться отсюда. Все события этого безумного лета прокручиваются в голове с самого начала: я заново ощущаю, как саднит кожа на костяшках правой руки после нашей драки у Испанской лестницы. Ощущаю вкус решимости и дождевой воды во рту, когда до нашего поцелуя в зашторенной студии остаётся одна бесконечная секунда. Снова чувствую, как слипаются друг с другом кисти рук и безвольные щиколотки, когда ты самый первый раз наваливаешься сверху — голый, дрожащий и открытый. Снова ощущаю твой горячечный шёпот над самым ухом. Лишённый всякого смысла, беспорядочный. Вспоминаю, как через силу поворачивал голову в ответ на твою просьбу. Посмотри на меня, Итан. Пожалуйста, посмотри. Осознание приходит запоздало — от этих воспоминаний мне никогда не избавиться. Они гонят меня через угрюмый, затянутой утренней дымкой город, и дальше, по трассе А7. Здесь, за городом, туман стелется вдоль дорог защищающим маревом, прижимаясь к самой земле. Я включаю фары, прежде чем наконец нырнуть в него и исчезнуть. Картинки продолжают мелькать перед глазами, пока я удаляюсь всё дальше от нашего дома, который всё это время распирало от секретов. Твои зубы, зажавшие мою нижнюю губу. Твоя спина, прикрытая расстёгнутой рубашкой, в руке — тлеющая сигарета. Ты торопливо куришь в приоткрытое окно и скоро уйдёшь из моей спальни, воровато оглядываясь. Я не сплю, а изо всех сил прижимаю согнутые колени к груди, пытаясь защититься от навалившейся вдруг нежности. Я никогда не смогу отделаться от ещё одного воспоминания — твой номер в венецианском отеле, пол, запачканный рвотой. Ванная в Гарласко с выломанной дверью, пустая бутылка дорогущей водки, упаковка прозака в заднем кармане шорт. «Ты сказал, что любил меня… тогда. А сейчас?» Слёзы наполняют глаза так быстро, что я ничего не могу поделать — они текут сплошным потоком, просачиваясь под балаклаву и попадая в рот. Я всё ещё люблю тебя. Люблю так сильно и так безнадёжно, словно и не было этих десяти лет. Люблю, несмотря ни на что и каждый раз боюсь, что моя любовь не переживёт завтрашний день, когда ты вдруг разбегаешься и прыгаешь в бушующую толпу со сцены, а после выступления лежишь, скрючившись на полу ванной, в полубессознательном состоянии, накачавшись прорвой крошечных бутылочек из мини-бара. Эта любовь наполняет меня целиком и протекает сквозь перепачканные грязью подошвы «мартинсов», когда я давлю на тормоз и изо всех сил стараюсь удержать руль. Избежать столкновения. Неожиданно сильный рывок и последовавший за ним удар отбрасывают меня на асфальт и протаскивает вперед ещё добрых пять метров. Боль, рассекающая обе руки надвое, сначала оглушает, а затем становится всё более и более ощутимой. Перед глазами мелькают белые вспышки, замешенные на свете придорожных фонарей, которые возвышаются над моей головой как исполинские подсолнухи. Мотоциклетная защита на коленях и локтях кажется свинцовой, и все мои попытки пошевелить повреждённой рукой или ногой тут же проваливаются. После довольно сильного удара в грудь каждый рваный выдох отпечатывается на внутренней стороне шлема, и запотевший, мутно-серый визор не позволяет оценить окружающую обстановку. О том, чтобы поднять руку и попробовать стащить шлем, не может быть и речи — любая попытка заканчивается ширящейся болью в запястье. Она отдаётся в предплечье, шее и замирает в районе лопаток — кажется, позвоночник цел. Потеряв возможность шевелиться, я изо всех сил пытаюсь напрячь слух: невдалеке слышан урчащий, мерный рокот мотора. Мотоцикл, скорее всего, отбросило в противоположенную сторону — о том, чтобы до него добраться, нечего и думать. Телефон, кажется, должен быть в кармане куртки. Поднять руку удаётся не сразу, а неосторожно согнутый локоть пронзает такая боль, что тысячи разноцветных искр разлетаются перед глазами.       — Парень, ты живой?! — бестелесный голос обретает очертания — сквозь запотевшее стекло визора я различаю ободранные носы стоптанных кроссовок и краешек обрезанных джинсов. — Видимость совсем плохая и дорога скользкая, мать её! Неосознанно я снова пытаюсь согнуть руку и дотянутся до «собачки» молнии на кармане куртки, но безуспешно. Новая вспышка боли отдаётся в левой руке.       — Скорую уже вызвал! Сесть сможешь? — две руки подхватывают меня подмышки и пытаются усадить, как плюшевого медведя, набитого синтепоном. Кажется, всё обошлось — со второй попытки мне удаётся принять более-менее устойчивое положение.       — Я проверю, есть ли что в аптечке. А то твоим рукам досталось! — как только поддержка в виде незнакомых рук исчезает, боль разрывается бомбой прямо у меня в голове, захватывает лоб, на секунду замирает в висках, но только для того, чтобы пробраться в затылок. Со стоном заваливаюсь назад и падаю на спину — сирена скорой помощи и телефонный звонок отдаются в моих ушах и сливаются воедино. Это последнее, что я слышу, прежде чем отключиться. POV Дамиано       — Мы с тобой похожи. — первые несколько секунд я не могу определить источник этого шелестящего звука. Веки после многочасового сна тяжёлые невозможно, язык во рту похож на сухую половую тряпку. Очень хочется пить.       — Держи, попей. — тонкая рука с белыми пальцами, оказывается, знакома мне так же хорошо, как и обладательница голоса. Лукреция сидит на краешке моей постели, зажатая и будто смущённая. Шевелиться нет ни сил, ни желания, но я всё равно стараюсь потесниться на кровати, беспрестанно дёргая правой рукой. Пункционная игла тоже дёргается.       — Я бы этого не делала. — говорит Лукреция, задумчиво перебирая пальцами край одеяла. — А то вылетит.       — Как ты здесь оказалась? — стакан воды не приносит нужного облегчения, но жажда становится менее заметной.       — Должен же кто-то присмотреть за тобой. — отпускает одеяло и принимается за кудрявую прядь собственных волос. — Я подумала, нам нужно поговорить. Говорить, если честно, мне совсем не хочется. Голова болит нестерпимо, и единственное, чего я желаю — снова заснуть и никогда не просыпаться.       — Можешь помолчать, я всё понимаю. — соглашается легко, словно я предложил ей партию в крикет. — Тогда я начну. Вытянув босые ноги поверх одеяла, она закидывает голову назад, на спинку кровати:       — Делаешь всё, чтобы заполнить дыру, да? — чуть приподняв голову на подушках, я впервые смотрю на неё в упор. Зелёные глаза на пол лица, чуть раскосые, глядят участливо и немного насмешливо.       — Не понимаю, о чём ты. — тишина стоит такая, что я могу слышать, как капли физраствора медленно поступают через синтетическую трубку.       — Прекрасно понимаешь. — притянув одну ногу к себе, она пережимает стопу поперёк и перехватывает большой палец, накрашенный тёмно-бордовым лаком. — Готов сделать что угодно, лишь бы не чувствовать, как интерес к жизни вытекает из тебя, как из дырявой бочки? Готов истязать себя и других, лишь бы не потерять новизну ощущений, да? Я резко отворачиваюсь к стене, утыкаясь носом в пошлый цветочный рисунок.       — Взять хотя бы Итана. — находит взглядом мои полуприкрытые глаза. — Гораздо интереснее прятаться по углам, чем сказать всё, как есть?       — Ты ничего обо мне не знаешь! — злость придаёт сил — сажусь в кровати, помогая себе свободной рукой.       — Не злись. — Лукреция делает примирительный жест. — Мне самой это очень нравилось. Она вдруг встречает мой вопросительный взгляд так смело, что я теряюсь.       — Я не люблю его. — мне кажется, что в её взгляде проскальзывает сожаление. — Если честно, я вообще не знаю, способна ли по-настоящему полюбить хоть что-то, кроме своей неофилии. Думала, в этот раз получится, но… Она замолкает на несколько минут, задумчиво разглядывая собственные ступни.       — Зато он любит тебя. — эта фраза звучит так буднично, что я чуть не пропускаю её мимо ушей. — Просто ему нужен был кто-то, чтобы наконец это понять.       — Ты ошибаешься. — звук мерно падающих капель действует успокаивающе. — Это было раньше… не теперь.       — Сложно пестовать любовь, когда её ни во что не ставят. — насмешливый огонёк снова зажигается в глубине её глаз. — Хотя откуда тебя знать? Бьюсь об заклад, ты незамеченным никогда не оставался. Она права — на сцене и в жизни я всегда делал всё, чтобы вызывать любые чувства, кроме пренебрежения и равнодушия. Постоянно быть под этим прицелом тяжело — более неестественной среды обитания нельзя и придумать. В ней невольно начинаешь концентрироваться прежде всего на собственном выживании.       — Я знаю это чувство. — продолжает Лукреция тем же будничным тоном. — Как будто распадаешься на части. Галерейщики хотят новую картину, потому что рекламщики рвут им глотки, организаторы хотят очередной гест-тур, и джет-лаги становятся твоими любимыми погремушками, потому что две тату-конвенции надо посетить обязательно подряд и обязательно в разных концах света. А сам ты просто хочешь спрятаться от этих шакалов, забившись в самый тёмный угол своей квартиры с планшетом и карандашом. На немой вопрос в моих глазах она реагирует быстро, давно заготовленным ответом.       — Почему не брошу это всё? — десять пальцев её тонких рук ныряют в волосы и с усилием прочёсывают их. — А я не умею жить по-другому. Лучше так, чем сдохнуть всеми забытой в какой-нибудь дыре, правда ведь? Тщеславие тоже мне хорошо знакомо. Оно подпитывает лучше любого допинга и заставляет гнать по этой колее даже тогда, когда от четырёх колёс телеги осталось только одно.       — Не будь дураком. — мне приходится как следует напрячь слух, чтобы разобрать её слова. — Скажи ему. Звучит глупо, но иногда любовь — именно та волшебная таблетка, которая тебе поможет.       — Спасибо. — сонливость снова наваливается и давит мягкими лапами мои веки.       — Я совсем тебя утомила. — поспешно подбирается всем телом, живая и лёгкая. — Спи. Ровно через двенадцать часов я наконец выберусь из кровати, и с трудом смогу припомнить этот разговор, словно всё произошедшее за последние сутки было лишь сном. Больше я её не видел. Голова ещё немного кружится, когда я спускаюсь в столовую. Вик спит на диване, согнувшись в три погибели. Ощущаю укол совести — кажется, вчера я всех перебудил. События того дня словно затянуты липкой плёнкой, и единственное напоминание о них — заклеенный пластырем след от капельницы на сгибе локтя.       — Привет, дружище. — Томас обнаруживается на своём привычном «месте силы» — на кухне. Это внушает надежду — хоть что-то в этой жизни остаётся неизменным.       — Сколько я был в отключке? — Томас, кажется, не намерен обсуждать мой срыв, и я мысленно благодарю его за деликатность. Итан не был бы столь обходителен. Помутнение, вызванное алкоголем, давно прошло, и мысль о тебе невольно заставляет вспомнить о событиях недалёкого прошлого: ощущение мокрого баскетбольного кольца под пальцами и стекающей спермы — на бедре.       — Почти сутки. — больше Томас ничего не говорит, и только продолжает мерно ударять широким поварским лезвием по ни в чём неповинному корню сельдерея.       — Тони, я… — мне хочется извиниться. Извиниться искренне. Моя зависимость перестала быть только моей проблемой — её склизкие щупальца наконец-то дотянулись до моих друзей. Как скоро она станет проблемой моей семьи, а затем и достоянием общественности — лишь вопрос времени. Томас вдруг откладывает нож и подходит ко мне. Ещё секунда, и я слышу его голос у себя над ухом, сдавленный и взволнованный:       — Мы так испугались. Просто пиздец как. Вик не спала всю ночь, насилу заставил её немного отдохнуть. Итан сорвался в Рим, чтобы договориться о госпитализации. Даже первого поезда дожидаться нет стал. Томас прав — от твоего Харлея на подъездной дорожке и след простыл.       — Это слишком, приятель. — неожиданно я замечаю, какие глубокие тени залегли под его глазами. — Пожалуйста, позволь тебе помочь. Конечно же, я отвечу, что он прав, и не забуду упомянуть, как благодарен. Соглашусь лечь в любой рехаб, который они выберут. Буду жрать через трубочку и ходить на сессии с мозгоправами. Но всё это потом.       — Мне нужно поговорить с ним, Томо. — дрожь пробегает по позвоночнику и залегает в кончиках пальцев. — Сейчас.       — Конечно, я понимаю. — Томас размыкает объятия и двигаясь, как механическая кукла, возвращается к своему занятию. — Твой телефон, кажется, остался в ванной.       — Спасибо. — мне хочется вложить в свой голос так много тепла, как только возможно. — Брось чёртов корнеплод и иди поспи.       — А… да. Хорошо. — размеренный стук ножа не прекращается, пока я вхожу в раскуроченный дверной проём ванной и беру телефон в руку. Автоответчик говорит твоим голосом — я помню, как мы вместе записывали это сообщение здесь, в Гарласко. Привет, это Итан. Кто-то из моих друзей-придурков снова захватил мой телефон, и я не могу ответить. Пожалуйста, отправляйте письма в конвертах и избегайте соцсетей.       — Привет, это я. — слова формируются долго и выходят тяжело, похожие на мокрые от слюны комки бумаги. — Я хотел извиниться. Я не должен был втравливать вас во всё это. И спасибо, что поехал в Рим ради меня, правда. Наверное, ты сейчас в дороге и не можешь ответить, но… Перезвони мне, пожалуйста. Пожалуйста. Это очень важно. Спасибо за ваше сообщение. Если вы Си Дам, Кобра или Винченцо — верните телефон, засранцы.