Сны

      Детское крыло было надежно укрыто заглушающими чарами, но Гермионе казалось, что от скандала, разворачивавшегося внизу, сотрясались сами стены мэнора.       Гарри пришел к ней накануне вечером, сразу после допроса Паркинсон, и рассказал о произошедшем в ресторане во всех подробностях – ну, по крайней мере, ей так показалось, потому что Поттер с ювелирной точностью смонтировал все диалоги в своей голове, чтобы при их пересказе у неё осталось именно такое впечатление. Так, Гермиона узнала о том, что оба раза это была Паркинсон, автором идеи была Астория, а Малфой просил не давать делу ход, клянясь и божась, что разберется со своей женой сам.       И, судя по всему, именно этим он сейчас и занимался.       Сначала стояла привычная тишина, и со стороны кабинета Малфоя не доносилось ни звука – Гермиона и не догадалась бы о визите Астории, если бы не категоричный приказ не выпускать Скорпиуса сегодня за пределы детского крыла без его разрешения. Разумеется, Малфой не стал ничего объяснять мисс Спэрроу, но Гермионе Грейнджер это было и не нужно. Однако постепенно скандал, видимо, набирал обороты, выплеснувшись за пределы стен кабинета и ураганом несясь по всему первому этажу Малфой-мэнора. Она бы, конечно, с удовольствием послушала бы конкретное содержание претензий обеих сторон, особенно Астории – не то чтобы это было необходимо, но отчего-то ужасно любопытно, однако присутствие Скорпи не оставляло выбора: родительские крики были явно не тем, что стоило слышать детским ушам.       Поэтому сейчас, когда старшие Малфои выясняли отношения, забыв начисто обо всей аристократической вежливости и нормах приличия, она присела на краешек большого, очевидно, предназначенного для учителей, стола в классной комнате, наблюдала за тем, как старательно выписывает Скорпи уже вполне себе приличные буквы в тетради, и предавалась своим мыслям.       Что-то во всей этой истории было не так. Стараниями Астории о проблемах в браке благороднейшей четы Малфоев осведомлена была чуть ли не половина аврората (преувеличение, конечно – всего-то Гарри, да Дин Томас со своей напарницей, но это уже детали), и, несмотря на это, никто даже не пытался стирать им память, и даже не просил забыть об этом, как о страшном сне. Кто и зачем тогда наложил Обливиэйт на миссис Перкинс?.. Жажда Асторией развода теперь была очевидна, и столь же очевидной была бессмысленность похищения Скорпиуса в зоопарке для достижения этой цели – тогда зачем это было нужно и, опять же, кому? А то, что для подставы Малфоя использовали её собственный облик, вообще никак не укладывалось в голове. Во время рассказа она приняла как должное объяснения Гарри, что-то о том, что она – героиня войны, и уже однажды разведенная женщина, что делало её идеальной кандидатурой для того, чтобы раздуть грандиозный скандал, но теперь что-то в этой версии её смущало. В самом деле, как бы ни был любвеобилен и развратен Малфой, навряд ли он настолько неразборчив, что согласился бы на секс с ненавистной ему грязнокровкой. Впрочем, он согласился – она видела это своими глазами, но до сих пор до конца не верила.       Каждая из этих несостыковок по отдельности, и все они вместе просто кричали о том, что в этом деле далеко не все так просто, и они что-то упускают, какую-то важную, ключевую деталь. Гермиона размышляла об этом днем и ночью, порой надолго выпадая из реальности, но пока от её раздумий была только одна польза – они здорово отвлекали её от мыслей о Малфое. Греховных, порочных, неправильных, запретных мыслей.       То, что она увидела тогда в их гостиной, потрясло её до глубины души. Однако, когда шок от дикости, нереальности этой ситуации схлынул, он оставил после себя взрывоопасную смесь самых разных чувств.       Сквозь алую пелену возмущения, гнева, неверия и даже ненависти к мерзавцу пробивались настойчивые ростки возбуждения и страсти. Гермиону бросало в жар от картинок, то и дело всплывавших в её сознании, а богатое, истосковавшееся по мужскому вниманию и близости воображение с энтузиазмом дорисовывало все остальное – возможное и невозможное. И то и дело по самому краешку сознания крадущейся кошкой проскальзывала мысль: а может, мне тоже можно?.. Это же её губы, её тело, её руки – все то, что он ласкал с таким жаром, было её, и было ею. И раз уж все его громкие слова о любви и верности оказались пустышкой, то...       Она никогда не позволяла себе закончить это предложение, бескомпромиссно обрывая его сразу после запятой. Потому что там был вопрос, ответов на который было слишком много, ответов, которых она не желала слышать.       Существовало тысячи причин, почему нет. Почему им нельзя. Почему ей нельзя.       Потому что по сравнению с ним она всего лишь маленькая, наивная девчонка, ни черта не понимающая в этих играх взрослых женщин и мужчин. Её опыт был ничтожным, а прямота и искренность – фатальными. То, что для него останется лишь мимолетным приключением, ей может разбить сердце. Не стоило даже думать о том, чтобы сыграть в эту игру с ним – потому что она проиграет. Гермиона знала это совершенно точно, только не понимала, что, позволяя себе подобные мысли, она уже играет, и её затягивает все глубже и глубже.       Вихрь её мыслей увлек её настолько, что она потеряла счет времени и почти всяческую связь с реальностью, к тому же напрочь позабыв о заглушающих чарах, которые для верности наложила и на все крыло, и на классную комнату в отдельности. Это волшебство она довела до совершенства еще во время их скитаний по просторам Британии, поэтому не было ничего удивительного в том, что ни она, ни Скорпи не услышали приближающихся шагов в коридоре и звука открывающейся двери.       Малфой, все еще разъяренный, как дикий кот, с растрепанными волосами, расстегнутой у воротника рубашкой с закатанными рукавами, у которого едва не шел дым из раздувшихся от гнева ноздрей, показался не более чем проекцией, визуализацией её собственных размышлений о нем. Поэтому некоторое время Гермиона просто молча пялилась на него, внимательно разглядывая и скрупулезно отмечая каждую черту: и потемневшие глаза, которые сейчас казались скорее свинцовыми, чем серебряными, и морщинку между нахмуренных темных, вразлет, бровей, и слегка порозовевшие, четко очерченные, высокие скулы, и искривленный в усмешке рот. Постойте, что?! - Мисс Спэрроу, вы, кажется, слишком увлеклись, - его голос звучал зло и язвительно, и она вздрогнула, как от удара, внезапно осознав, что он – вовсе не плод её воображения.       Драко Малфой на самом деле стоял сейчас в дверях классной комнаты и был чертовски, дьявольски зол – и ровно настолько же красив. Святой Годрик, он же не преминет выместить всю злость на жену на ней!.. Миа Спэрроу должна была, просто обязана стушеваться, смутиться, опустить глаза, но Гермиона Грейнджер в этот момент наплевала на все и задвинула образ миленькой пуффендуйки подальше. Она лишь вскинула подбородок выше и, не отводя взгляда от его переливчатых глаз, ядовито ответила: - О, мистер Малфой! Я просто оценивала возможный ущерб, и, кроме того, не заметила вашего приближения, потому что на все крыло наложены Заглушающие чары. - Возможный ущерб?.. - на мгновение опешил Малфой. - Да! - просияла ослепительной улыбкой Гермиона. - Вы ведь знаете, я владею базовыми навыками колдомедика, а, судя по некоторым признакам, они могли бы оказаться небесполезными.       Если она хотела смутить его бессовестными намеками на размах их супружеских разборок, то стоило признать, что эффект был достигнут прямо противоположный: Малфой разъярился еще больше, хотя, казалось бы, куда уже. - Если мне понадобятся ваши услуги, - он намеренно выделил последнее слово и сделал многозначительную паузу, - я непременно вам об этом сообщу. - Вам стоит быть чуть менее самоуверенным, мистер Малфой, ведь едва ли я соглашусь вам их оказать, - гордо заявила в ответ Гермиона, и Драко показалось, что его щелкнули по носу, словно нашкодившего мальчишку.       Совершенно позабыв о присутствии Скорпиуса, он сделал пару шагов, приблизившись к ней вплотную, и, наклонившись, вполголоса произнес, обжигая своим дыханием её шею и маленькое розовое ушко: - Поверьте, мисс Спэрроу, если я действительно попрошу, со всей настойчивостью, желанием, страстью, на которую я способен, едва ли вы захотите мне отказать.       Гермиона вспыхнула от такого прозрачного и бесстыдного, словно самое дорогое нижнее белье, намека. Её рука, опережая мысли хозяйки, дернулась в попытке наградить его пощечиной, так кстати отрепетированной еще на лице Нотта, но мерзавец будто ждал этого – и перехватил хрупкое запястье, прижав её руку обратно к столу. Малфой был значительно выше неё, так что для этого маневра ему пришлось наклониться еще сильнее, и сейчас он держал ее руку, фактически навалившись на неё всем телом. Он прожигал взглядом её широко раскрытые зеленые глаза, все еще тяжело дыша от ярости, и Гермиона чувствовала движение его груди в считанных дюймах от своей, его дыхание на коже, жар, исходящий от его тела, и от всего этого кружилась голова, а сама себя она ощущала Алисой, стремительно летящей вниз сквозь бесконечную кроличью нору. - Папа, что ты делаешь? - донесся, будто издалека, до них звонкий возмущенный голос Скорпиуса, и этот короткий возглас смутил девушку в разы сильнее, чем все предыдущие умелые попытки его отца.       Малфой выпустил её из своей хватки, что-то отвечая сыну, а Гермиона все еще продолжала сидеть на столе, понимая, что встать сейчас, пока её всю трясет от его близости, не сможет. Она ничего вокруг не видела и не слышала, только кровь бешеным водопадом ревела в ушах, и с пугающей ясностью осознала: он был прав. Если бы здесь не было Скорпи, он бы трахнул её прямо на этом чертовом столе, если бы захотел, и она бы позволила. О, еще как позволила!.. Ему стоило лишь протянуть руку – и она растаяла бы, словно масло на солнце, растекшись лужицей у его ног. Драко чертов Малфой на самом деле мог делать с ней все, что захочет, и когда захочет, и она бы не возражала – нет! Она сама едва не просила, не умоляла его об этом!..       И, осознав это, Гермиона возненавидела саму себя.

***

      Малфой на самом деле был в ярости.       Бешеной, оглушающей, ослепляющей ярости.       Как он сдержался и не придушил женщину, которая все еще была его женой, он не имел понятия. Не иначе, покойный Дамблдор продолжал хранить его душу от греха даже с того света – других объяснений он не находил.       И ладно бы он злился на Асторию – в конце концов, на это он вполне имел право. Она отбросила всякую дипломатию и хорошие манеры уже через десять минут после начала их “беседы”, и дальше просто высказывала ему в лицо все.       Как будто что-то из этого списка было для него новостью.       Он и сам прекрасно знал, что был жалким трусом, не способным пойти против течения даже ради собственного счастья. Знал, что уже бесславно проебал свою жизнь, и продолжал делать это каждый день. Понимал, что был лишь завравшимся лгуном, который готов обманывать всех вокруг, начиная с себя, цепляясь за привычное и знакомое, но ни в коем случае ничего не менять.       Ему не нужно было слышать это сейчас из её уст. Малфою с головой хватило той бури, что оставила в нем поддельная Грейнджер, нравоучений Поттера, ненависти Пэнси, демонстративно избегавшей его Мии – последние дни были поистине апогеем безумия в его жизни, и, Салазар свидетель, с него было достаточно.       Но нет, Астория и не думала останавливаться, безжалостно нажимая на все самое больное, хлесткими ударами слов вскрывая и без того кровоточащие раны, каждым из них словно вгоняя в него острый металлический каблук своих дизайнерских туфель и с наслаждением прокручивая, все сильнее пригвождая его к полу.       Она вспомнила ему все, начиная с их свадьбы и первой брачной ночи, оказавшейся по стечению обстоятельств одновременно последней, когда в попытке угодить ему она уложила свои длинные каштановые волосы в тугие локоны, а потом рыдала полночи оттого, что, кончая, он выдохнул в эти самые спутанные кудри не её имя.       Свою нежеланную беременность, непостижимым образом наступившую от того самого единственного раза, и то, как он почти валялся у неё в ногах, умоляя её сохранить.       Его горячую любовь и благоговение по отношению к её животу, и полное равнодушие ко всему прочему в ней – а потом, когда ребенок перестал быть частью её, он и вовсе потерял остатки интереса к любой части её тела.       Неделями, месяцами, годами она видела от него лишь холодную вежливость и равнодушие, и с каждым днем ненавидела все больше. Когда он бесстрастно смотрел на неё, но в бессильной ярости мял газеты, поливавшие грязью героиню войны, бросившую своего рыжего недотепу-мужа. Когда на долгие часы запирался в кабинете каждый раз, когда в “Пророке” появлялась её фотография. Когда отказывался идти на все приемы и благотворительные балы, где была хотя бы малейшая вероятность её встретить, и Астории приходилось идти одной, весь вечер выгораживая собственного мужа, влюбленного в другую женщину и выдумывая ему оправдания. Это могло бы сплотить их, сделать если не семьей, то партнерами, друзьями – но Драко избегал любого сближения, обижая свою жену все глубже и глубже, постепенно своими руками переплавляя её любовь в жгучую ненависть.       Он не желал ей зла, никогда. Исполнял любой каприз, оплачивал любые прихоти. Коллекция драгоценностей Астории Малфой могла посоперничать с любым ювелирным бутиком, а то и музеем, а гардеробная занимала два огромных зала, заполненных от пола до потолка тряпками, полностью сменявшимися каждый сезон. Но при этом держал её на поводке, жесткой привязи, не позволяющей ни приблизиться, ни уйти. Скорпиус, только он имел для него значение – и он не мог даже подумать о том, чтобы марать фамилию, которую носит его ребенок, его сын, той грязью, в которой её непременно изваляют в случае развода. Он с легкостью положил свою жизнь на рельсы благополучного будущего Скорпиуса, и заодно тащил под колеса этого поезда и жизнь Астории.       Он даже не пытался построить собственное счастье, и одновременно ломал все ростки возможного иного будущего для неё, не давая жить и не собираясь отпускать, убивая её день за днем, превращая величественный мэнор в её персональный склеп.       Он это знал.       Но слышать от неё – не хотел.       Но ей, конечно же, было плевать на то, чего он там хотел, и Астория продолжала выкрикивать обвинения в лицо своему палачу, убивая его в ответ, сжигая заживо на его собственном костре ненависти к самому себе, вовсю полыхавшем внутри.       Он прогнал её – или отпустил, как посмотреть. Угрозами и шантажом заставил согласиться на жизнь во Франции, в одном из фамильных поместий или городской квартире в Париже, и больше никогда не переступать порог мэнора. Формально они все еще оставались женаты, но иллюзия семьи была сожжена окончательно, и только пепел оседал седой пылью на его плечах, забивая легкие и разъедая глаза, которые пекло от подступивших злых, ядовитых, отравленных слез.       В конце концов, его все еще жена ушла собирать вещи, и сейчас Малфой шел в детскую с единственной целью – увидеть Скорпи, коснуться его, сжать в объятиях, чтобы напомнить самому себе, зачем все это нужно, ради кого это нужно. Но чертов взгляд чертовой девчонки остановил его, снося крышу окончательно, вынося мозги точным выстрелом в лоб. Он словно протянул руку в попытке ухватиться за край обрыва, чтобы удержаться, но вместо опоры ощутил лишь пустоту под пальцами и этот наглый, изучающий, вызывающий взгляд. И он сделал единственное, что мог – вцепился в него, ища в нем последнюю надежду на спасение. Салазар свидетель, он не хотел с ней так поступать. Он мог бы её отпустить – еще вчера, полчаса, пять минут назад. Он дал ей возможность спастись – последнюю, призрачную, попытавшись обратить все в шутку, смутить её, напугать. Но она сама сделала шаг навстречу, прыгая в эту пропасть – так бесстрашно, так безрассудно!.. И осталась единственной ниточкой, удержавшей его на грани отчаяния. И черта с два он теперь выпустит её из рук, в которых она уже дрожала, хотя он едва ли к ней прикоснулся.       Еще одна жертва, которую раздавят обломки его никчемной жизни. Еще одна душа, которую он выпьет до дна в тщетной попытке сохранить свою. Еще одна женщина, которая отдаст ему сердце, потому что у него нет собственного.       Плевать.       Он – Малфой, а Малфои всегда выживают.       И он выживет, и плевать, скольких еще он сломает ради этого.       Он должен, не ради себя – ради Скорпи.       И он сделает для этого все.