Мистер Грегори Гойл

Гарри Поттер — все крылось в этом имени. Министерство магии швырялось паническими брошюрками. «Как обезопасить себя и свой дом», «Как заметить зло поблизости», «Как защититься, когда зло поблизости» — тревожный фиолетовый фон намекал на некую сдержанность и благородство, постепенно приобретал замашки законодателя моды. Это было словно что-то: вот, посмотрите, мы дурили вам головы целый год, и мы понятия не имеем о том, как спасти свое собственное правление от ужасной напасти, но хей, у нас все еще есть красивые книжечки. Они, конечно, полностью бесполезны, но вы не сможете сказать нам, что мы ничего не сделали для вашей защиты! Гарри не молчала, но ее белоснежная прекрасная сова выглядела настолько чужеродно в этих краях, что Гойл сам запретил девушке отправлять ему письма. И не писал сам, потому что жил едва ли не в самом центре поселений старинных семейств. Куда ни ткни: в соседях сами собой оказывались текущие и потенциальные Пожиратели смерти, и позволять им перехватывать письма к Гарри или же вовсе выслеживать сову до ее дома Грегори не собирался. Вместо этого он целыми днями лежал на постели и смотрел в потолок. Душа желала движения, хотелось куда-то бежать, что-то переворачивать, а несчастное министерство магии не только не предпринимало никаких мер, оно словно бы само отпускало слабое, но все же преимущество из своих рук. Отца Драко Малфоя и его соратников отправили посидеть в Азкабане: том самом Азкабане, из которого всего лишь полугодом ранее уже сбежали самые опасные сторонники Волдеморта. Их, кстати, так и не поймали и продолжали лишь беспомощно рассуждать на тему: «А как это у них получилось». В итоге всем было понятно, что выйдут заключенные не тогда, когда истечет срок назначенного им наказания, а когда они сами этого захотят. Вернее, когда захочет их повелитель. Отец и мать введи дурацкие пароли и строго-настрого запретили Грегори покидать пределы поместья. Вот, кстати, и еще одно свидетельство, что Волдеморта в министерстве магии ждали едва ли не с распростертыми объятиями и ключами от всего мира: семейный бизнес покатился под откос, когда Гойл-старший поддержал Гарри Поттер прошлым летом. Все от него отвернулись, никто не желал иметь с ними дел — и все потому, что травить девочку тогда считалось хорошим тоном. Теперь мисс Поттер на словах медленно и верно приобретала статус всеобщей героини, последней надежды и веры в светлое будущее, легендарной мессией из древнего пророчества — кому уж на что фантазии хватало, а восстанавливать связи с семьей Гойлов никто не торопился. Отцу часто приходилось покидать дом, и он всегда уходил, крепко обнимая свое любимое семейство. Прижимал к себе жену, пристально заглядывал в глаза сыну. Что он искал в них, Грегори так и не понял, он вообще в тот момент был невероятно рассеянным. Все вспоминал события в министерстве и лежащую на полу девушку. Ее страшные исказившиеся черты и жуткий голос, больше напоминающий шипение. Грегори думал о том, что чуть не потерял свою любимую навсегда в тот день, думал об опасности, которая нависла над растрепанной темной макушкой, и его сердце сжималось от любви и нежности. Как она там была, у своих Дурслей? Оправилась ли после министерства магии? Вставила ли взбучку своему рыжему приятелю, который вместо сдачи экзаменов намылился тайком в Хогсмид, чтобы поговорить с владельцами местных шуточных лавок о товаре своих братьев? Будь воля Грегори, он давно бы поставил вопрос ребром и попросту прекратил бы нелепые, зачастую смешные и глупые, а зачастую даже страшные отношения Поттер и Уизли, в которых одной пользовались, когда это было надо, а другой творил все, что хотел, и при этом даже не считали нужным отчитываться в своих планах. Министерства могло и не случиться — Грегори был убежден в этом абсолютно точно. Да, в таком случае Гарри бы оставалась всеобщим посмешищем, обитатели волшебного мира продолжали бы сонно зевать в своих норках и изредка посмеиваться над непутевой Поттер за утренним «Пророком», да, так Гарри заполучила свой шанс быть услышанной, но… Но Гойл был уверен совершенно точно в том, что без еще одной встречи с Волдемортом его любимая могла бы и обойтись. Да еще какой встречи… Одна лишь мысль о том, как Волдеморт захватил сознание Гарри, заставляла Гойла вскакивать среди ночи с бешено бьющимся сердцем. Это было невообразимо страшно, невыносимо. Грегори думал о том, что подобное вполне может повториться, а слышать, как звонкий голос Гарри превращается в пронзительное жуткое змеиное шипение, не хотелось. Хотелось защитить Поттер, спрятать ее как можно дальше, чтобы никто не смог дотянуться, а затем разметать по закоулкам всех ее врагов. Хотелось — и не моглось. И силенок на такой вот подвиг у Гойла не хватало, и ясное понимание, что Гарри все равно вылезет на передовую, что она не сможет отсидеться в безопасности, никуда уходить не собиралось. Грегори лежал на своей постели и молча смотрел в потолок. Затем вскакивал на ноги, в одном порыве оббегал всю комнату, словно тигр, бьющийся о прутья собственной клетки. Выходил на улицу, подставлял лицо промозглому холодному туману. Свинцовое небо падало на голову, поместье казалось почти вымершим. Даже любимые гиппогрифы чувствовали напряжение своих хозяев и прятались в загонах, так что взгляду совершенно не на что и не на кого было падать. Мама занималась рукоделием в гостиной, но Гойл подмечал не раз и не два, как ее рука с зажатой в пальцах иголкой замирала в воздухе, а взгляд застывал на окне, которое выходило в сад. Она чутко прислушивалась к каждому звуку, то и дело поглядывала на часы: ждала отца, беспокоилась за него так, что могла сидеть и минуту, и две, и пять — как-то раз Грегори тайком наблюдал за ней в таком состоянии больше получаса, и она ни разу не сдвинулась с места. Утешить ее, успокоить у Гойла не получалось ни разу. Он пытался подсаживаться к маме и обнимать ее, говорил, что очень скоро все это закончится, очень скоро все станет хорошо. Она лишь молча кивала головой и целовала его, но веселее не становилась и спокойнее тоже. В роду Гойлов никогда не было ни пророков, ни предсказателей, но Грегори невольно вспомнил застывшее лицо матери в один из самых томительных и долгих дней, когда отец отсутствовал невероятно долго. Мама сидела ровно в своем кресле, как всегда с вышивкой на коленях, и напряженно ждала, хотя взгляд ее уже тогда был невыносимо обреченным. Грегори хотел опуститься на колени рядом с ее креслом, обнять, прошептать какие-то утешительные глупости, даже если самые пустяковые — но не посмел нарушить ее уединение. И жестоко пожалел об этом в тот же миг, когда вместо отца в дом вошел человек в ярко-алой мантии и сказал, что в Косом переулке произошло столкновение, едва ли не уличная драка. Кто там сцепился и с кем — было совершенно неважно, потому что аврор в красках рассказал и о том, что отца задело ярко-зеленым лучом, и что после того, как все разбежались, на его левой руке нашли вырезанную, еще кровоточащую черную метку. Никто ничего не сказал, мама просто посмотрела на Грегори — она не поджимала губ, не бросала обвиняющие взгляды, напротив, глаза ее оставались чистыми и ясными, когда она просто взяла и рухнула под ноги своему сыну. Аврор кинулся помогать, целители в Святом Мунго старались, не щадя собственных сил, но никто не может удержать человека, которому больше не хочется жить. Сердце Юфимии Гойл не выдержало потери любимого мужа, и она оставила своего сына в полном одиночестве. Все случилось так быстро и внезапно и одновременно дурные предчувствия глодали семью Гойлов так долго, что первое время Грегори словно бы не понимал ничего. Он спокойно подготовил все к похоронам, отстраненно, как будто его тут и не было вовсе. Простился с мамой и с отцом, сам провел церемонию, сам отправился в место последнего пристанища всех Гойлов на протяжении уже долгих-долгих веков. Гроб был один, Грегори это казалось невероятно важным: чтобы отец и мать оставались вместе хотя бы за чертой, если при жизни одному так и не удалось вернуться, а другой — дождаться. Он смотрел на них, спокойных безразличных, а затем взмахнул палочкой, и яркое пламя объяло каменный склеп. Послышалось нежное пение, Грегори словно бы обняли за плечи нежные материнские руки. Они стояли за ним, оба, Гойл знал об этом. Он знал и то, что мама ласково гладит его своими крохотными ладошками, а отец с гордым видом стоит поодаль и добродушно улыбается в усы. Откуда у него усы, если на памяти Грегори он всегда брился чисто? Наверное, когда-то мама рассказывала в одной из своих сказок, что когда они познакомились и впервые попробовали целоваться, она в этих усах и утонула. Глупая, смешная и очень трогательная история — сейчас она словно бы прорвала невидимую плотину. Гойл стоял в семейном склепе, смотрел, как догорает огонь, знал, что его родные стояли за его спиной, знали, что обернуться нельзя, иначе они немедленно растают — и острое сожаление охватило его полностью. А вместе с сожалением пришло горькое осознание, от которого Грегори старался отворачиваться все время до похорон: родители погибли по его вине. Это ведь он сунулся в проклятое министерство магии, это ведь он встал рядом с Гарри Поттер, это он смотрел прямо в красные глаза Волдеморта и звал любимую, ломая планы пожирателей смерти. Совсем внезапно оказалось, что вся магическая Британия боялась Сами-Знаете-Кого и сидела по норам, не решаясь выступить против него потому, что он ничего не забывал, никого не прощал и всегда находил возможность отомстить. Зря отец беспокоился о своем бизнесе и пытался его возродить, зря бегал по бывшим партнерам и налаживал новые связи: трусливые ублюдки просто смотрели на него и думали: «Он следующий». Они обо всем знали, они ждали и просто смотрели, страшась предложить даже минимальную помощь. Грегори Гойл не знал, какие силы помогли ему прийти в себя, начать думать о поместье, взять все в свои руки и даже приняться готовиться к школе. Он понятия не имел, как сможет учиться дальше, и, наверное, самым лучшим решением теперь было вовсе покинуть Хогвартс. И все же Грегори закупил учебники и перья, запас чернил и новые мантии, раздал эльфам указания и потрепал напоследок любимых гиппогрифов, а затем переместился на платформу девять и три четверти. Если и было в его жизни что-то стоящее, так это Гарри. Гарри Поттер — все крылось в этом имени.