***
— Что же я сделал с нами… — тихо говорил Седрик, сидя перед горящим камином в главном зале Ротервуда. — Как же я довел нас до такой жизни… Ровена… Где же ты, наша голубоглазая девочка? Как я мог позволить…? Как допустил, чтобы ты, последняя из рода Альфреда Великого, досталась какому-то проклятому норманну-наемнику? Господь отвернулся от нас, забрав самое дорогое — наших детей… — Не стоит так сокрушаться, Седрик. Я приказал собирать людей и отправиться в Йорк… Искать каждую ниточку, все, что только может нам рассказать о Ровене. Я уверен — она жива. Мы найдем управу на этих разбойников! Я пойду в принцу Джону! К самом черту, если понадобиться! Мы найдем Ровену. Но сейчас, Седрик, нам всем нужен небольшой отдых. — отвечал Аттельстан, который вошел в большой зал, после того как закончил разговор с людьми Робина и заплатил немалый выкуп из тех денег, что приказал отдать Седрик. Сам рыцарь хоть и славился силой и богатырским сражением, теперь был вымотан и измучен как и остальные. Но пропажа Ровены и возможная беда, будто пробудили Ательстана ото сна. — Жива… Да, да, возможно… Отдых… — продолжал Седрик, как бы рассуждая сам с собой. — Но нужна ли ей такая жизнь… А этот ублюдок? Неужели же ты думаешь, что он не воспользовался моментом за все это время и не посягнул на ее честь?! Эти стервятники никого никогда не жалели! Будь проклят тот день, когда я согласился ехать на этот турнир… До чего я довел нас… Уилфред… — Позвольте мне сказать вам кое-что, господин. это касается благородной госпожи, леди Ровены. — тихо обратилась к нему Ребекка, которая невольно услышала разговор Седрика и Ательстана и вошла в зал. — Говори, ты что-то знаешь? Ты что-то слышала, пока была в плену у этих негодяев? Неужели? Проси всего, что только пожелаешь для себя и свое отца. — Седрик вскочил на ноги и кинулся к Ребекке, приготовившись внимать, возможно, спасительные слова. — Благодарю вас, господин, я бы простила не за себя, а за моего отца — он слишком слаб, чтобы продолжать путь до нашего дома в Йорке… — начала Ребекка, не смея озвучить свои истинные намерения не только из-за Исаака. Несчастная Ребекка не могла побороть свои чувства в голубоглазому саксонскому рыцарю и каждое мгновение, проведенное с раненым Уилфредом, было для нее счастьем. — Не беспокойся, дитя, вы можете остаться здесь, в Ротервуде столько, сколько будет нужно, чтобы Исаака выздоровел. — кивнул Сакс. — Когда я ухаживала за Уилфредом… То есть, за вашим сыном, благородный господин — продолжила Ребекка, чуть склонив голову. — С нами была еще одна девушка, она была пленницей свирепого храмовника… Ребекка рассказала обо мне и о том, как мне удавалось узнать то немногое о леди Ровене и других пленниках и передавать это через Урфриду, которая приносила ей и Айвенго еду и питье. Так, подслушав разговор Фрон де Бефа и Бриана мне удалось узнать и о планах де Браси. Леди Ровену и впрямь не стали держать в Торкилстоне больше трех дней, а сам норманн и его дружина направились в отдаленный порт, откуда они, вместе с похищенной Ровеной, собирались отплыть в Англию. Времени оставалось очень мало, чтобы помешать столь хитрому плану, нужно было торопиться, чтобы разузнать откуда отправляется корабль и куда направиться де Браси, когда прибудет в Нормандию. Но кто может поведать правду? — И где она? Где эта девица? Она поможет нам? Поможет узнать, куда поехал де Браси? — Седрик был готов ехать прямо сейчас. -… Ее забрал с собой один из невольников Буагильбера. — продолжала Ребекка, судорожно выдохнув, невольно припоминая ужасы осады Торкилстона. — Жестокий барон Фрон де Беф, который знал правду — мертв. — Остается лишь один… — неожиданно раздался голос Уилфреда Айвенго, который пошатываясь, оперевшись на копье, медленной поступью вошел в большой зал Ротервуда. — Лишь ему ведома правда… Это рыцарь ордена Храма, Бриан де Буагильбер. Проклятый… — Уилфред, сын мой. Господь должен был пощадить тебя. И он это сделал… Сделал… Но где же ты собираешься искать этого Буагильбера? Хотя, постой… Крестьяне говорили, что проклятый изувер — их магистр собирался наведаться в ближайшую прецепторию их собачьего ордена. — Сакс не выдержал, глаза его наполнились слезами, когда он увидел раненого, бледного, еле стоящего на ногах своего единственного сына. Он подбежал к нему, сдавив рыцаря в крепких отцовских объятиях. — Все так, Седрик. — кивнул Ательстан. — Мои слуги слышали, что еще на днях их магистр прибыл в Англию и учинил не одну проверку в их поместьях, стараясь отыскать еретиков и заблудших братьев. Пожалуй, стоит поискать этого стервятника именно в Темплестоу. На сколько я успел запомнить в суматохе при штурме замка, этот Буагильбер сам был ранен, но не сильно. Наверняка он нашел укрытие именно там, бежать-то ему все равно не куда… Но не стоит забывать, рыцари Храма никогда просто так не выдадут своего собрата на суд. Им наверняка нужен будет свидетель, чтобы послужить доказательством преступлений своего брата во Христе. — Клянусь честью, отец. — продолжала Айвенго, когда его Ребекка и Седрик помогли ему присесть на дубовую лавку. — Этот блестящий план с похищение мог придумать только такой человек как Буагильбер… Я виноват в том, что не уберег мою возлюбленную от рук коварных негодяев… И леди Ровену нам следует искать как можно скорее… Я должен ехать! И прямо сейчас…! Медлить нельзя… Я не прощу себе… Если не смогу отыскать женщину, которой принадлежит целиком и полностью мое сердце и моя жизнь… При последних произнесенных словах у Ребекки сжалось сердце. Бедняжка, ее несчастная любовь никогда бы не нашла отклика в сердце сакса. — Поедешь, когда встанешь на ноги. Подожди хотя бы день-другой. — волновался Седрик, раздираемый сомнением и тревогой за жизнь сына и судьбу Ровены. — Останься дома хотя бы сегодня… Сын мой… Он крепко прижал Айвенго к своей груди, будто боялся отпустить и потерять на всегда. Сколько раз он жалел, что так опрометчиво прогнал Уилфреда из дому. Сколько раз он выражал недовольство этой проклятой службой у короля Ричарда, сколько ночей не мог заснуть, когда узнал, что Уилфред последовал за королем в Палестину… Но все это уже не имело никакого значения. Сейчас его сын, его Айвенго был рядом… Он наконец-то вернулся домой… Благородство Седрика распространялось не только на своих пленных собратьев-саксов, но и на несчастного, измученного пытками Исаака и его дочь Ребекку. Заплатив выкуп и за евреев, Седрик позволил остаться у него в Ротервуде, до тех пор, пока Исаак не встанет на ноги, выделив купцу отдельные покои и даже позвав за лекарем из ближайшего монастыря. Ребекка же не отходила от раненого Айвенго. Бедняжка не спала ночами, ухаживая за саксом, прерываясь только на редкий сон и еду. Спустя еще два дня, стараниями Ребекки, Уилфред поднялся на ноги и мог ходить почти без посторонней помощи. Спустившись во двор, рыцарь сам затягивал сбрую своего коня и наотрез отказался от того, чтобы с ним ехал кто-либо из слуг. И даже верного Гурта Айвенго упросил остаться в Ротервуде. Седрик, Ребекка и Ательстан тоже вышли во двор, чтобы проводить храбреца. Он твердо решил ехать в Темплстоу, прицепторию храмовников, которая располагалась всего в одном дне пути от замка Торкилстон. Ведь именно там должен был находиться его враг — Бриан де Буагильбер. Ибо всем рыцарям Храма было предписано прибыть в прецептории, по окончанию похода и там дожидаться приказов своего магистра. — Я не хотел бы отпускать тебя одного, Уилфред. — Седрик хмурился, хоть и знал, что его сын едет выручать свою возлюбленную и не пожалеет ради Ровены и жизни, но теперь, отцовское сердце трепетало как никогда. — Я найду Ровену и привезу ее домой. — глаза Айвенго источали решительность и злость. — Пусть мне придется сразиться со всем орденом, я вытрясу правду из Буагильбера. Даже, если мне нужно будет отдать за это жизнь — я не буду жалеть. — Позвольте, мой благородный господин, мне тоже отправиться с тобой? — раздался голос Исаака, который также неспешно спустился во двор Ротервуда и все слышал. — Но как же, отец, ты еще совсем слаб, да и длинная дорога… — начала было Ребекка, которая и так с трудом сдерживала слезы, наблюдая за Уилфредом. — Если благородный рыцарь едет спасать свою возлюбленную и поступает как велит ему не только долг, но и честь, то Исаак из Йорка, ничем не хуже доброго назаирянина и также умеет помнить добро, дочь моя. — сказал Исаак, который, судя по его виду, уж приготовился в дальний путь и был одет в добротную походную одежду и длинный теплый плащ, который ему одолжил один из саксонских слуг. — Стоит помнить о той, что спасла нам жизни и твою честь, Ребекка. — Жива ли наша спасительница… Но как же ты поедешь, ведь твои раны еще не зажили и тебе нужен покой. — тихо прошептала еврейка, прикусив губы, сознавая, что возможно их спасительницы уже нет в живых и беспокоясь за отца. — И вправду, Исаак, неужели ты поедешь справляться о судьба какой-то служанки? — удивился Седрик. — Как видишь, я на ногах и при мне мое мужество. Любой из нас мог оказаться на ее месте — продолжал Исаак, поблескивая темными глазами. — Любой из нас мог просто отдать нас этим норманнам-разбойникам, испугавшись за свою собственную жизнь и честь. Но… — еврей помедлил на минуту, словно что-то припоминая, а потом нашел в себе силы продолжить. — Она спасла мою единственную, остающуюся в живых, дочь. Да и сама мне напоминает ее сестру. Словно живой портрет… Такая же мужественная и заступилась за свою младшую сестру… Я должен попытаться разузнать о нашей спасительнице все, что только возможно и если этот храмовник захочет за нее золото, то Исаак, сын Адоникама, не станет торговаться. — Как же, Исаак? Значит, мы поедем вместе. — улыбнулся Айвенго. — Как когда-то. Что же, в добрый путь и да благословит нас Господь. Затея была настолько же опасной, насколько глупой и отчаянной, но другого выбора у них не было. Впереди была неопределенность и страх. Страх потерять дорогих сердцу людей, окончательно и бесповоротно. Айвенго вскочил на коня, а Исаак, не при помощи Седрика и слуги, взобрался на дорожного мула. Оба всадника тронулись в путь.***
Тем временем, небольшой отряд храмовника и его сарацины, подъезжали к замку Филиппа де Мальвуазена в сопровождении самого хозяина этих земель. Филипп приказал своим оруженосцам скакать перед и сообщить о скором приезде. — И пусть приготовят лучшие покои для моего друга! Арно, распорядись, чтобы раненым отвели отдельные комнаты и пусть поторопятся с ужином! — крикнул Мальвуазен, отправляя Арно вперед. Смеркалось. Путь был неблизким и я успела заснуть, проснуться и вновь погрузиться в тяжелый сон. Рана болела, где-то ухнула сова. Среди кустов и деревьев мне мерещились какие-то странные тени, вырисовывая в мое воображении чудовищ. Вдруг, вдалеке, мелькнули чьи-то глаза — они были красными и яркими, но это создание вовсе не было волком или каким-либо другим хищником, коих было в изобилии в здешних лесах. Мне стало не по себе, а вечерний холод пробирал насквозь. Каждый треск ветки или подозрительный шум заставлял вздрагивать. Я тщетно всматривалась в темноту, стараясь разглядеть незнакомого зверя и, как мне показалось, опасного, следящего за нашим отрядом, то и дело прячась среди зарослей. Где-то послышался легкий то ли свист, то ли тонкий звук, будто кто-то играл на маленькой дудке, подобной тем, что берут с собой пастухи. Тонкий протяжный звук проникал в самое сердце, доставал до беснующейся души и пробуждал что-то. Все тело невольно сжималось от страха. Одновременно эти звуки заставляли впадать в оцепенение и подчиняться. Напоминали они о чем-то близком, родном, знакомом, но опасном. Вновь, отчего-то, вспомнился дом, родные, мама… Ее тихое нежное прикосновение, когда она будила меня в детстве. Что-то теплое, настолько нежное и ласковое… Ни с чем не сравнимое… Мама. А звук все лился и лился, обволакивал и затягивал. Я уже ничего вокруг не видела и не слышала, только сосредоточилась на тех мелькавших кустах, откуда то и дело поблескивали чьи-то глаза. Неожиданно все смолкло, куда-то улетучились разговоры рыцарей и слуг, даже Амет и Абдала, которые ехали все это время позади и напевали какую-то песню своей далекой родины, исчезли. Только звуки странной дудочки вновь заиграли, а впереди открылась поляна, освященная теплым желтоватым цветом. О, боже! В следующее мгновение я увидела свой дом… Дом, мой дом! Он там! Да, это он — мой дом! Но, как? Как он здесь очутился? Или, быть может, я наконец-то вернулась обратно? В мой мир? Мой дом. Вот он, совсем рядом, остается только встать и дойти. Он совсем близко. Я пытаюсь встать со своего наспех сплетенного из веток и плащей ложа, но боль не дает, тянет обратно. Проклятье! Я должна! Я должна вернуться в мой мир… Еще одно усилие и вот, получилось. Мне почти удалось! Но как только я сделала первое движение в сторону стоящего дома, как звуки дудочки усилились, будто подзывая меня в нужную сторону, но проклятая боль опять дала о себе знать. Ну уж нет! Я не дам больше такой власти простив себя — я хочу вернуться домой! Я хочу вернуться в мой мир! Стоило мне подняться и сделать шаг вперед, превозмогая невыносимую боль, как поляна, где стоял мой дом, стала словно отдаляться и пропадать. Земля уходила из-под ног, а звуки дудки смолкли. Неожиданно налетел холодный, пронзительный до костей, ветер, он гнал меня назад. А дом? Дом мой рушился! Теплый свет погас, небосвод сменился темными тучами, словно вот-вот должна разразиться буря. Мне стоило поспешить. Каждый шаг давался с неимоверной болью, но я продвигалась вперед, сжимая кулаки и глотая слезы, превозмогая холодные порывы ветра, готовые сбить меня с ног. Но с каждым шагом вперед, дом разрушался все сильней. И через мгновение раздался оглушительный гул и дом мой исчез… Исчез навсегда… Земля ушла из-под ног, развернувшись в бездонную темную пропасть. Я падала куда-то во тьму, а дышать было все трудней… Все вокруг рушилось. Мой мир рушился…! — Н-е-е-е-е-т! — закричала я громко и пронзительно. Людям не нравится то, чего они не понимают, они боятся этого. Вот и сейчас мне было страшно. Кошмар, от которого пришлось подскочить на нехитром ложе, напомнил о том, что я вовсе не сплю, вернее, больше не сплю и то, что происходит вокруг меня — не сон. Несколько воинов обернулись на мои крики, но никто кроме Бриана не насторожился. — Тише-тише, не бойся. — проговорил Буагильбер, улыбнувшись и наклонившись ко мне. — Это всего лишь дурной сон. Мы уже почти добрались. Кавалькада проехала еще немного и вскоре, показалось наше новое пристанище. Возвращаться в реальность было нелегко, боль вновь напомнила об этом. Мы были уже совсем близко от замка Филиппа де Малвуазена. Звуки рога раздались где-то рядом, означая, что скоро спустят подъемный мост. Высокие ворота, как и железная решетка, распахнуться и впустят путников. — Хозяин вернулся! — раздалось откуда-то сверху.***
Прошло несколько дней с тех пор, когда наш небольшой отряд, оставшихся в живых после разгрома Торкилстона, укрылся в замке Филиппа де Мальвуазена. Комната, куда меня отнесли, отличалась большим камином, купальней и на редкость высоким потолком. Два окна были достаточно широкими с резными умело выкованными решетками, изображавшими диковинных зверей и птиц. Вид из окон был завораживающим: отсюда можно было видеть густые леса, небольшой сад с высокими, крепкими, старыми деревьями, полноводную реку, рядом с которой располагалась одна из мельниц в поместье Мальвуазена. Как оказалось, мне предстояло провести здесь долгое время и вовсе не в одиночестве. Компанию мне составлял рыцарь ордена Храма — Бриан де Буагильбер, настояв на том, чтобы меня оставили в его покоях, а не в нижних комнатах для прислуги. Был поздний вечер, когда Филипп приказал поднять мост и закрыть ворота замка. — Выставить двойную охрану и лучников! — последнее приказание господина было исполнено — толстые стены замка и охранные башни засветились факелами. Расторопный слуга принес ужин храмовнику и мне, пока сам грозный рыцарь проводил время в купальне, а Амет перевязывал мое плечо и руку. Абдала занимался одеждой Буагильбера, а мой новый наряд в виде длинной туники из темной материи с поясом и теплой накидкой, и такой же длинной камизы, которая должна была служить мне ночным платьем — принесла служанка. Эта была упитанная румяная женщина средних лет, с лукавыми блестящими, но добрыми глазами. Она милостиво принесла сверток с необходимыми для женщины вещами. Там был костяной частый гребень, несколько небольших баночек с благовониями и травами, по-видимому служившими для гигиенических целей, добротный кусок мыла с тонким ароматом трав, несколько тонких льняных тряпиц, свернутых на особый манер и переложенными светлым мхом — своеобразная подмога в женские дни, а еще пучок каких-то трав. — Что это? — спросила я служанку, когда та, развернув сверток разложила все на небольшом столике рядом с кроватью. — Что это за травы? — Как же, госпожа — хихикнула служанка, немного покраснев. — А если ваш господин захочет лечь с вами? И что же? Вы простите меня, госпожа, но сейчас вам не стоит думать о возможном ребенке. Вам нужно набираться сил. — Но, я не собираюсь… Я… Я не госпожа, а он… Он же храмовник… Да и моя рана… Вряд ли эта травка пригодится. — начала было я свои рассуждения и невольно покраснев не меньше, чем заботливая служанка. — Эка невидаль — все также улыбалась женщина, ловко помогая Амету уложить меня в постель и подложить мне мягкую подушку под спину. — Храмовники ничем не отличаются от остальных мужчин — подмигнула она. — А этот, ох и красавец! А сила! Да и как он на тебя смотрит, того и гляди — съест вместе с платьем! Горяч и ретив как необъезженный конь. Простите, госпожа, это все мой язык… Я как раз отнесла ему горячую воду в купальню… Но как он смотрел на вас, пока слуги несли вас в комнату! " — Мда, эта дамочка уж точно знает толк в мужчинах. Глаз у нее наметан.» — подумала я и невольно улыбнулась. — Все будет хорошо, госпожа. Я принесу все, что пожелаете и помогу вам, если захотите прогуляться по саду. — улыбнулась она и накрыла меня плотным теплым одеялом. — Вам здесь понравиться. Господин Филипп распорядился присматривать за вами как за самым дорогим гостем. — Как тебя зовут? — спросила я, но мысли мои были не веселые, Мальвуазен не упускал случая и приставил ко мне соглядатая. — Элвина, мой госпожа. — ответила женщина, чем-то напоминавшая собой сдобный хлеб. Сильная, с округлыми формами и румянцем на щеках. — Благодарю тебя, Элвина. — сказала я и вновь невольно улыбнулась. Наше веселье прервал Бриан, который уже вылез и купальни и вошел в комнату в чем том наряде, в которым его прислала на свет божий сама мать-природа. Привыкший не обращать внимание на слуг, Буагильбер успел только запахнуться тонкой простыней и направился к горящему камину. — Все готово, господин. — проговорила служанка и опустила глаза вниз, тогда как ее уст не сходила лукавая улыбка. — А? Что? Вы оба еще здесь? Пошла прочь, Амет ты тоже — иди, нам всем необходимо хорошо выспаться. И утром пришли ко мне Абдалу. — буркнул Бриан через плечо, не поворачиваясь к слугам. — Будет исполнено, господин. — ответил Амет и мгновенно испарился. Элвина опять посмотрела на меня и подмигнув, вышла из комнаты, забрав с собой мою грязную одежду.***
— Я рад, что тебе лучше. — сказал храмовник, наконец-то развернувшись и отходя от камина. — Зачем? — Зачем? Что «зачем»? — переспросить было не лучшей идей и Буагильбер начинал злиться. — Зачем спасла меня, говорю, зачем ты это сделала? — голос его был недовольным, а вид серьезным. — Не знаю… Так получилось. Сложно объяснить. — ответила я и заерзала на кровати, стараясь найти удобное положение и пристроить болевшую руку. — Гм, значит теперь я твой должник. — хмыкнул Буагильбер, присаживаясь на постель и всматриваясь в мое лицо, словно стараясь уловить хоть какой-либо намек, но на что? Это было известно только самому храмовнику. — Ты ничего мне не должен. — коротко ответила я и постаралась натянуть одеяло повыше, вовсе не хотелось, чтобы Бриан разглядывал меня. — Должен. — перебил храмовник, наклонившись еще ближе. — Должен целую жизнь и даже больше… Я знаю, что страдания, выпавшие на твою долю — отчасти и моя вина. — Отчасти?! — от такой наглости я чуть не подскочила на кровати. — Да, отчасти. — настаивал Буагильбер. — Я не предполагал, что тебя понесет спасать раненого сакса и эту еврейку. Зачем выбежала во двор? Тебя могли убить и убили бы… Что ж, теперь ни к чему эти упреки. Вот что, мы останемся здесь, пока ты окончательно не поправишься. У Филиппа славное поместье, чудесные леса и охота — просто отменна. И уж нам точно никто не помешает окончательно уединиться… С этими словами Бриан наклонился к самым моим губам. — Перестань! — с большим трудом я высвободила здоровую руку из-под одеяла, каждое движение отдавалось болью, и ударила рыцаря в грудь. — Как ты можешь? Разве ты не видишь, я совершенно без сил? И как ты можешь…! — Могу что? — рассмеялся Бриан. — Думать о тебе, когда мы чуть не погибли? — Думать о… Ты сам знаешь, о чем! — возмутилась я, стукнув вновь. — М-м-м, ну, я вижу запал у тебя даже теперь не исчез, моя сладкая — храмовник смеялся и потрепал меня по щеке. — Ну, давай, ударь еще. Мне даже нравиться. Клянусь святым Лукой, если так пойдет и дальше, то через неделю-другую, мы вполне сможем позволить себе утехи ни чуть не хуже… Но Буагильбер не успел договорить. Я все же не вытерпела издевательств и схватила питье в кружке, что стояло маленьком столике. — Вот тебе, а не утехи! Остынь, сэр рыцарь! — с этими словами я плеснула содержимое прямо в лицо неугомонному сластолюбцу. — Черт! Дерзкая девка! — рявкнул Бриан, подскакивая с постели и утираясь ладонью. — До каких пор…! Проклятье! Еще вчера ты была на грани жизни и смерти, а теперь у тебя хватает сил и дерзости вести себя подобным образом со своим господином?! Я замолчала и натянула одеяло до самых ушей, будто бы оно было способно защитить меня от домагательств и развязности Буагильбера. — Ну, все-все. Я не буду. — послышался его голос, но прерывистое дыхание мужчины говорило об обратном. — Я тебе не верю, храмовник. — буркнула я, не отнимая одеяла. — Клянусь, что не трону тебя без твоего на то дозволения. — голос Бриана стал притворно мягким и я почувствовала, что кто-то погладил меня по ноге. — Как я могу тебе верить, сэр рыцарь, когда ты сам с легкостью нарушаешь обеты, данные тобой Господу? — мой ехидный вопрос не смутил прожженого мерзавца, а наоборот вновь рассмешил. — Богу, но не тебе, мой птенчик. Есть хочешь? Я просто умираю с голоду и мне сейчас не до обетов и молитв. Что ты будешь? Пирог или хороший кусок баранины с вином? — Бриан подошел к столу, где стояла еда, кувшин с вином, сладкий пирог и фрукты. — Пожалуй пару яблок и если можно, хлеба с сыром. — тихо ответила я. — Ты и впрямь собралась умереть? Разве так едят раненые? — удивился Бриан и стал нарезать ломтями мясо. — Что ж, в таком случае, мне стоит самом накормить тебя. — Нет, не надо, хорошо, я не против кусочка пирога. — кивнула я, опасаясь напора храмовника, проще было согласиться, чем спорить. — Вот и славно, мой птенчик. — усмехнулся он и вновь потрепал меня по щеке. Ужин пошел как надо и впервые за долгое время я наелась до сыта, хотя не чувствовала такого сильного голода как раньше. Тело мое будто налилось теплом, а щеки заметно порозовели, но совершенно другим румянцем, нежели накануне. — Какая ты миленькая, сладкая и… — Бриан не унимался, даже еда не отвлекала его от того, чтобы не сказать какую-нибудь скабрезность, его словно забавляло издеваться надо мной подобным образом. — И? — я вновь приготовилась, чтобы отбить «атаку» противника. — И соблазнительная, и красивая, моя спасительница. — последние слова прозвучали шепотом, а Бриан не удержался и прильнул к губам, обнимая мое трепещущее тело и нарушая свою недавнюю клятву не без явного удовольствия. — Не надо, пожалуйста. — прошептала я в ответ, как только рыцарь выпустил меня из «плена» своих рук. — Не бойся, далее поцелуя моя страсть не зайдет. Мне бы самому не хотелось больше тебя принуждать. Я стану пользоваться твоим беззащитным положением и брать то, что и так по праву хозяина принадлежит мне. — ответил Буагильбер, располагаясь рядом и вновь наклоняясь чуть ближе. — Прошу, не отталкивай меня, хотя бы сейчас. Подари мне это мгновение, сама. Лишь один поцелуй. — вдруг его голос сделался кротким и тихим, а темные глаза рыцаря ловили каждое мое движение. Что-то странное промелькнуло и погасило те искры нарастающей страсти. Теперь глаза Буагильбера выражали нежность и какую-то печаль, затаенную глубоко внутри и сейчас вырвавшуюся на свободу. — Я не хочу, чтобы ты боялась меня. Лишь один поцелуй. Огонь в камине играл искрами и то выпускал их и поднимал так высоко, что казалось, они минуют камин и трубу, пускаясь в даль и в темный осенний небосвод — на свободу. То забирал свои «сокровища» обратно, как жадный владелец. — Я и сам боюсь просить тебя поведать о твоих желаниях, моя спасительница. — продолжал рыцарь, взяв меня за руку и осторожно поглаживая, будто стараясь успокоить на самом деле. — Почему же? Я пока еще жива… — вздохнула я, не надеясь на ответ. — Потому что… Потому, что ты попросишь отпустить тебя. — ответил Бриан, закусив губу, словно боялся услышать свои мысли. — Отпустить тебя в твой мир. Туда, где твой дом. Ты попросишь только это — я уверен. А я… Я не могу отпустить тебя! Не могу! Не могу и не хочу! Проклятье… Когда-то нас разделяли моря и океаны, страны и время, но теперь… Почему… Почему так несправедлива судьба? Почему я не встретил раньше именно тебя? Почему… До того, как принял то роковое решение вступить в ряды братии… Будь все проклято… Лучше бы та стрела досталась мне… Бриан отвернулся, словно хотел спрятать слезы, выступившие от досады и не возможности что-то изменить. — Такова жизнь, сэр рыцарь и порой, мы сами виновны в своих ошибках, которые вершим под воздействием нахлынувших чувств, обманчивых надежд и… — я пыталась успокоить Буагильбера, но вышло только хуже. — Не говори столь жестокие слова! Останься со мной, прошу, будь со мной, хотя бы на миг… Хотя бы на этот миг… — его лицо исказилось, а в глазах сквозило отчаяние. — Лишь один поцелуй. Именно теперь я увидела жестокого, свирепого и себялюбивого воина совершенно в ином виде. Глаза его выражали отчаяние и мольбу, будто приговоренный к смерти, просящий отсрочку своей казни хотя бы на день. Моя рука невольно потянулась к его щеке. Меня одолевали странные чувства, но в тоже время дать надежду было бы жестоко. Надежду на что? На то, что этот человек, мой мучитель, измениться? Нет. Надежду на то, что его некогда разбитое жестокое сердце вновь станет прежним? Вряд ли. Сменять поцелуй на свободу? Но он и не обещает дать ее мне. Тогда, что же? Сердце мое сжалось от осознания того, что этот человек еще больше несчастен, чем я. Поцелуй получился сам собой, ни я, ни он не прикладывали никаких усилий. Горячие, мягкие губы не были требовательными, не заставляли задыхаться от страсти или страха вновь стать жертвой необузданных желаний. Они дарили живое тепло, словно это был последний поцелуй. Долгий поцелуй, преисполненный нежности и боли одновременно. Этой ночью я не могла долго уснуть, но вовсе не из-за боли, которая то и дело то возвращалась, то отступала. Буагильбер, по своей привычке, спал на полу рядом с горящим камином. Он тоже не спал и молча глядел в окно, лежа у огня, а легкая улыбка тронула его суровое лицо. О чем думал этот человек? Было известно лишь ему — рыцарю оредна Храма сэру Бриану де Буагильберу.***
С конца X века безнравственность рыцарского сословия достигла апогея варварства, творящихся бесчинств, распутства и разбоя. Никто не мог найти управы на разгулявшееся дворянство или потомков тех рыцарских родов, кто добыл свое богатством мечом и кровью, пролитой в многочисленных битвах. Множество таких семей и родов принадлежали и нормандским рыцарям и их потомкам. Распутное разбойничье поведение, теперь было закреплено еще и правом победителя. А хваленый рыцарский кодекс чести составлял лишь старый документ, ограничивающий жестокие порывы представителей этого «блестящего общества» только в определенные дни. Этот документ 1023 года закреплял за собой определенные наказания за проступки, которые чаще всего совершали «благородные» господа. Морис де Браси происходил как раз из подобного рода наследственных военных — норманнов, которые завоевали себе титул и почести ценой великой и тяжкой. Пролитая кровь и людские жизни — такова была цена, которую вносили многие дворяне за то, чтобы таковыми считаться. Но сэр Морис был из тех, кто не смотря на рыцарские шпоры и золотую цепь на шее, что считалось признаком благородного происхождения, не мог похвастаться богатым наследством, либо обширными землями или сытым доходом. Единственно, что хорошо умел де Браси — драться и служить. Не смотря на то, что будучи ловким и услужливым, он любил роскошную и беззаботную жизнь и вовсе не мог наживать состояния. Даже то немалое жалование, которое он получал от принца Джона, просачивалась у де Браси сквозь пальцы, стоило ему только заказать очередной камзол по последней моде и не жалеть на бархат и парчу столько, сколько бы понадобилось, чтобы соответствовать моде, заведенной при дворе. А хвастаться дорогой сбруей для коня или не вылезать неделю из какого-нибудь кабачка и вовсе не было зазорным для де Браси. Многие знатные дамы воспринимали рыцари только как большого любезника с которым приятно провести время в беседах или как одного из лучших кавалеров для танцев, но вот худородность в купе с отсутствием богатых, доходных земель сразу тянула де Браси вниз и ставила его на одну планку с теми, кто считался вовсе неподходящей партией для девицы навыдане из благородного знатного семейства. Все это ни чуть не расстраивало рыцаря, ведь он состоял на службе принца Джона, не гнушаясь выполнять его тайные поручения, а значит — он был вход в особый круг приближенных людей, кто пользовался особыми привилегиями сильных мира сего. Все устраивало и даже радовало де Браси до определенного момента. До того самого рокового дня, когда на ристалище в Эшби де ля Зуш проявился Черный рыцарь. Буагильбер оказался прав — Ричард вырвался из плена и теперь Морис рисковал своей головой, если бы остался в Англии. Ибо король бы никогда не простил своему вассалу предательство. Никогда это гордое сердце не проявило бы жалости к де Браси, а переход на службу к Джону и вовсе бы поставило точку не только на его чести, но и жизни. Эти мысли еще больше заставили де Браси укрепиться в своем решении окончательно остаться во Франции и перейти, либо даже на коленях упросить самого короля Филиппа Августа принять его в качестве вассала и преданного слуги. Да, Морис был готов на унижения и предательство, но тем самым сохранить себе жизнь. Именно об этом думал де Браси, когда входил в каюту, где все это время находилась леди Ровена. Саксонская наследница благородного рода была для норманна не только отменным решением поправить свои дела, но и выполняла роль некоего живого щита. А красота Ровены не затмевала не радужные мысли рыцаря. — Надеюсь, моя будущая прелестная супруга не скучала, пока я отдавал последние распоряжения перед отплытием? — де Браси как мог сдерживал себя и старался быть вежливым с Ровеной на столько, насколько сейчас позволяли его и без того расшатанные нервы. — Я говорила вам и повторю вновь — я никогда не стану вашей женой. И больше не намерена терять с вами слов, сэр разбойник. — ответила саксонка, опустив свои голубые, полные слез глаза. Ровена старалась держаться и не показывать свой страх и тоску по дому. Ротервуд остался далеко позади, а надежда на то, что ее Айвенго, ее возлюбленный спасет ее и вырвет из рук норманна, улетучивалась с каждым днем. — А я больше не намерен терпеть ваши отказы, леди. — молвил де Браси и стал медленно расшнуровывать завязки своего плаща, глядя на Ровену каким-то странным тяжелым взглядом. — Я больше на намерен спрашивать о ваших желаниях или стараться выглядеть любезным, когда за мою любовь и доброе отношение платят попреками и презрением. — И это называется «добрым» отношением? Неужели же жестокость и безнравственность вашего нормандского племени достигла того нестерпимого предела, который ни один благочестивый человек… — Ровена осеклась и сжалась, словно осиновый лист на ветру, когда заметила изменившееся лицо де Браси. — Не переступит? Ведь кажется это ты хотела сказать? — голос де Браси стал глухим и низким, он отшвырнул плащ в сторону и расстегнул ворот плотной туники, который теперь сковывал рыцаря, будто мешая его намерениям и встав преградой на пути к заветной цели. — Мои обещания по поводу того, что я буду обращаться с тобой мягко, если и ты будешь ласкова со мной и примешь мое предложение — еще в силе. Но знай же, гордая девица, я не из стальной брони и не из камня. Морис де Браси не станет унижаться там, где может взять по праву то, что ему положено по праву победителя. — Постой, не смей брать на душу подобный грех! -воскликнула напуганная Ровена, осознавая наконец зачем на самом деле пришел Морис. — Если ты и вправду испытываешь ко мне хоть какие-то чувства и действительно питаешь ту любовь, о которой говоришь — ты не причинишь того зла, которое бы вряд ли тебе простили на небесах… Ведь Господь… Слабая защита Ровены не произвела никакого впечатления на норманна, а только вызвала усмешку у де Браси. По своей природе сэр Морис вовсе не был тем сортом мужчин, которые принуждали женщин или подвергали насилию, но сейчас, когда он осознал, что уговорами, как и любезностями девицу не взять — выход оставался один — подчинить красавицу себе во что бы то ни стало, уж тогда-то Ровене деваться будет некуда. Да и последняя козырная карта в виде Айвенго была разыграна еще в Торкилстоне. Тогда де Браси почти удалось переломить упорство леди Ровены, но сейчас уж ничего не может помешать его планам. — Господь велел всем добрым христианам плодиться и размножаться, — продолжал де Браси, усмехаясь. — Но только позабыл сообщить о том, что в подобном деле не всегда нужно согласие обоих… С этими словами рыцарь поднялся и запер дверь каюты на ключ. Ровена обомлела. От страха у нее затряслись руки и слезы покатились по щекам. За все время нелегкого пути ее красота не погибла, но белокурая саксонка была измучена горем, разлукой с семьей и невыносимыми скорбными мыслями об единственном возлюбленном — об Уилфреде Айвенго. Темные тени запали под некогда ясными голубыми глазами, а сил держаться и противостоять хитрому норманну уже не оставалось. — Я не хотел бы принуждать тебя отдаться мне силой. Не хотел бы начинать нашу семейную жизнь с неприятных для леди воспоминаний. — сказал де Браси, зажигая несколько больших толстых свечей. — Но и ждать я больше не намерен. Сегодня я пришел за окончательным ответом, либо ты добровольно согласишься стать моей женой и как только мы прибудем во Францию — ты станешь моей супругой перед Господом и людьми. А после, при благоприятных обстоятельствах, я не буду столь суров к тебе и позволю увидеться с твоей семьей. В случае очередного отказа, я не могу гарантировать тебе неприкосновенность, Ровена. Я возьму то, что мне причитается и уже назавтра нас поженит капитан корабля, а потом по прибытии в Нормандию, мы закрепим брак венчанием. Как видишь — выбор не велик, но очевиден. Обещаю быть ласковым и добрым, тебе не придется жаловаться. — Тебя накажет Господь… За все… За твое вероломство, твою низость и мою загубленную жизнь. — ответила Ровена и закрыла лицо руками. — Не печалься о моей совести и душе. — ответил де Браси, медленно приближаясь к саксонке. — Позволь нести мои собственные грехи самому… Он подошел к Ровене еще ближе и задул свечи, которые сам недавно зажег. Волны быстро несли корабль, то и дело с силой ударяясь о его борта. Они били словно набат, который возвещал о несчастье и горе.***
На другой день в замок Филиппа де Мальвуазена было доставлено письмо, весьма любопытного содержания. Его тут же принесли хозяину, как только опустились ворота и решетка. Сам Филипп и его близкий друг Бриан де Буагильбер сидели в большом зале за завтраком и о чем-о разговаривали, когда один из оруженосцев Мальвуазена вошел в зал и, поклонившись, вручил письмо своему господину. — Поражаюсь способностям нашей семьи! И тому, как мой прозорливый брат умеет подбросить те неожиданные сюрпризы, от которых не знаешь, что делать — то ли напиться в драбадан, то ли смеяться в голос. — усмехнулся Филипп, прочитав послание, и передал его Бриану. — Ей богу, еще и дня не прошло как я вернулся в свой замок, а Альберт уже задумал какую-то игру. Впрочем, меня это мало касается, речь о тебе, мой друг. — Вот как? — удивился храмовник. — Да, да, особенно интересен последний абзац. — кивнул Филипп и внимательно поглядел на своего друга. — Похоже — это как раз то, чего ты так давно ждал. Я бы дал монет двадцать золотом за такую весть! Бриан стал пробегать глазами по написанному, а после перевел изумленный взгляд на Филиппа, будто не поверив в то, что сообщали строки. Улыбка озарила его суровое лицо. Он вновь прочитал письмо и не скрываемой гордостью встал из-за стола, расправив широкие плечи и облизнувшись. — Черт возьми! — радостно воскликнул храмовник и рассмеялся. — Эта весть стоит, пожалуй, всей сотни золотых, Филипп! Нужно ехать и немедленно. — Но ваш магистр собирается посетить Темплстоу, неужели же кто-то осмелиться затевать подобное у него под носом? — спросил Мальвуазен, отпивая немного вина. — Видишь ли, его визит не займет много времени, а Альберт в своем письме уверяет, что стоит потерпеть старого изувера неделю-другую и после — все будет кончено. — продолжал Буагильбер, расхаживая по залу. — Нам стоит подождать совсем немного. Что стоят эти две недели по сравнению с будущим, которое уже почти в моих руках! Филипп, я как никогда близок к своей цели и не намерен отступать, тем более теперь. Прикажу седлать лошадей и собираться в дорогу. — Прекрасно, но что мне делать с твоим «наследством»? — улыбнулся Филипп, отпивая еще немного вина. — Ах, да — спохватился храмовник, а его глаза сверкали от нетерпения и нескрываемой радости. — Чуть было не забыл. Оставлю малютку у тебя, пока все не решиться. Я вернусь за ней. А после — сочтемся, буду с тобой щедр как никогда. Амет останется с ней, а Абдала понадобиться мне там. Он отменно выполняет тайные поручения и, как ты сам смог убедиться, любые приказы. Гуго не сможет отлучаться из прецептории незаметно. — Все это звучит вполне разумно. Но одно меня беспокоит. Если ты все же не вернешься, что делать с твоей девицей, Бриан? Если дело примет другой оборот? — спросил Филипп, прищурившись. — Не смотря на то, что Альберт уверяет в безопасности подобной игры, которую вы затеяли, у Бомануара полно своих людей и «ушей» вокруг. Ты рискуешь, Бриан. — Ни чуть не меньше, чем в Палестине или других местах, куда отправлялись наши воины, чтобы проявить свою боевую доблесть и поддержать свою славу! — ответил тот, перебив Филиппа. Похоже Бриана переубедить было невозможно. — Я не намерен больше ждать. Если бы ты знал, сколько я ждал! Сколько испытаний мне пришлось преодолеть. Нет, мой дорогой друг, я согласен рискнуть и забрать то, о чем грезил в палестинской пустыне, донимаемый жарой и дротиками этих дикарей. О чем мечтал в холодном монастыре, дрожа от холода по ночам, о чем молился на самом деле, когда наши браться распевали хвалебные оды Господу! Нет, Филипп, я готов взять то, что должно быть моим по праву. — Ты не сказал, что делать с твоей служанкой, если не вернешься и останешься там, как того будет требовать твое новое положение? Или, если не вернешься… В чем я бы не хотел сомневаться, но все же. — повторил Филипп, словно пытаясь достучаться до своего друга, ослепленного своими планами. — Отпусти ее. — чуть помедлив, ответил Бриан, а глаза его стали задумчивыми. — Отпустить? Ты уверен? — переспросил Мальвуазен. — Да. Если я не вернусь в назначенный срок, оставь ее у себя, до тех пор, пока не выздоровеет и не наберется сил. А после… — Буагильбер нервно сжал правую руку в кулак, как будто бы пытался что-то удержать, и, выдохнув, продолжил. — После — отвези на то самое место, на ту дорогу, о которой я тебе как-то рассказывал. Она захочет вернуться домой, к себе домой. Она заслужила это. Заслужила вернуть свою свободу. Сделай так, как я тебя прошу, Филипп. — Надо же, еще недавно ты и думать не хотел, чтобы продать или отпустить ее, а теперь… Ну, да будет так. — улыбнулся Мальвуазен. — Женщины только мешают в осуществлению смелых, честолюбивых планов. Не так ли? Пойду отдам приказ, чтобы слуги готовили твоих лошадей. — Спасибо, Филипп. Я твой должник. — храмовник также улыбнулся и похлопал друга по плечу. — Конечно. — кивнул Мальвуазен, а его глаза сверкнули лукавым огоньком. — После сочтемся. Обязательно, друг мой. Спустя несколько часов все приготовления были окончены и Бриан де Буагильбер вместе со своим сарацинским невольником Аметом и еще парой слуг уже ехали по дороге ведущей от замка Филиппа де Мальвуазена. Буагильбер так и не приходил в тот день, чтобы попрощаться или сказать мне хотя бы слово о своем внезапном отъезде. Оставив позади лишь клубы понимающей пыли от копыт быстрых коней, да недопитый кубок с вином на столе возле постели. «А честолюбие! Это такое искушение, которое способно тревожить человеческую душу даже среди небесного блаженства.»* — мне вспомнились его слова, когда Мальвуазен через своего слугу сообщил о внезапном отъезде храмовника. Случилось то, о чем когда-то говорил Гуго. Буагильбер не стал продавать меня, не запорол кнутом до смерти и не продал на невольничьем рынке. Он просто отдал меня лучшему другу Филиппу де Мальвуазену, таким образом расплатившись за спасение своей жизни.***
С тех пор прошло два месяца. Осень окончательно вступила в свои права. Амет и Элвина сумели поправить мое здоровье, хоть рука все еще действовала плохо, но с каждым днем сарацин, осматривая ее, довольно кивал головой и продолжал каждый день «пытать» меня во дворе замка игрой в дротики. Эль-джерид, любимая игра сарацинских воинов, стала своеобразными тренировками, которые помогали восстанавливать мою руку. За все это время Буагильбер так и не объявился, не прислал ни одного письма, как впрочем, ничего и никого другого, что могло бы пролить свет на его исчезновение. Филипп конечно же знал или догадывался о том, что храмовник больше не вернется и все чаще заговаривал со мной, а спустя еще какое-то время и вовсе привык вести беседы. Сначала мы разговаривали о простых и ничего не значащих вещах, из тех, о коих говорят лишь из любезности или поддержать нехитрую беседу, но потом мы стали говорить обо всем. Мальвуазен, поначалу, не отличался вежливостью и относился ко мне довольно пренебрежительно, но потом словно привык к моему существованию в его замке и все чаще приглашал меня на прогулку, а то и вовсе принялся учить меня сносно сидеть в седле и даже стрелять из лука. Я поминала, что подобным образом рыцарь всего лишь развлекается изредка отвлекаясь от насущных дел или охоты. Теперь я стала очередным развлечением нормандского дворянина. — Так-то лучше, девица. — подбадривал Филипп, показывая очередной трюк с луком и стрелами и помогая мне натягивать тетиву. — Не смущайся пустить стрелу в зад какому-нибудь задержавшемуся во дворе увальню! Черт подери, Арно, почему проклятые ленивые ублюдки так и норовят послужить нам вместо мишени! Следи за порядком, черти бы тебя забрали! Я вовсе не намерен нанимать новых слуг на зиму! Арно смеялся и перекрикивал на зазевавшихся слуг и рабов, которые то и дело таращились на своего хозяина и меня. Иногда, под вечер, когда все расходились спать, Филипп беседовал со мной о более серьезных вещах, чем погода, выбор охотничьих псов или песнях трубадуров, которые пользовались успехом при королевском дворе. Мальвуазен оказался не только прекрасным охотником, но еще и поэтом. Он слагал стихи, песни и настолько красивые и грустные, что строки приобретали особый смысл, когда рыцарь, задумавшись о чем-то своем, глядя на горящий огонь в камине, читал их вслух. Затаенная грусть и даже нескончаемая печаль прорывались с этих строках. Но потом, очнувшись как ото сна, Филипп вновь оживлялся и рассказывал охотничьи байки, забавные случаи, которые происходили с ним на турнирах, а еще о своей семье, особенно о младшем брате. Он часто вспоминал те годы, когда он и Альберт были еще юными подростками и только взяли в руки мечи. Филипп часто приносил мне книги, хоть большинство из них было об охоте — они скрашивали мне досуг. А еще Мальвуазен стал учить меня защищаться и быть выносливой. Каждое утро начиналось с того, что Арно отводил меня во двор замка, где нас уже ждал его господин. А дальше — несколько часов обучения на палках, Филипп долго не давал мне в руки даже короткий меч. Я была слишком слаба и неуклюжа, каждый раз получая палкой по лбу или ногам. — Быстрей! Быстрей, ну же! Черти бы тебя побрали! Тебя бы следовало убить уже раза три или четыре! — орал Филипп, ловко орудуя палкой, которая была чуть выше него самого. — Ноги, девица, ноги! Быстрей! Тебя вновь закололи! — Проклятье… — прошептала я и шлепнулась на землю. Мое позорное падение сопровождалось смешками и кивками воинов и оруженосцев. — Вставай! Чего разлеглась или мне пригласить для тебя бравого кавалера? — смеялся Филипп и вновь становился на изготовку. — Или ты хочешь, чтобы любой ублюдок воспользовался твоей слабостью и беззащитностью? Вставай! И я вновь поднималась на ноги, стирая кровь сочившуюся из разбитой брови, становясь на изготовку. — Вот так. Продолжим! — довольно кивал Филипп и вновь нападал, но всегда в пол-силы, по-видимому все еще опасаясь за мою руку. Время шло, но ничего не менялось. Дни сменялись другими серыми, холодными и длинными отрезками, будто нарезанными ломтями, а мысли о доме вновь и вновь заставляли меня придаваться не просто грусти, а отчаянию. Лишь одно спасало меня — мне пришлось многому научиться за это время, теперь приходилось жить совсем по иным правилам. Какой же беспомощной и слабой я была перед этим новым миром. Но приходилось терпеть и парой, скрепя зубами, вновь и вновь браться за то, чего я прежде никогда не делала и даже не думала, что когда-либо придется. Сшить себе платье из грубого сукна, нарубить дров, выставить ловушку на зайца или какую-нибудь другую некрупную дичь — было уже привычным делом. Иногда меня одолевали приступы отчаяния и тогда мне хотелось кричать, крушить все на своем пути от безысходности и слабости. — Ты хотела что-то разбить, не так ли? — поинтересовался застывший на пороге Филипп. — Жалкое зрелище. При том, что ты крушишь не свое. Тебе стоит уяснить, что думать только о себе не плохо, но и не следует забывать о том, что ты всего лишь гостишь у меня и то из милости и по просьбе моего близкого друга Бриана де Буагильбера. — И что же мне прикажешь делать? — возразила я с досадой. — Для начала, принимать и уважать заведенные в моем доме порядки. — спокойно ответил Филипп, заходя в комнату. — Видишь то тисовое дерево, что разрослось в саду? Его видно даже отсюда. — сказал Мальвуазен, показывая мне тис из окна. Я кивнула. — Целебное и крепкое. Его отвар помогает от многих болезней. Это крепкое дерево, пережившее множество войн, прошедшее время и бури… — сказал Филипп и улыбнулся. — Оно не покорилось. У тебя осталась твоя вера, вера в твои силы и в твой мир. Пока она есть — вера, хоть во что-нибудь, ты будешь подобно тому тисовому дереву. Или ты сокрушишь все и даже то, во что ты верила? И оставишь то, что делало тебя крепкой? Выбор за тобой. Но время неумолимо отсчитывало каждый день, каждое мгновение, которые отделяли меня от моего дома, от моего мира. Нет, я выберусь отсюда и найду путь в мой мир. Нельзя показывать свою слабость. — Ты будто не слышишь и не видишь меня! — выкрикнула я Мальвуазену, когда в ходе очередного испытания, вновь оказалась на земле. На этот раз, подскользнувшись, я упала лицом в грязь и талую мутную воду, чем вызвала гогот оруженосцев и слуг, мельтешивших во дворе и тех, кто участвовал в утренней разминке. — Если тебя не замечают может тебя и правда нет? — ехидно ответил Арно, который был виновником моего падения. Он ловко подставил мне ногу и подмигнул своему хозяину. Я с ревом вскочила на ноги и, не пропустив не одного удара, ловко выбила у Мальвуазена палку из рук. Мы вновь встали на изготовку и начали сначала. — Ну же! Покажи на что ты способна! Давай! Ты должна быть смелой! Покажи, что ты существуешь! — кричал Филипп и ловко уворачивался о моих ударов, улыбаясь и заметно радуясь моим первым успехам. Прошел еще месяц и наступила зима. Первый снег был настолько светлым и чистым, что я не упускала момент и ловила каждую снежинку языком, будто в детстве. А еще норманн учил меня танцам, которые были в моде в том время при королевском дворе. Филипп ловко двигался и был чудным танцором, не забывая уделять внимание даме. Так мы проводили долгие зимние вечера, а после ужинали в большом зале. Мальвуазен перестал чураться моего общества и, казалось, даже привык ко моему присутствию в его замке. Но однажды случилось то, чего я так ждала. Филипп словно и сам устал ждать чего-то, и в один прекрасный день сам согласился отвезти меня на то место, где все когда-то началось, на ту самую дорогу, ведущую в Ротервуд.***
Проделав долгий путь, мы, наконец-то, приехали именно на ту самую дорогу, где я впервые столкнулась с новым миром и его обитателями. Мы вновь вышли на ту поляну, где я блуждала в поисках своего пути. Филипп приказал слугам оставаться рядом с лошадьми и в случае необходимости трубить в рог, а Арно последовал за своим хозяином, но на небольшом расстоянии. Мальвуазен смиренно ожидал того момента, когда я окончательно смогу убедиться в том, что нашла верную дорогу. Арно держал в руках увесистый сверток с едой и всем необходимым, который приготовили для меня на тот случай, если мне предстоит долгий путь. Но каков был мой ужас, когда облазив все кусты и деревья, я никак не могла найти то самое место, тот самый нужный выход… Неужели я ищу где-то не там? Но нет! Вот тот самый покосившийся крест у дороги! Вот тот старый раздвоенный дуб, в который когда-то ударила молния… Нет! Нет! Не может быть! Я должна вернуться… Должна! Но дорога в мой мир так и не открылась. Я продолжала метаться по поляне и вновь выбегала на дорогу, будто безумная, кружась и тщетно шаря руками в воздухе. Нет. Выхода из этого мира больше не было. Не выдержав, я закричала, что было сил, а потом, выхватив у Арно меч, я принялась рубить проклятые кусты, разрубая хрупкие ветки, обнажив всю свою боль и отчаяние. Я кричала, срывая голос, слезы бессилия и отчаяния текли по щекам. Мне уже было все равно, упаду ли я сейчас замертво, растратив последние силы или так и пропаду в этом лесу в тщетных попытках вернуться… Все было напрасно… Все… Неожиданно ко мне подскочил Мальвуазен, ловко вырвав у меня меч, словно опасаясь, что в своем диком приступе отчаяния я смогу навредить себе. Он крепко встряхнул меня и прижал к себе. — Злиться — это также естественно, как дышать, — говорил Филипп, глядя мне в глаза. — Я знаю, знаю, что ты мне хочешь сказать. А если захочешь разнести что-нибудь в замке ко всем чертям — веред! Давай же! Я не стану злиться или читать тебе проповеди. Я знаю, что ты сейчас чувствуешь… Если бы я мог вернуть все назад… Вернуть время вспять… Все мои годы я бы отдал той, которую любил, той, которая подарила мне сына… Я бы вернул свой мир… Но тебе придется научиться… Тебе нужно научиться жить с этой болью. Я кричала и била кулаками Филипп в грудь, а он не протестовал и не сопротивлялся. Слезы текли горячими струйками по моим щекам. — Ты храбрая… Мужественная… Ты просто боялась принять и понять все это… Ты боялась боли… Новой боли, через которую каждому из нас пришлось когда-то пройти… Люди — сложные создания, они склонны верить в ложь, которая бы их утешила, но в глубине души они знают ту правду, которая причинит им невыносимую боль. В конце концов, уже не важно, что было твоем прошлом и что ты думала тогда — важно, что ты делаешь сейчас. Теперь, теперь все будет хорошо. Ты научишься жить в новом для тебя мире. — прошептал Филипп, осторожно обнимая меня. — Мне страшно — прошептала я. — Конечно, тебе страшно — ответил Филипп. — А еще тебе будет трудно, очень трудно. Но ты справишься. Ты научишься жить заново. Мой кошмар сбылся, вернуться в свой мир я так и не смогла. Пришло время по-настоящему принять новый мир и принять боль потери прежней жизни и прежнего мира. Пришло время сделать тот нелегкий выбор — научиться жить заново.