***
— Почему не прикончила меня сразу, когда представилась такая возможность? — не оборачиваясь, спросил Бриан, стоя у окна. — Наверное потому что возможность так и не представилась, несмотря на кажущийся удобным случай. — Ты... Ты что, так и не поняла, что я не дрался вполсилы? Я мог убить тебя, не будь… Не будь столько грязи во дворе! — удивленно проговорил Буагильбер, наконец-то развернувшись ко мне. Вид у него был ничуть не лучше моего, а рассеченная бровь припухла, и наметился еще один синеватый круг на лице. — Я тоже не поддавалась, — ответила я, разведя руками и кивком головы указав на рассеченную бровь противника. — Ты… Ты…, - Бриан не договорил, при этом на его лице отразились все возможные в тот момент эмоции. От гнева до удивления и от негодования до некоторой иронии. Последняя все же взяла верх и заставила храмовника улыбнуться. Он коротко рассмеялся и жестом пригласил меня сесть на постель. — Ну хорошо, — кивнул Буагильбер. — Так и быть, скажу правду — я действительно бился с тобой в полную силу, а Филипп подстроил этот спор. — Что? Но… Но я действительно решила, что ты убьешь меня, когда ты кинулся на меня с бердышом, — растерялась я, невольно сжавшись и обнимая себя руками. — Да, я действовал в полную силу и был готов к плохому исходу, если бы ты не смогла мне ответить в последнюю минуту. Я преподал тебе жестокий урок, но теперь уверен, что ты сможешь хотя бы как-то себя защитить… Прости, ни Филипп, ни я не хотели бы печального исхода для тебя, но ты никогда никого еще не убивала, и любая подобная встреча с вооруженным мужчиной равносильна смерти. Бриан говорил серьезно, внимательно разглядывая меня с головы до ног, будто выискивая какой-то изъян или что-то известное ему одному. — Я собираюсь взять тебя с собой в Йорк, но ты отправишься туда в свите Филиппа. Дорога туда небезопасна… Впрочем как и везде. Как же мне было разозлить тебя и заставить защищаться? Чтобы ты сражалась руками, ногами и зубами за свою жизнь! Чтобы ты смогла побороть врага, который сильней и опытней тебя во сто крат! Ведь тебе наверняка известно, что я собственноручно уничтожил до трехсот сарацин, сражаясь в Палестине и других местах, а среди них были сильные и храбрые воины, повидавшие немало на своем веку! — А если бы я убила тебя? Ты об этом не подумал? Когда ты шлепнулся в грязь… Я ведь чуть было… Чуть было... Если бы не Филипп… — невольные слезы блеснули в моих глазах. Я закусила губу, стиснув свои руки еще крепче. — Ну-ну, что ты, маленькая моя. Перестань, — храмовник опустился рядом со мной на постель и потрепал по щеке. — Я бы смог увернуться… Наверное. — А если нет? — в моих глазах застыл испуг. — А если нет — то ты бы одержала победу над одним из самых отважных и могущественных рыцарей во всей Европе. И не только в Европе. Ты бы убила магистра ордена Храма. Чего ты испугалась? Ну убила бы и убила, а заодно отомстила бы мне, верно? — улыбнулся Бриан, осторожно прикасаясь к моему распухшему колену. — Очень больно? — До сих пор я считала тебя не только смелым и доблестным воином, но и не лишенным разума человеком! — воскликнула я. — Чего я испугалась? Я испугалась пролить чужую кровь… Да, кровь даже такого негодяя как ты. Это было бы для меня ужасным, но еще ужасней было бы покорно продолжать терпеть насилие! Сносить унижения и стать безвольным животным, которое только и ждет, когда его накормят и бросят подстилку в теплый угол! Сказав это, я, ожидала вспышки гнева со стороны Буагильбера, но в его глазах отразились гордость и восхищение. — Верно, мой птенчик! Очень верно! Я рад, что не ошибся в тебе. — Бриан взял мое лицо в свои широкие ладони и осторожно поцеловал, воспользовавшись моим замешательством. Его губы были теплыми, мягкими и нежными. — Как же верно. Только в следующий раз бей, бей со всей силы, не раздумывая кто перед тобой, иначе этот «кто-то» снесет твою прелестную головку с бездонными темными глазами, в которых я каждый раз тону словно в омуте… Я рад, что твой запал и сила воли остались с тобой… Несмотря ни на что. И не скрою, я рад видеть твое беспокойство обо мне. Значит, ты все же ко мне неравнодушна? Так? Ну же, ответь, почему вдруг ты испугалась? Испугалась не просто проиграть или умереть самой, а моей смерти? — Не знаю, — я пожала плечами, взглянув храмовнику в глаза. — Правда, не знаю. Наверное, ужас пролития чужой крови пугает меня больше, чем страх потерять свою жизнь… Не знаю, Бриан… Я… Я не знаю… Никогда бы я не смогла гордиться и похваляться чьей-то пролитой кровью, даже если бы она была пролита во имя спасения собственной жизни… Это вышло случайно и неожиданно, имя храмовника само слетело с моих губ. Рабам и слугам не дозволялось обращаться к своему господину по имени вот так, просто. — Как же крепко… Как же крепко тебя выковал Господь… — Бриан улыбнулся, взяв меня за руку, но улыбка у него была грустной и задумчивой. — Я все больше убеждаюсь в том, что ты послана мне не просто так… Назови меня по имени, прошу, еще раз. — Крепко не у тех, кто проливает кровь, а у тех, чью кровь проливают, сэр Бриан де Буагильбер, — тихо ответила я, не отнимая своей руки. Наступило молчание. Каждый из нас словно задумался о чем-то своем. А сэр рыцарь продолжал сидеть рядом, не выпуская мою ладонь из своей до тех пор, пока не пришел слуга и не объявил о том, что скоро будут подавать обед, и господин де Мальвуазен ждет своего друга в большом зале замка.***
— Только выброси всю эту дурь из головы. И не говори никому — они только посмеются над тобой, — продолжал Буагильбер по пути в большой зал. — Выброси все свои убеждения про страх пролить чужую кровь, иначе не проживешь долго, мой птенчик. Тебе нужен небольшой отдых. Сегодня можешь не прислуживать мне за столом, а собрать свои вещи; завтра на рассвете мы едем в Йорк! С этими словами Бриан прошел в большой зал, где сидели остальные гости и хозяин замка Филипп де Мальвуазен. Для меня настало благодатное время небольшого отдыха, в чем я нуждалась как никогда. Вернувшись в свою лачугу (в новый дом мне предстояло перебраться после возвращения из Йорка), я немного перевела дух и разожгла очаг. Подвесив небольшой котелок с водой на крюк, я присела ближе, чтобы согреться и осмотреть ногу. Колено хоть и все еще было опухшим, но болело чуть меньше. Вонючий бальзам Элвины неплохо справлялся. Дохромав до бочки с водой, я взглянула на свое отражение в воде, и увиденное вовсе меня не обрадовало. И что же такого во мне мог найти храмовник? Жалкое и убогое зрелище… Эта мысль не покидала мою голову, пока я сидела у горящего очага, ожидая, когда вода, наконец, нагреется. «Жалкое худое чучело» — пробурчала я, снова всматриваясь в свое отражение. Руки мои были местами содраны, где-то покрыты царапинами и мелкими порезами, ладони в мозолях, а лицо осунулось так, что я с трудом узнала себя. Прежних жизнерадостности и оптимизма как не бывало. Взгляд мой стал уставшим и каким-то потухшим, щеки ввалились, а нос невольно выделялся на лице чуть больше, чем обычно. Под глазами запали темные тени, а одежда висела на теле бесформенным мешком. Хорошо, что толстый кожаный пояс не давал упасть нижним коротким штанам, которые я носила под теплым суконным платьем. Холод все также сопровождал меня, как было с самого начала моего появления в этом мире, но голод понемногу отступал. Я худо-бедно научилась зарабатывать на жизнь и даже смогла позволить себе обзавестись курицей, чтобы иметь на столе свежие яйца, но остальная еда стоила денег, так как своим наделом в виде клочка земли я так и не обзавелась. Вся земля принадлежала Филиппу де Мальвуазену, и каждый работающий в его угодьях крестьянин должен был уплачивать хозяину ренту. Таких денег я еще не скопила, и даже скопив денег для ежегодной платы, я вряд ли бы смогла обрабатывать землю должным образом и вырастить приличный урожай в одиночку. Добрая Элвина научила меня печь хлеб, ссужая мне то полмешка зерна, то немного муки за то, что я периодически учила местных крестьянских детей читать и считать. А еще она частенько подкармливала меня на кухне, когда господа расходились по своим комнатам, а ужин заканчивался до полуночи. Остатки еды отдавали слугам. О том, чтобы помыться по-человечески и речи не шло. Моя лачуга и впрямь была настолько холодной, что бадью с водой приходилось передвигать на самое короткое расстояние от огня, чтобы не простудиться насмерть. Чтобы наполнить бадью горячей водой, приходилось сперва натаскать воды из колодца, что был во дворе замка, а потом долго греть ее над очагом. Хотя колодецев было несколько, за водой в длинной очереди я была не одна. Слуги и некоторые крестьяне тоже брали воду для своих нужд именно отсюда… Ванна, да и простое мытье стало для меня непомерной роскошью, так как под конец дня, который заканчивался порой за полночь, у меня просто не было сил, чтобы натаскать и нагреть воды. А когда началась зима, купание и вовсе могло закончится смертельной простудой. Вид мой был почти неотличим от вида человека, который волею судьбы вынужден был жить на улице или скитаться, не имея своего угла. Я превратилась в жалкое создание, каждый день которого проходил в нескончаемой борьбе за выживание. Но все же спустя несколько месяцев такой жизни мне удалось привыкнуть и даже найти свое место в этом новом мире. Отдых продлился недолго, что было к лучшему, ибо жалеть себя было худшим из всего того, что приключилось со мной за день, ведь я все равно ничего не могла изменить. Мои размышления были прерваны появлением храмовника на пороге дома. — Не ждала? — заговорил Бриан, закрывая за собой дверь. — Позволишь? — Что ж, проходи, раз пришел. Гостем будешь, — ответила я, сняв котел с огня. Храмовник прошел в к огню, оправляя на ходу свою длинную тунику и теплый, подбитый дорогим мехом плащ. — Наверняка гадаешь, зачем я пришел? — не поворачиваясь ко мне, спросил он. Именно сейчас Бриан был настоящим и хотел что-то выведать. — Может гадаю, может знаю. В любом случае — сегодня день сборов, и я свободна. — Не свободна, я отпустил тебя, чтобы дать тебе отдых и время собраться в путь, — ответил Бриан. — Ну, скажи, не бойся. — Мне нечего бояться. — возразила я, продолжая спокойно перевязывать колено. — Это ты меня испугался. И того унижения… Сегодня утром. — Я? Тебя? — улыбнулся Бриан и медленно повернулся ко мне. — Если бы наш поединок, а вернее, грязное побоище, произошло один на один и не при таком скоплении народа — все было бы не так. Не так тревожно и унизительно, — ответила я, поглядев храмовнику прямо в глаза. Бриан молча и угрюмо уставился на меня. — Присядь ближе к огню, раз пришел, здесь теплей, и не так сквозит от двери, — я жестом указала Бриану на место рядом с горящим очагом. Храмовник сел, продолжая глядеть на меня, а его лицо выражало смесь насмешки и настороженности, которую он старательно прятал за презрительной ухмылкой. — Неужели ты и впрямь решила, что такой человек как я, который провел почти всю свою жизнь в Палестине, в сражениях и нескончаемых битвах, может испугаться глупой стычки? — ухмылка вновь проступила на лице Буагильбера. Он протянул руки к огню, согреваясь и располагаясь поудобней. — Думаешь, эта твоя выходка может поколебать мою воинскую доблесть? Или я боюсь длинных языков каких-то крестьян? Да они боятся взглянуть в мою сторону, — продолжал храмовник, усмехнувшись. — Вся Европа опирается на плечи нашего оредна, во главе которого стою я. Именно такие люди, подобные мне, являются ее опорой. — Но как показала сегодняшняя забава — опора не столь крепка, и может пошатнуться, даже приняв слабый удар от беспомощной рабыни, — возразила я. — Может хочешь теплого молока или простой воды? Храмовник кивнул, принимая кружку с молоком. — Пошатнуться, говоришь? А хватит ли тебе сил повторить подобное? — спросил он, вскинув брови и внимательно поглядев на меня. Потом рассмеялся и отпил молоко. — Значит, ты все еще хочешь мне отомстить… И готова припомнить нанесенную мной обиду. Что ж, тогда скажи, мой птенчик — сколько бы ты смогла прожить, довершив спор? День или остаток этого дня? И в чем был бы тогда смысл? Или ты полагаешь, что я единственный злобный ублюдок в твоих глазах? Или я единственный, кто может творить подобное, потакая своим мелким страстям? Или ты готова перебить всех до единого? Бриан вновь отхлебнул молока, а его темные глаза загорелись огоньками. — Я никогда не считала тебя глупцом, сэр рыцарь, — ответила я, наливая молока и себе. — Но вот вопросы ты задаешь глупые, аж в глазах круги. — А те, кто идут за вами? Кого вы посылаете в Палестину, те — кто вам служит и прислуживает каждый день? Те, кто выполняют самую тяжелую работу, те, кто куют ваши доспехи и ухаживают за вашими лошадьми — они такие же как я. А наемники? Взять хотя бы некоторых молодчиков, что служат у Филиппа — вы сами дали им оружие — мечи, копья, топоры. Если развернуть то же копье — сам понимаешь, большая промашка может случиться. — Да, копье или бердыш повернуть можно, это понять нетрудно. И при этом не нужно иметь в жилах дворянскую кровь. Только как повернуть человека? — ответил Бриан, допивая молоко. — Им нужен господин и хозяин! Всегда! Они — стадо, и должны слушать своего пастыря, своего господина, ибо он выбирает для них, что добро, а что зло. А жадность? Пороки и мелкие страстишки, рабами которых, по большей части и становится человек? Просто ты еще многого не видела, а я прожил немало лет и вижу все нутро человеческое. Поверь, я знаю, кто они — грязь. Сверху чисто, опрятно, и даже говорить некоторые могут не хуже придворных поэтов или трубадуров, а как начнешь выворачивать их нутро — тьфу, гниль одна… Их бьешь кнутом до смерти, а они ползают и сапоги тебе лижут. Знаешь, почему ты мне так приглянулась? Ты не такая как они — ты не смирилась, хоть и пыталась сделать вид. Вот я к тебе и пришел — хотел узнать, чего бы ты хотела на самом деле? Ведь не горшки же лепить… Буагильбер сверлил меня взглядом. — В чем твоя вера? И чего хочет твоя душа? — спросил он твердо, но понизив голос и наклоняясь ко мне ближе. — Да в людей и в то, что не все готовы лизать сапоги даже перед страхом смерти, — ответила я, допив свое молоко, и тоже поглядев ему в глаза. — В людей, сэр храмовник, кого ты за грязь почитаешь. — Значит, ты решила воевать со мной, — сказал Бриан, вновь смерив меня взглядом. — Воевать, куда же мне деваться, — ответила я, забирая кружку из рук храмовника. — Ты же понимаешь, что это еще глупей, чем наш утренний поединок? Ты заранее обрекаешь себя на жалкое существование или может быть — смерть. Прольется кровь, — сказал рыцарь серьезно, оглядывая меня с ног до головы. — Я своей не пожалею, — голос мой хоть и был твердым, но внутри у меня что-то дрогнуло и сжалось. Храмовник отошел от меня и нарочно сшиб со стола кувшин с остатками молока. Он раскололся, и тонкие струйки потекли на пол, образуя широкую лужицу. — Спасибо за угощение, — отчеканил Буагильбер и развернулся к выходу, запахивая плащ. — На здоровье, сэр рыцарь, милости прошу в гости, — ответила я напоследок. — Зайду, мой птенчик. Уже завтра на рассвете — нас ждет Йорк, не забудь. Зайду. — бросил он небрежно, но неожиданно вновь повернулся и внимательно посмотрел мне в глаза. После этого он открыл дверь ногой и вышел вон из дома. Храмовник, стараясь быть со мой мягким и ласковым поначалу, пытался нащупать мое слабое место не только телесно. Его интересовало слабое место в моей душе. Попытка действовать со мной подобным образом не дала результата, тогда он решил действовать силой и угрозами. Я была отчаянным плохим примером глупого, на первый взгляд, противостояния, не желая выказать покорность и смириться на самом деле, как это делали многие. Храмовник, привыкший потакать своим желаниям, не знавший отказа, полагал, что наверняка подобрал ко мне ключик, но утренний поединок посеял зерно сомнения в его душе и даже вызвал некоторый страх — страх того, что если такая как я смогла дать отпор ему — жестокосердному человеку, то и остальные могут поднять свои головы, постаравшись скинуть ошейник раба. Такие новые мысли и идеи были чужды этому миру, были опасны как для того, кто их высказывает, так и для тех, кто к ним прислушивается.***
Между тем, во дворе замка происходило что-то невероятное. Все готовились к отъезду. На большие телеги грузили тюки с вещами, провизией и оружием. Филипп де Мальвуазен вместе со своей свитой и воинами, как и Буагильбер, направлялся в Йорк. Сопровождавшие своего магистра храмовники были как раз кстати, их отряд служил дополнительной защитой для людей де Мальвуазена. Сам норманн брал с собой лишь небольшой отряд охраны и тех рыцарей, которые прибыли с Бодуэном. Филиппа должны были сопровождать и пажи — это была важная часть свиты в то время. Ни один знатный дворянин не мог появиться при королевском дворе без сопровождения не только слуг, но и пажей. И чем больше их было, тем богаче был их господин. Двое пажей свидетельствовали о довольно высоком и важном общественном положении, трое — о богатом и родовитом дворянине, четверо были живым свидетельством не только богатства, но и самого высокого положения их господина в обществе. Шестерых пажей могли позволить себе лишь короли. Четверо пажей де Мальвуазена были готовы отправиться со своим господином, получив новые, подбитые мехом плащи с нашитым гербом Филиппа, и украшенные цветными лентами, повторяющими цвета его одежды. Многочисленные слуги, а еще два кузнеца и несколько крестьян, обремененных детьми, должны были отправиться вслед за своим господином. Каждый их них выполнял свою работу: ухаживал за лошадьми, варил пищу, либо стирал одежду хозяина, его оруженосцев и старших слуг. Мне же предстояло ехать в свите Филиппа де Мальвуазена, ибо Буагильбер задумал какую-то свою игру, да и будучи храмовником, он не должен был появляться в женской компании, будь то служанка или рабыня. Хотя это ни у кого не вызвало бы удивления. В то время с отрядами рыцарей Храма часто ездили обозы прачек, экономок и служанок. Устав строго предписывал дозволять такое лишь в случае военных действий, когда все мужчины, от рыцарей до послушников, были заняты в сражениях. Тогда-то на помощь в тяжелой работе приходили прачки. Они с успехом заменяли еще и кухарок, а также помогали лекарям, готовили пищу и вели быт. Вот почему Буагильбер не хотел так явно демонстрировать мое присутствие, но и не собирался лишать себя моего общества. На другое утро, когда приготовления уже были закончены, отряд, состоящий из Филиппа де Мальвуазена, его оруженосцев, пажей и слуг, а также отдельного небольшого отряда рыцарей Храма, отправился в путь. До Йорка оставалось около двух дней пути.***
Было холодно, и выпал снег. Отряд выступил рано утром, чтобы прибыть в Йорк как раз до Рождества. Храмовники должны были принять участие в большой рождественской службе, а магистр ордена и еще несколько прецепторов были приглашены на прием к самому королю Ричарду. Так мы прошли около четверти пути. Дорога была не такой длинной, как мне показалось сначала, но опасной. Леса кишели разбойниками, а еще стоило опасаться банд наемников, которые ничем не отличались разбойничьих головорезов. Стоило только покинуть владения Филиппа, как путь превратился в череду настоящих испытаний. Все замело снегом, дорогу было не видать. Первым из них стало ближайшее, не осушенное до конца, болото. Одна из телег, в которой ехали крестьяне с детьми и поклажей, с грохотом перевернулась прямо в болото, и начала тонуть, увязая вместе с людьми и вещами в мутной жиже. Крестьяне мигом повыскакивали из телеги, хватая кто свой тюк, кто бочонок с вином, в общем, кто что мог. Другие смогли вытолкнуть из болота своих отпрысков, но сами завязли в грязной тине. — Стоять! — крикнул Филипп, махнув рукой воинам, и приказывая тащить крестьян из болота. — Господин, слишком много поклажи оказалось в болоте. — сказал один из воинов, который подбежал к лошади Филиппа. В глазах его был неподдельный испуг — вытащить не только тюки, но и людей было нелегким делом. — Черт возьми! Арно, Тарви! Да и вы все! Что застыли? Спешиться, и за дело! — скомандовал Филипп, и сам тут же спрыгнул с коня, снимая свой подбитый мехом плащ и пояс с ножнами и бросая все на руки одному из слуг. Воины принялись протягивать крестьянами копья и доставать тюки из болта. Сам Филипп не стал дожидаться и ринулся в грязное холодное месиво, вытягивая одну из зазевавшихся крестьянок. Неподалеку от того места, куда упала телега, одна из бочек с вином еще держалась на поверхности. На ней, вцепившись в край бочки, сидела маленькая девочка, которая по всей видимости, не смогла выбраться и таким образом нашла свое спасение. Но бочка стала тонуть, а вместе с ней уходила под воду и малышка. — Это же Анна! Малютка Анна! Помогите! — завопил кто-то из крестьян. — Тьфу, проклятье! Скоты! Жалкие ублюдки, которые даже не могут сберечь свое отродье… — проворчал Филипп и осторожно стал продвигаться к злосчастной бочке. С каждым шагом его ноги все больше проваливались в болото, а высокие сапоги увязали в грязном омуте, зачерпывая холодную воду, разбухая, и от этого становясь словно каменными. Девочка дрожала от страха и даже перестала плакать, она сжалась в комок и боялась пошевелиться. Остальные вытаскивали телегу и провалившихся в вязкую муть лошадей. А Мальвуазен все ближе и ближе продвигался в направлении утопающей бочки. — Как тебя зовут, красавица? — спросил он у малышки, которая не смела даже дышать и тряслась от холода и страха. Сам норманн провалился в болото уже по пояс. Трясина тянула вниз, кожаный камзол намок, двигаться было нелегко. — Анна, господин, — тихо отозвалась девочка. Она словно окаменела, а бочка почти полностью погрузилась в холодную топь. Девчушка никак не могла протянуть руку или осмелиться прыгнуть. — Голубоглазая принцесса Анна, о, прошу, сжальтесь над нечастым рыцарем, — улыбнулся Филипп, осторожно протягивая ей руки. — Она должна немного помочь своему доблестному спасителю и протянуть ему руку в ответ. Не так ли? Малышка покраснела и кивнула, несмело вытянув свою маленькую ручку. Филипп с трудом подобрался к самой тонущей бочке и сумел подхватить Анну в последний момент, когда бочонок с хлюпаньем окончательно погрузился в болото. Усадив девочку на шею, Филипп осторожно развернулся в обратную сторону. — Мой господин! Кто-нибудь, вместе! Навались! — Арно поспешил на помощь своему хозяину и бросил веревку с петлей Мальвуазену. Еще несколько воинов и слуг взялись за обратный конец, вытаскивая норманна и Анну. — Слава богу, мой господин… Вы целы… — лепетал Тарви. — Вот и все… Все уже позади, солнышко. — говорил Филипп, поднимаясь на ноги — его сапоги так и остались в болоте, и теперь на рыцаре оставались лишь шоссы. — Храбрая принцесса Анна заслуживает достойную награду за свое мужество и отвагу! С этими словами Филипп забрал у слуги свои ножны и пояс. Он отцепил кошель, достав оттуда серебряную монетку и вручив ее малютке. Анна покраснела еще гуще от смущения и с радостью приняла дорогой подарок. — Купишь себе все, что пожелаешь на ярмарке в Йорке, да? — говорил Филипп, погладив Анну по голове. — Нет, господин, я буду носить ее на шее, на память о вас… — тихо проговорила девочка и потупила взор. — Чья она? — спросил Мальвуазен у Арно. — Ничья, господин. Живет в нашей крестьянской общине. Прибилась еще в прошлом году на одной из ярмарок. Ее наверняка хотели продать, да так и бросили… Видать, кормить было нечем. Наши служанки ее подобрали, вот она и живет у них. В небольшом закутке, где кухня, — ответил Арно, заворачивая малютку в свой теплый плащ. — Элвина! Забери девочку и присматривай за ней как следует, — строго приказал Филипп, кивнув Арно. — Всем в седло! И кто-нибудь, принесите мне сапоги, черт побери!***
И вновь мы тронулись в путь. Вскоре стемнело, и ехать стало опасно. Филипп приказал разбить лагерь и готовиться к ночлегу. Отряд храмовников стал готовить навесы, чтобы защититься от холодных порывов ветра. Слуги и воины Филиппа стали разводить костры, а крестьяне развернули телеги в круг, выстроив что-то наподобие защиты от холода. Где-то вдалеке раздался вой. — Волки? Так близко? — спросила я. — Да, госпожа. Но вам не стоит бояться, мы сумеем отбиться от них в случае опасности, — улыбнулся Тибо. — Я не госпожа, — ответила я, показывая пажу ошейник. Кто-то из рыцарей затянул песню, пока ставили навесы, остальные воины подхватили. — Значит, ты рабыня… А кому ты принадлежишь? — заинтересовался паж, помогая мне обустроить место на снегу у костра, а заодно поставить небольшой котелок с водой на огонь. — Моему господину? — Вот ему, — кивнула я в сторону Буагильбера, который отдавал приказы своим людям ставить навесы и шатры. — Храмовнику? — глаза Тибо округлились, и он поглядел на меня с какой-то долей сожаления, продолжив молча помогать мне с поклажей. То тут, то там оруженосцы сновали с охапками хвороста, чтобы разжечь костры, а слуги с небольшими котелками для приготовления нехитрого ужина. Шатры Филиппа де Мальвуазена и Буагильбера были раскинуты чуть поодаль от остальных. У входа в каждый шатер были выставлены стражники, которых ближе к утру должны были сменить пажи или оруженосцы. Тем временем Бриан разжег большой костер рядом со своим шатром, по привычке располагаясь рядом и кутаясь в свой теплый длинный плащ. Абдала нанизывал что-то на копье и поджаривал на костре. Амет же важной походкой приблизился ко мне и отдал небольшой мешочек с травами, а потом жестом пригласил меня присесть ближе к огню. Мне ничего не оставалось, кроме как принять скромное предложение сарацина. Он был единственным, не считая Гуго и Элвины, кто был ко мне благосклонен. Травы, которые Амет тщательно собирал, предназначались лишь для меня — слабая замена моему лекарству, но все же лучше, чем ничего. Этот сарацин не просто спас мне жизнь, а смог продлить ее на какой-то срок. Одна из таблеток как-то раз, послужила для него некоторым образчиком — Амет растолок ее, а после пробовал на вкус, жег огнем и вновь пробовал. Спустя неделю, ему удалось найти кое-какие сухие и оцветшие травы, которые, по-видимому, отдаленно напоминали состав моего лекарства. Именно так последние два месяца мне удавалось поддерживать свое состояние. Но все же, у меня часто болела голова, а порой кровь шла носом. Так продолжалось около месяца, но с наступлением зимы мне стало легче. Что это были за травы — было известно только сарацину, но они помогали, не нанося при этом никакого вреда. — Проходи и садись поближе к огню, мой птенчик, — раздался голос Буагильбера. — Скоро будет ужин. — Благодарю. У меня с собой есть хлеб и сыр, — ответила я, доставая из своего заплечного мешка провизию. — Замерзла? — рыцарь смотрел на меня, будто намереваясь что-то предложить, но не осмеливался. — Да, холодно. Ты же знаешь, я никак не могу привыкнуть к этому бесконечному холоду… Мне все время холодно… — я вытянула руки к огню, пытаясь согреться. — Ничего, завтра, к вечеру уже будем в Йорке. Иди ко мне, ну же. Нас никто не видит, — улыбнулся Бриан и протянул мне руку. Действительно, шатер Буагильбера был чуть в отдалении от крестьянских телег и остальных костров. Гуго спал, чтобы в полночь сменить Болдуина в дозоре. Абдала, закончив что-то жарить, отправился напоить лошадей, а Амет и вовсе скрылся в шатре, видимо, доставал и разворачивал теплые шкуры для ночлега. Я все же протянула храмовнику руку, невольно отвечая на его приглашение. — Вот, так-то лучше. И теплей, — улыбнулся Бриан и крепко прижал меня к себе, кутая в свой теплый плащ с меховым подбоем. — Когда приедем в Йорк, Элвина займется тобой и приведет в порядок. Не вздумай разгуливать по замку одна или отбиваться от свиты Филиппа. Когда прием закончится, будет пир и танцы, а на другой день ты сможешь отправиться на ярмарку и поглядеть город, но только вместе с остальными слугами. Если я узнаю, что ты попыталась сбежать, мой птенчик, либо выкинуть еще какой-нибудь дерзкий трюк — клянусь святым Денисом, я прикажу заковать и твои прелестные ножки. Как видишь, воевать со мной не так-то просто. А теперь, ешь и ступай спать в мой шатер. Амет наверняка уже все приготовил. Я не позволю, чтобы ты спала на земле или в повозке вместе с остальными. — Чем же я лучше других, сэр рыцарь? — спросила я, отламывая кусок хлеба. — Ты не лучше — ты слабей. Слабей каждого из этих крестьян или слуг. Ибо они привыкли к такой жизни и условиям, а ты нет. Многие из них с самого детства приучены к нелегкому труду и выживанию. Но ты — нет, — ответил храмовник, положив поверх моего ломтя хлеба кусок жаренного мяса. — Ешь, и отдыхать. Выезжаем на рассвете. Сам Бриан тоже отрезал себе большой кусок мяса и хлеба, не отпуская меня от себя, пока я не закончила есть. После трапезы многие улеглись спать, некоторые еще оставались сидеть у горящих костров какое-то время. Где-то неподалеку выли волки, шумели деревья, пролетела, испуганно крича, какая-то птица. Звуки ночной природы всегда пугали меня, но в эту ночь я спала как никогда крепко. Усталость взяла свое, и я прямо в одежде улеглась спать на теплые шкуры, заботливо уложенные Аметом в шатре.***
На рассвете мы продолжили свой путь, и, как и обещал Буагильбер, к вечеру прибыли в Йорк. Город был торжественно украшен не только по поводу предстоящих рождественских праздников, но и в честь приезда короля Ричарда и принца Джона. Собралось столько народа, что казалось, людской поток стал подобен реке, плывущей по узким улочкам города. Ярмарки, многочисленные зажженные факелы, освещавшие улицы, красочные представления уличных актеров, свежий запах хлеба со специями, крики торговцев, звон бубенцов, что крепились на попонах лошадей знатных вельмож — все это вихрем кружилось в воздухе и создавало дух предстоящего главного зимнего праздника — Рождества. Филипп де Мальвуазен въехал со своей многочисленной свитой в главные ворота города, а следом, замыкая кавалькаду, проехала процессия храмовников. Народ тут же выстроился вдоль улицы и стал глазеть на рыцарей Храма в их белоснежных одеяниях. Йоркский замок возвышался над городом будто утес, царя над суетной жизнью, что оставалась там, внизу, за пределами замкового моста. Слуг и рабов, прибывших со своими хозяевами, разместили на том же этаже замка, что и самих господ. Мне и Элвине отвели небольшую, но довольно теплую комнату с очагом и тремя кроватями, покрытыми шкурами волков. Маленькую Анну Элвина взяла с собой, чтобы девочка не затерялась среди слуг. Был уже поздний вечер, когда мы наконец, устроились и разнесли вещи по комнатам. В соседней просторной комнате ночевали пажи и оруженосцы Мальвуазена. Крестьяне разместились в городе, останавливаясь на постой в домах, предназначенных для мелких торговцев. Многочисленные ярмарки были для них не только местом развлечения, но и возможностью продать свой нехитрый товар. Филипп не препятствовал этому, но взимал с них ренту, как и за владение землей.***
На другой день слуги поднялись рано. В замке предстоял торжественный прием, устроенный королем Ричардом в знак примирения со своим братом, и возможностью провести переговоры с рыцарями Храма. Ричард задолжал ордену немалую сумму, которую выплатить был не в состоянии. И теперь Плантагенету предстоял нелегкий разговор с новым магистром. Этот шанс был единственным, чтобы «навести мосты» и воспользоваться присутствием своего брата Джона, ведь теперь главой оредна Храма был Бриан де Буагильбер. Джон, некогда имевший небольшое влияние на храмовника и почитавший его за лучшего воина, мог помочь Ричарду отсрочить немалый долг перед орденом, а возможно, заключить некую удобную для всех сделку, и тем самым не торопиться возвращать сумму, за которую можно было купить целых три Лондона с предместьями, а также заполучить союзника в лице магистра храмовников против французского короля. Элвина уже закончила переодеваться и теперь помогала с одеждой мне. Многочисленные завязки на платье были так ужасны, будто созданные специально, чтобы задержать женщину как можно дольше за подобными приготовлениями. А уж те, что располагались по бокам, и вовсе без посторонней помощи завязать было невозможно. Проворные пальцы Элвины, на мое счастье, справились с этой нелегкой задачей довольно быстро, в то время как я все еще копошилась с левым рукавом платья, тщетно пытаясь разделаться с проклятыми шнурками, тогда как нижняя туника из небеленого льна словно нарочно норовила вырваться наружу. Покончив с платьем, Элвина ловко уложила мои волосы, заплетая их серебряными шнурами в тон рисунка на темно-зеленом платье. Каждый слуга или раб в свите Филиппа должен был носить цвета дома де Мальвуазенов. Красный цвет, как и синий, были под запретом. Эти цвета могли носить только дворяне и короли. Зато любой хозяин мог изощренно украсить своих рабов и слуг золотыми и серебряными безделицами с головы до ног. Мы с Элвиной должны были идти вместе с младшими слугами, позади всей свиты де Мальвуазена. — Я даже не знаю как себя вести, — лепетала я, почти бегом следуя за Элвиной, когда настало время выстроиться в длинный ряд с остальными слугами, чтобы сопровождать своего господина в большой зал йоркского замка. — Не бойся, ничего особенного, мы просто будем стоять позади оруженосцев и вовремя подавать им и хозяину кубки с вином и тарелки с закусками. Вот и все. Но самое главное — всегда держись позади нашего господина, или Арно, или Тарви. Даже не вздумай пробраться во второй ряд. И избегай всякого случая оказаться среди остальных господ — иначе господин тебя строго накажет. Или куда хуже, прикажет выпороть кнутом. И еще, когда прием закончится, и начнется пир — останутся только старшие слуги и пажи, чтобы прислуживать за столом, вот тогда-то мы и сможем передохнуть. Только смотри, не разгуливай по замку — вокруг полно стражи, а когда перевалит за полночь — все эти лощеные красавцы превратятся в пьяных свиней, да будут гулять до самого утра — не дай бог попасться им на глаза. Так что лучше возвращайся к нам. Ведь если что случится, тебя и искать никто не будет. По крайне мере до самого утра, — поспешно объяснила Элвина. Я успела лишь кивнуть в ответ, как прозвучали звуки труб, и нам велели спускаться в большой зал, не нарушая определенного порядка.***
— Барон Филипп де Мальвуазен! — торжественно провозгласил сенешаль. Высокие резные двери, ведущие в большой зал, отворились. Зал поражал своими огромными размерами, по стенам висели гобелены, повсюду горели свечи, а в глубине располагался горящий широкий камин, изготовленный из когда-то белого камня и увенчанный гербом дома Плантагенетов. Филипп вошел первым, чуть позади шли двое его оруженосцев — Арно и Тарви, за которыми следовали еще шестеро сопровождавших барона воинов, пажи, несколько старших слуг, потом — младшие, и замыкали процессию мы с Элвиной. Костюм норманна производил грандиозное впечатление, впрочем, как и сам его обладатель. Длинная роскошная черная бархатная туника, доходящая рыцарю почти до щиколоток, с нашитыми по всему низу темно-зелеными маленькими гербами, перемежающимися изысканным золотым узором, напоминающим диковинные восточные цветы и растения, была подпоясана кожаным поясом, который был расшит драгоценными камнями. На поясе висели дорогие ножны с кинжалом и мечом. Длинный, ниспадавший до пола плащ с подбоем из меха песца закреплялся бриллиантовой брошью. Золотые шпоры — признак рыцарской знати, звенели при каждом шаге барона. На шее Мальвуазена красовалась золотая цепь толщиной почти с мою руку. Гордая осанка рыцаря делала Филиппа весьма привлекательным, а презрительный взгляд, которым норманн одарил жалкую горстку приглашенных саксов, вовсе не говорил о смирении даже в присутствии короля Ричарда. — Барон де Мальвуазен ничем не уступает герцогу Бургундскому по роскоши и количеству слуг, — ухмыльнулся принц Джон и привстал со своего почетного места, располагавшегося рядом с королевским креслом. — Твои бароны, брат, успели награбить не меньше герцога, — буркнул Ричард, отвесив небольшой кивок в знак приветствия. — Сколько раз я предупреждал тебя, чтобы ты унял своих голодных «псов», не то я сам разберусь с ними. — Неужто ты сам позвал их сюда, чтобы затеять ссору или все же решить дело мирно? — Джон приподнял бровь и вкрадчиво поглядел на короля. — Ты прав, дорогой брат, теперь не время. И барон де Мальвуазен занимает меня не так сильно, как наши дела с орденом Храма, — проговорил Ричард, окидывая взглядом прибывающих гостей. — И как ты думаешь с ними рассчитаться? Всех евреев Йорка, да что там Йорка — всей веселой Англии, ты обобрал до нитки, брат, — Джон непринужденно вертел в руках свою шапочку из красного бархата с аграфом из брильянтов и рубинов. — Если бы можно было всегда расплачиваться тумаками, мои кредиторы не жаловались бы на пустую казну, — сказал король.* — Не наши, брат, твои — я не занимал у храмовников золото и серебро, чтобы угробить всех своих воинов в песках Палестины. Впрочем, в любом случае, я бы не стал на твоем месте, затевать ссору ни с храмовниками, ни с баронами. Пусть все будут сыты — и волки, и псы, — ехидно заметил принц Джон, любезно кивнув Мальвуазену. Ричард хотел что-то ответить своему брату, но в это время сенешаль огласил прибытие самого магистра ордена Храма и его людей. С большим трудом подавив нарастающий гнев, король вновь принял должный вид, и сам спустился с почетного места, выходя навстречу прибывшим гостям. Несмотря на то, что наши с Элвиной места были позади многочисленных гостей и старших слуг, мне все же удалось разглядеть короля Ричарда и его оруженосцев. Здесь были граф Эссекс и еще несколько дворян, поддерживающих Плантагенета-старшего, а среди оруженосцев мелькнуло знакомое лицо — это был Уилфред Айвенго, который теперь носил золотую перевязь и был отмечен пожалованным ему бывшим баронским поместьем покойного Реджинальда Фрон де Бефа. Да, Ричард был скор не только на расправу, но и на раздачу чужих земель. В этом деле он почти не отличался от своего младшего брата. Только в отличие от Джона, Ричарду было совершенно нечего предложить ни ордену Храма, ни его магистру в лице Бриана де Буагильбера. И вновь высокие двери большого зала отворились. Гости смолкли, когда процессия храмовников во главе с магистром медленной тяжелой поступью вошла в зал. Действительно, рыцари Храма производили неизгладимое величественное впечатление, а их белые плащи с красными восьмиконечными крестами, разительно отличались своей простотой от вычурных и ярких костюмов дворян. Зато их положение и влияние было безграничным. Любой рядовой рыцарь Храма стоял на ступень выше, чем любой дворянин в свите короля Ричарда Львиное Сердце. Бриан де Буагильбер шествовал во главе этой процессии, за ним следовал великий сенешаль ордена, несущий на копье черно-белое знамя храмовников — Босеан, позади шагали и четверо оруженосцев магистра. В том числе и Гуго. Вид у него был важный и серьезный. Следом шли несколько прецепторов, среди которых был Альберт де Мальвуазен, прибывший в замок накануне ночью. Замыкали процессию остальные оруженосцы и несколько воинов, что прибывали на искусе и ожидали принятия их в орден в качестве рыцарей. Все они были из знатных дворянских нормандских родов, которые удостоились чести вступить в орден Храма. Ричард большим усилием подавил в себе дух соперничества и непримиримого гнева, который усиливался с каждым шагом, сделанным навстречу магистру. В отличие от коварного интригана Джона, Плантагенету-старшему не так легко давалась наука лицемерия. Ричард предпочел бы дать слово своему мечу и топору, нежели вести искусную дипломатическую беседу со своим врагом. Но не только один лишь Ричард старался подавить в себе гнев. Голубые глаза саксонского рыцаря Уилфреда Айвенго смотрели на Бриана с вызовом. Уилфред ничего не забыл и ничего не простил, но теперь было слишком поздно что-либо выяснять или вновь пытаться вызвать на бой своего старого врага. Теперь храмовник был практически недосягаем для сакса — вызвать на бой самого магистра ордена Храма вновь — означало опозорить себя окончательно, так как после поражения Айвенго уже не мог предъявлять какие-либо претензии Буагильберу. Ибо отныне любой вызов рыцарю Храма расценивался бы как вызов всему ордену. Ричард никогда не пошел бы на прямой конфликт ни ради Айвенго, ни ради кого-либо еще. Прочитав сомнения и гнев в глазах сакса, Бриан презрительно усмехнулся, отвесив небольшой поклон королю Ричарду в ответ на его приветствие. Этот поклон был настолько незаметным, что стоящим во вторых рядах придворным и гостям, показалось, будто его и вовсе не было. Подобное пренебрежение к самому королю могло обернуться неслыханным скандалом, но храмовники последовали на свое место как ни в чем не бывало, а Буагильбер и вовсе расположился рядом с норманнскими баронами, словно заранее указав Ричарду на чьей он стороне. Некоторые рыцари Храма и вовсе открыто посмеивались, глядя на жалкую кучку саксов, расположившихся в той части зала, что была ближе к трону английского короля. Джон, будто почуяв, что ссора неизбежна, встал со своего места и поспешил навстречу магистру. Обменявшись с ним несколькими любезными фразами, он с опаской поглядел на своего старшего брата. Ричард побагровел от такой наглости храмовников. Но деваться было некуда, теперь он должен был преклонить колено перед Храмом, теперь он — Ричард Плантагенет, ставший заложником своей безголовой храбрости, должен был просить отсрочки долга. Именно теперь Ричард был тем, кому предстояло не просто стерпеть невыносимое унижение и смирить свое гордое сердце, но и сделать это перед лицом своего врага Буагильбера. — Война на Востоке окончена! И храбрые воины вернулись домой! — начал свою речь Ричард, обращаясь ко всем рыцарям без исключения, тем, кто был в Палестине. — Но теперь, когда ваш король вернулся из чужеземного плена, клянусь своей жизнью и честью, я дарую вам достойную жизнь, которыую вы заслужили своей кровью, сражаясь во имя Господа нашего Иисуса Христа! Англия оказалась в опасности, пока мы проливали свою кровь там, на Востоке! Нам следует отстоять то, что было нашим… Все произнесли короткую молитву и перекрестились. Все, кроме Бриана де Буагильбера. Магистр стоял подобно недвижимой мраморной статуе, взирая на Ричарда, который пламенно призывал своих сторонников к новой борьбе. Эта речь, вероятно, вызвала бы ярый протест среди нормандских баронов, ведь король недвусмысленно призывал их добровольно поделиться частью нажитого добра, а также завоеванной а Палестине добычей. Именно так он планировал расплатиться с орденом, а заодно и простить баронам их переход на сторону принца Джона в его отсутствие. По залу прошел гул. Многие стали кричать и поддерживать короля, приветствуя справедливое для всех решение. Но не все так восторженно могли согласиться с подобным вердиктом. — Вот так «удача», — говорил Альберт, поглаживая золотую цепь на своей груди. — Отнять у баронов часть награбленного, того, что так щедро раздавал принц Джон, чтобы расплатиться с нами! Нечего сказать — хорошая затея! — Поди отними кость у тигра, — ухмыльнулся другой прецептор. — Ричард так ничего и не понял, он по-прежнему хочет войны и он ее получит. Бароны, столь долго щедро кормившиеся с руки Джона, поднимут бунт. Это приведет к гражданской войне, господа. — Ричард потеряет власть, не успев ее вернуть, если будет действовать таким образом. Впрочем, господа, у него почти не остается выбора, — ответил Бриан, насмешливо глядя на короля, который продолжал раздавать милости на словах. — А Джон никогда не станет сильным правителем. Нам стоит поддержать наших друзей во Франции. Тогда владения Плантагенетов в скором времени отойдут французской короне. А Филипп Август в свою очередь, не замедлит пожаловать нашему ордену добрый кусок французской земли. Новые богатые поместья ждут нас, господа, нужно лишь немного подождать, пока эти двое разорвут эту несчастную страну на части, словно капризные дети новый плащ, не поделив его между собой. — Я был бы рад и приложил бы немало усилий, если бы наш орден сумел защитить моего старшего брата от возможной немилости Ричарда, — шепнул Альберт. — Как? Неужели ты еще не предложил Филиппу присягнуть королю? — так же насмешливо спросил Бриан. — Разве что, французскому престолу понадобится новый храбрец… Ты же знаешь, Филипп и слушать меня не станет, не говоря уже о том, чтобы присягать… Он вряд ли захочет оставлять свои земли здесь, ты же знаешь — ему стоило больших трудов удержать в руках то, что досталось от нашего отца. Филипп втрое приумножил наше поместье и земли, — ответил Мальвуазен-младший. — Тогда мне будет очень жаль Филиппа, если Ричард вдруг решит выпотрошить баронов, за неимением евреев, а также ввиду пустых карманов своих крестьян, — ответил Буагильбер, продолжая смотреть то на Ричарда, то на Айвенго, который стоял рядом с графом Эссексом. — Уговори его, Альберт. Пока не поздно. Остальные переговоры между королем Ричардом Львиное Сердце и орденом Храма прошли за закрытыми дверями, в отдельных отведенных для этого покоях. Мне удалось лишь увидеть, как Ричард выскочил из комнаты как ошпаренный, еле сдерживающий себя, чтобы не разразиться бранью, за ним выбежал граф Эссекс, следом еще несколько придворных, а после, спокойным и медленным шагом вышли храмовники. Выражение полного удовлетворения и насмешки не сходило с лица Буагильбера весь остаток дня. Судя по всему, Ричард был вынужден согласиться на очень невыгодные и даже позорные условия, которые поставил ему орден Храма. Но, королю Англии, как и мне, было некуда вырваться из цепких когтей Бриана де Буагильбера... Вечером был пир и танцы. Множество придворных, знатных вельмож собралось с тот вечер. Король Ричард и принц Джон тоже присутствовали на пиру. Исполнив свои обязанности, несмотря на усталость, я решила остаться ненадолго и поглядеть на торжество. Еще никогда мне не приходилось видеть такого волшебства. Ведь в моем мире все это я могла видеть лишь на страницах книг, да путешествуя с экскурсиями по замкам, представлявшим только жалкие остатки этого блестящего и страшного времени. Теперь, волею судьбы, я могла смотреть на всю эту красоту своими собственными глазами. Зазвучала музыка, и приятные голоса стали напевать незнакомую красивую песню, приглашая на танец дам и придворных. Бриан, как и остальные рыцари Храма, не танцевал. Уставом ордена подобные развлечения были запрещены и пригодны лишь для мирских. А что касалось меня — танцы были под запретом и для рабов. Рабы и слуги не могли принимать участие в подобном действе. Зато я могла наблюдать за танцующими фигурами и прекрасными восхитительными нарядами дам и кавалеров. Я видела как танцевал Филипп и как важно и галантно он вел в танце. Мой взгляд постепенно переместился на гобелены, развешанные по всему периметру большого, освещенного свечами зала. Они были прекрасны: вытканные вручную картины представляли собой сцены охоты, великих битв, жизнь храбрых рыцарей, а изображения прекрасных дам с необычными и сказочными животными, составляли разительный контраст с тем, что творилось за воротами йоркского замка. Эта красота, застывшая на гигантских полотнах, переживет века и позже украсит многочисленные музеи и сокровищницы Европы. Мне повезло видеть их и прежде. В моем мире. Некоторые из них были истинными произведениями искусства. А сейчас мне казалось, что я и впрямь попала в сказку в канун Рождества. Пока я благоговейно любовалась редкой красоты искусством, кто-то тихонько коснулся моего плеча. Это был Буагильбер. Я чуть не вскрикнула от неожиданности, но он приложил палец к губам, призывая хранить тишину. Осторожно затерявшись среди гостей так, чтобы нас никто не заметил, он повел меня прочь из большого зала. Мы поднялись на невысокую башню, откуда открывался вид на Йорк. Вдалеке раскинулись поля и лоскуты дорог. Храмовник молчал и пристально глядел на меня. Глаза его блестели теплым огоньком. Казалось, он хотел что-то сказать, но не осмеливался нарушить тишину и помешать мне наслаждаться чарующим моментом. На стенах замка были расставлены горящие факелы. Мерцающие то там, то здесь отблески огня создавали чудесную картину, а волшебная музыка по-прежнему доносилась до нашего слуха. — Как красиво… — неожиданно вырвалось у меня вместе со вздохом. — Я уверен, ты бы смогла вести в первой паре… — тихо отозвался Буагильбер, подходя ближе и не отрывая от меня взгляда. — Но рыцарям Храма запрещено предаваться мирским утехам и танцам. — Боюсь, я вовсе не так хорошо танцую, как можно предположить… Какая грустная и красивая мелодия… Хоть я и слышу ее впервые, она напоминает мне о чем-то близком… — почему-то сейчас меня смутили речи и взгляд храмовника. Легкий румянец смущения невольно проступил на моем бледном лице. — Я могу научить, — улыбнулся Бриан и протянул руку мне навстречу. — Ну же, не бойся, здесь нас никто не увидит, а музыку отсюда очень хорошо слышно. И загадай желание. — Желание? — слабо улыбнулась я. — Говорят, если музыка трогает твою душу, а звуки мелодии слышишь впервые, нужно загадать желание, и оно обязательно сбудется, — ответил Бриан и вновь улыбнулся. Я протянула ему руку в ответ, почувствовав широкую, теплую, шершавую ладонь. На этот раз стальная хватка сменилась нежным легким прикосновением. — Просто повторяй за мной, — шепнул Бриан и, поклонившись, сделал первое па в такт музыке, продолжая глядеть на меня. А уже через мгновение, не сдержавшись, храмовник взял в «плен» и вторую мою руку, и, осторожно прижимая меня к себе, склонился к моему уху. Нежный шепот заставил меня вздрогнуть. Я удивленно посмотрела на рыцаря, будто не поверив своим ушам. Он впервые за все это время произнес мое имя. — Я сейчас очень счастлив, — глаза Буагильбера были прикрыты. — Счастлив, как никогда еще не был. Жизнь редко посылает нам счастье… Мне бы хотелось, чтобы и ты чувствовала ко мне то же… То же, что и я… Я молчала, не смея переспросить рыцаря или озвучить ответ. Отчего-то сердце мое забилось сильнее, и меня охватило странное волнение. Подобное я объяснить не могла, как не могла вымолвить ни единого слова, пребывая в объятиях храмовника, словно зачарованная. — Я бы хотел, чтобы ты осталась со мной… Навсегда. По сердцу и душе… Я не хочу воевать с тобой. Я хочу разделить с тобой свою жизнь… — продолжал он, наклонившись ко мне совсем близко. — По любви… И в горе… И в радости… Навсегда. — Я и так принадлежу тебе. Я твоя добыча… Твоя рабыня… А пути назад для меня уже нет, — с трудом ответила я, голос мой дрожал отчего-то. — Не по принуждению… По любви… — говорил Бриан, ловя мой взгляд и поднеся свою теплую ладонь к моей щеке. — Я люблю тебя… Проклятье, вот уж не думал, что со мной произойдет подобное… Когда-нибудь… Вновь… Когда холодная зима оборачивается весной в душе, когда ловишь каждое движение… Когда носишь в душе и сердце тот поцелуй, который мне удалось получить от тебя… Тогда… По доброй воле… По любви… Боже правый, это невыносимо! Что ты сделала со мной? Ночь была холодной. Клубы пара вырывались изо рта. Небо было таким темным, будто назревала буря. Музыка продолжала играть, а храмовник не сводил с меня глаз, растерянный и смущенный, словно мальчишка, ожидающий ответа. Поцелуй застыл в воздухе. Я оттолкнула от себя храмовника, когда отняла его руку от своего лица, а моя рука тем временем наткнулась на серебряный ошейник… Что-то словно хлестнуло меня кнутом, заставив отскочить от рыцаря. — А это? Это ты тоже приказал надеть на меня по любви? — неожиданно спросила я, глядя своему хозяину прямо в глаза, и указывая на рабский ошейник, блестевший на шее. — Я… Я всего лишь хотел оставить тебя рядом… Любой ценой… Я... — запнувшись и побледнев, проговорил Бриан, не найдя нужных слов. — По голосу души? Или это был голос иного свойства? — безжалостно продолжала я, тогда как внутри все отчего-то сжалось. Невольные слезы выступили на глазах. — Я… Я вовсе не хотел… Я не хотел причинить тебе зла… Я хотел заставить тебя быть рядом… Быть со мной… Я не думал о способе… Ты так глядела на Филиппа… — Бриан казался растерянным, а его отчаянный взгляд и вовсе составлял разительный контраст с его гордым характером. Такая растерянность была вовсе не свойственна опытному храмовнику. — Значит… Любой ценой… — с трудом проговорила я, глотая слезы. — Значит по голосу сердца ты взял меня силой… Там в шатре… В Эшби… По голосу сердца ты подвергал меня опасности? В любой момент меня могли убить, перерезать мне глотку или просто продать, когда я тебе надоем. Это тоже было по голосу сердца? Или может, по зову твоей жестокой души, которая заставляет страдать других… Ради… Ради прихотей своего нерадивого хозяина? И, несомненно, из-за любви ты не просто растоптал мой мир — ты растоптал меня… Надев на меня этот ошейник раба… Услышав подобные речи, Бриан застыл на месте, продолжая смотреть на меня в упор. — Даже, если ты закуешь меня в кандалы… Я не подарю тебе своей души… — прибавила я, окончательно испортив мирный вечер. — Мне жаль тебя, жестокосердный человек… Там, где живет жестокость, нет ни любви, ничего другого, светлого и чистого, ради чего стоит жить и стоит умирать… Ничего нет… Храмовник ничего не ответил, а только лишь попытался вновь приблизиться ко мне. В его глазах отразились боль и отчаяние. Я рванулась прочь. Очутившись на лестнице, я понеслась вниз, пролетая один пролет за другим. Сердце колотилось, и что-то странно сжималось в груди. Так больно и тоскливо мне еще никогда не было. Снег падал на землю крупными пушистыми хлопьями. Где-то позади, в большом зале йоркского замка продолжала играть музыка, сопровождаемая задорным смехом и голосами танцующих, а я все брела и брела вдоль толстых каменных стен пустых, холодных, темных коридоров, словно ища защиту от нового, столь неожиданно нахлынувшего на меня странного чувства.