***
— Ты сошла с ума? Почему ты шатаешься по замку? Какого… ты здесь делаешь?! — прорычал Гуго, поспешно хватая меня за руку и утаскивая куда-то в глубь темного коридора. Оруженосец шел так быстро, что мне приходилось за ним бежать. — Я… Я заблудилась, — растерянно ответила я. Это было правдой. — Дьявол сошел на землю в тот день, когда мой хозяин нашел тебя, не иначе! — ворчал Гуго, продолжая тащить меня за руку. — Мой господин оторвал бы мне голову, если б узнал, где я тебя нашел! Какого… ты там делала? — Я же сказала, Гуго, я потерялась! — с досадой повторила я. — Ладно. Хорошо, что я подоспел вовремя. Проклятье! Эти бравые воины будут пить до самого утра, но когда напьются вдрабадан, то уж не жди от них ничего хорошего! — А разве подобное поведение не наказывается? — удивилась я. — Ты не понимаешь, девица. Эти рыцари прошли такое… Огонь и смерть, они видели гибель своих товарищей, еле выжили сами… Во всей Палестине едва ли найдется кусок земли, который не был бы обагрен кровью этих воинов. Бедным рыцарям Храма позволительно иногда устроить себе небольшой праздник. Для некоторых из них лучше напиться как свинья, чем вспоминать те ужасы, через которые им пришлось пройти. Понимаешь, о чем я? — объяснял Гуго. — Но лучше тебе не видеть и не знать подобного разгула. Мы почти пришли. Я отведу тебя к нашему господину, ему наверняка понадобится твоя помощь. И еще отнесешь ему вот это. — Разве Буагильбер не на пиру? — спросила я. — Ему сейчас уж точно не до пира. Нет. Он у себя в покоях. Ему нужен отдых. Ему здорово досталось тогда… Во Франции… Я сейчас вернусь, жди здесь, — Гуго свернул в какой-то небольшой зал и вынес оттуда поднос с небольшим кувшином вина и мисками с закуской и фруктами. После чего повесил мне на руку чистое полотно и длинную нижнюю мужскую тунику. — Вот, отнесешь ему все это и… Не благодари. И не вздумай рассказать ему о том, где шаталась весь вечер, — строго напутствовал меня оруженосец, доведя до покоев Буагильбера. — Хорошо, — кивнула я и, помедлив с минуту, вошла в комнату.***
В комнатах храмовника было тихо. Никого из слуг не было. Только из купальни доносились редкие проклятия и знакомый голос Буагильбера. Я вошла, поставив поднос с едой и вином на стол, и притворила дверь. — Амет? Абдалла? Где вы так долго шатались? — раздалось на арабском; по видимому, Бриан принял меня за кого-то из сарацин и не ждал других гостей. Я молча прошла к столу, стараясь не нарушать тишину, чтобы лишний раз не привлекать к себе внимание Буагильбера. — Кого там принесла нелегкая? Гуго, это ты? Пойди сюда и помоги мне переодеться! — вновь раздался голос храмовника, но уже гораздо громче и по-французски. Мне ничего не оставалось, кроме как отозваться. — Это я… Я принесла еду и вино, — ответила я, стараясь не выдавать свое волнение. Невольно вспомнилась неловкая сцена на площадке башни, и мне вовсе стало не по себе. — Надо же, кто тут у нас… Пойди сюда и помоги мне, — голос Бриана изменился, когда он услышал меня. Теперь его голос казался каким-то ровным и отстраненным. Я услышала, как храмовник тяжело вздохнул. Войдя в купальню, я застала Бриана сидящим на низкой лавке подле бадьи с горячей водой, откуда доносился приятный запах трав и хвои. — Развяжи вот здесь, — тихо произнес храмовник, подставляя завязки ворота. Я молча стала помогать ему раздеваться, складывая одежду на ту же лавку. Бриан молчал и, казалось, старался не смотреть мне в глаза. Я делала тоже самое — всеми силами упрашивая себя не глядеть на храмовника. Теперь на нем оставались только светлая нательная рубашка и шоссы, стащить с себя которые ему было трудней всего. Плохо зажившая рана на бедре все еще беспокоила рыцаря, и Бриан с большим трудом стал стягивать с себя последнюю преграду. — Я помогу, — поспешила сказать я, послушно выполняя свои обязанности служанки и помогая хозяину разоблачиться, чтобы он смог окунуться в горячую воду. — Я и сам могу справиться, — огрызнулся Бриан, тяжело выдохнув. Его хмурый и нерадостный взгляд, казалось, говорил о мучившей его боли. — Не старайся, лучше это сделаю я. Так будет быстрей, — мне все же пришлось взять инициативу в свои руки. Я помогла Бриану снять нижнюю рубашку и невольно отпрянула. Откуда-то нахлынула жалость при виде ран на его теле. — Что? Не нравлюсь в таком виде? — спросил он, продолжая так же хмуро глядеть на меня. — Я… Я испугалась. Раны довольно серьезны, и… Тебе нужна помощь. — Мне вовсе не хотелось вызвать очередной приступ гнева храмовника, но и скрывать что-то от него я тоже не собиралась. Да и смысла не было — рыцарь обладал проницательным и пытливым умом, быстро понимая, что к чему. Бриан кивнул и позволил раздеть себя до конца, а потом забрался в бадью с водой и тихо сидел там какое-то время. Тем временем вернулся Амет. Он помог храмовнику выбраться из купальни и справиться с повязкой. — А, ты еще здесь… — Бриан наконец-то обратил на меня внимание, так как я продолжала стоять в комнате все это время. Никто меня не отпускал, и ничего другого не оставалось, кроме как дожидаться, когда храмовник выйдет из купальни. — Куда же мне деваться… — тихо ответила я, стараясь отвести взгляд от рыцаря. — Я знаю, чего ты хочешь. — Бриан сразу перешел к делу, по-видимому, решив не откладывать наш разговор в долгий ящик и выяснить все до конца. — Ты хочешь, чтобы я снял этот проклятый ошейник и отпустил тебя, ведь так? Услыхав подобные речи, я замерла, а слова сами застыли у меня в горле. Невольно посмотрев на храмовника, я увидела в его глазах горечь, но вместе с ней какую-то решимость. Было в его темных глазах еще одно — сожаление, которое Бриан тщательно старался скрыть за равнодушным видом. Выходило у него это неумело, так как его порывистая и довольно страстная натура не могла смириться с потерей или поражением. Я кивнула, а мое сердце забилось сильней. Неужели этот жестокосердный человек решил меня отпустить? Дать мне свободу, которую некогда отнял? Снять с меня ошейник раба? — Так ты хочешь свободы? Отвечай! — тон Буагильбера был решительным, а его глаза сверкнули. — Да. Да, я хочу вновь быть свободной, — кивнула я. — Ты уверена в этом? В своем желании быть свободной? Это все, чего ты хочешь? — повторил он, уставившись на меня словно на соперника на ристалище. — Да, я хочу быть свободной! — выпалила я, отводя свой взгляд в сторону. Мне было нелегко смотерть храмовнику в глаза в этот момент, а отчего — я и сама не могла понять. — Хорошо, я отпущу тебя, — ответил Бриан, улыбнувшись и переменив тон. Сердце мое застучало еще быстрей, а предвкушение долгожданной свободы заставило ладони вспотеть. Неужели в душе этого непримиримого человека что-то шевельнулось? — Я отпущу тебя, но с одним условием, мой птенчик, — продолжал храмовник, присаживаясь в кресло рядом с разгоревшимся камином. — Ты проведешь эту ночь со мной. — Ты обещал не трогать меня! — выкрикнула я в отчаянии. — Да, обещал, поэтому и даю тебе выбор. Провести эту ночь со мной по доброй воле. Утром я отпущу тебя и прикажу снять ошейник. — Глаза Бриана блестели, а губы расплылись в хищной улыбке. — Ты же ранен… — моя слабая попытка повлиять на решение Буагильбера тут же провалилась. — Уверяю тебя, моя сладкая, меня вполне хватит, чтобы провести с тобой всю ночь, — рассмеялся храмовник, жестом приказывая сарацину подать ему вина. — Так что ты решила? Я молчала. Сейчас во мне боролись два чувства — желание обрести, наконец, долгожданную свободу, а с другой — страх и брезгливость. От жутью нахлынувших гадких воспоминаний о произошедшем в Эшби… — Ну, что же ты молчишь, мой птенчик? — Бриан откинулся в кресле и потягивал вино, не отводя от меня глаз. — Я… Я согласна, — тихо ответила я, принимая не самое лучшее предложение в своей жизни. Мысль о свободе была мне в тот момент дороже собственного тела. — Согласна? Очень хорошо. — Бриан не смог сдержать довольной ухмылки. — Амет, приготовь купальню для моей малютки. Сарацин поклонился и тут же бросился исполнять приказ господина. — Видишь, мой птенчик, лизать сапоги своему хозяину можно иным способом, — продолжал Буагильбер, глядя на меня с чувством превосходства. Так или иначе, сделать это все равно придется. Стоит лишь подобрать нужный ключик. У каждого живого существа есть слабое место. Что ж, я не буду задерживать тебя, моя сладкая. Жду тебя в постели, и не вздумай вылезти в окно — слишком высоко будет падать, да и ночь на дворе. Зима… Храмовник не сдержался и рассмеялся во весь голос. Его явно забавляла эта мерзкая игра и то, как он ловко воспользовался моей слабостью и безвыходным положением. Я ничего не ответила и молча побрела в купальню. Это было даже к лучшему — возможно, после проведенной с ним ночи, Бриан отпустит меня, и я никогда больше не увижу эту наглую ухмылку, не буду носить на себе ошейник раба и вообще смогу вернуться к своим горшкам и курице во владениях Мальвуазена, ведь Филипп сам позволил мне остаться у него и жить вместе с его крестьянами. Погрузившись в бадью с горячей водой, я вновь ощутила знакомый приятный запах, тот самый, который раз за разом окутывал меня своим теплом и заставлял расслабляться. — Это масло, госпожа. — Голос Амета заставил меня вздрогнуть. — Оно расслабляет и заставляет забыть все невзгоды. — Ты напугал меня, Амет. Я тебя не заметила, — я с опаской поглядела на сарацина. — Не бойтесь. Натритесь немного этим маслом — оно поможет забыть все, что произойдет этой ночью. — Амет поставил небольшой серебряный флакон на стол рядом с бадьей. — Тогда ласки моего господина не будут столь противны. — Благодарю тебя, Амет. Неужели для меня нет иного выхода… — вздохнула я и погрузилась в бадью по шею. — Покоритесь ему хотя бы теперь, — ответил сарацин, подливая мне теплой воды. — Меня тошнит при одной только мысли… Но отчаяние толкает на безрассудство… У меня нет выхода… Что мне делать… Я сама, спасибо, — смутилась я. Все же Амет был мужчиной, хоть и слугой. — Порой отчаянные поступки спасают нам жизнь. Зато после вы обретете свободу. Она стоит куда дороже. Прошу меня простить, госпожа. — Амет поклонился и вышел из купальни, оставив меня одну. Сарацин, несмотря на то, что я была добычей Буагильбера, по-прежнему называл меня «госпожой» по каким-то своим причинам. Вероятно, так он выражал свое восхищение перед мужеством и стойкостью, которые я проявила в короткой схватке с храмовником. Масло действительно было восхитительным и я, не мешкая, нанесла на кожу несколько капель, вдыхая божественный аромат. — Я уж думал, ты так и не выйдешь из купальни до самого утра, — усмехнулся Бриан, продолжая потягивать вино, сидя в кресле у огня, когда я вернулась в комнату.***
— Ты голодна? Или может быть, хочешь немного вина? — участливый вопрос храмовника встряхнул меня. Только теперь я окончательно поняла свою оплошность, когда поспешно приняла решение, продиктованное отчаянием. — Нет, благодарю. Мне ничего не хочется. Исполняй то, на что решился и сделай милость — не тяни, — ответила я, прекрасно понимая, что загнала себя в ловушку. — Ей-богу, мой птенчик, ты идешь в мои объятия будто на казнь. Странно. Ведь я вовсе не желаю причинить тебе боль. Скорей наоборот — мне хочется доставить тебе удовольствие, хочется быть с тобой ласковым. — Бриан отставил кубок с недопитым вином и встал, направляясь в мою сторону. — Любая благородная дама сочла бы мое предложение очень привлекательным, учитывая мое положение и те возможности, которые… — Так и предложил бы им! Кто тебе мешал это сделать? Но нет, ты угрожаешь мне, мучаешь уже который месяц, ты травишь и преследуешь меня, словно зверя на охоте! — закричала я, не выдержав подобного обращения. Между тем, все мое тело дрожало. И это был вовсе не холод. — Еще и цену себе набиваешь, разбойник… Плевала я на твое нынешнее положение и на твой орден тоже! — Но не наплевала на свою свободу, не так ли, мой птенчик? — усмехнулся Буагильбер, которого моя злость и растерянность только забавляли. — Ну хватит воевать со мной. Иди сюда. С этими словами он подошел ко мне и обнял. Так крепко, как только позволяли силы. — Ну же, успокойся. Я вовсе не желаю воевать с тобой, я хочу любить тебя… — Бриан наклонился и поцеловал меня, резко приподняв мой подбородок. — Видишь, силы слишком неравны, моя сладкая. После этого храмовник, воспользовавшись моим замешательством, поднял меня на руки и быстрыми шагами направился к постели. Мысленно я стала уговаривать себя перетерпеть эту ночь, заплатив позором за свою свободу, раз другого выхода не нашлось. Но тело мое сжалось, словно и в самом деле кто-то отправил меня на казнь. Хотя согласие, данное храмовнику, и было для меня в некотором роде казнью. Ведь во мне все еще жил страх омерзительных воспоминаний о том, что произошло в Эшби. Буагильбер же, напротив, выглядел воодушевленным, в его глазах блестел огонь, щеки вспыхнули, а дыхание выдавало явное возбуждение. Повалив меня на постель, одной рукой он нетерпеливо стаскивал с себя тунику, а другой все еще крепко держал меня, словно боялся, что я могу вырваться в любой момент и убежать. Но бежать было некуда. За дверями покоев магистра ордена Храма, как и по всему коридору, была выставлена стража — личная охрана гроссмейстера. Это были не простые стражники, что охраняли йоркский замок, а рыцари-храмовники, которых отбирали специально для сопровождения главы ордена. Они не подчинялись никому и не выполняли ничьих указаний, кроме приказов самого магистра. — Моя… Моя маленькая… Моя нежная… Малютка… Сладкая моя… Разве я так страшен? Неужели я не достоин ни твоей ласки, ни внимания? Неужели ничто не заставит тебя быть ко мне благосклонной? Люби меня, и я отпущу тебя… — шептал рыцарь, лихорадочно развязывая шнурки моей туники и целуя тонкие ключицы. Я все еще дрожала, и тело мое сжалось сильнее прежнего. Сердце стучало подобно молоту. Невольно вспомнился шатер в Эшби… Мне захотелось оттолкнуть от себя храмовника и убежать. Далеко. Или открыть окно, и пусть будет, что будет. Между тем Буагильбер стянул с меня тунику, и его горячие губы прильнули к моим плечам. Он что-то шептал, не переставая целовать меня, набросившись словно голодный на хлеб. А мне было до того противно терпеть его ласки, что даже замутило. Нет, я вряд ли выдержу такую пытку, даже волшебное масло Амета не в состоянии помочь мне расслабиться и забыться. Страх усилился, когда Бриан окончательно освободил мое истерзанное тело от одежды. Я невольно попыталась прикрыться руками, словно ища защиты. Но храмовник не дал мне этого сделать, навалившись на меня всем телом, продолжая свои грубые и нетерпеливые ласки, словно и правда только сейчас, после долгого воздержания, добрался до женщины. Было понятно, что сдерживать себя он больше не намерен. Я закрыла лицо руками, еле сдерживая рвущиеся наружу слезы, от безысходности и омерзения, охватившего меня, от осознания своего положения, и от того, что я превратилась в жалкое существо, которое готово терпеть всякого рода унижения ради призрачной награды. Как же глупо! Заметив мой жест, Буагильбер наконец-то оторвался от моего тела. — Что с тобой? — он отнял мои руки от лица и посмотрел в глаза. Мой растерянный и испуганный вид его вовсе не обрадовал. Бриан всматривался в мое лицо еще какое-то время, а потом резко отодвинулся и сел на постели. — Уходи, — сказал он с трудом, а его лицо исказилось мучительной судорогой. Я не поверила своим ушам. Буагильбер отчетливо прочитал в моих глазах все презрение, страх и боль безвыходного положения, которые я испытывала. — Уходи, — глухо повторил рыцарь, а его голос дрогнул. — Я сказал, одевайся и иди к себе. — Я свободна? Я… — сердце мое колотилось пуще прежнего. — Уходи! — рявкнул Бриан, запахиваясь в одеяло и резко вставая с кровати. — Уходи сейчас же! Убирайся! Пошла прочь! Ты не любишь меня… И никогда не полюбишь… Никогда… Уходи… Быстрей! Не теряя времени, я вскочила с постели и мигом натянула тунику, попутно подбирая остальные вещи. Еще несколько мгновений, и я выскочила в коридор, с грохотом захлопнув за собой дверь покоев храмовника. Я брела, теперь уже по знакомому коридору, в комнату для слуг, где меня ждали уставшая Элвина и малютка Анна. Ошейник раба продолжал плотно охватывать мою шею… Нет. Я ошибалась — цена, предложенная храмовником, была чрезвычайно невысокой и унизительной. Истинная свобода стоит куда больше. Возможно, она стоит и самой жизни… Эта мысль вертелась у меня в голове, пока я шла в комнату для прислуги. — Вот так-так! Кого я вижу, неужели мой дорогой друг сэр Бриан де Буагильбер проведет сегодня ночь без «сладкого»? — циничная фраза принадлежала Филиппу де Мальвуазену, который возвращался к себе в покои после пира. Он был в приподнятом настроении: выпитое вино подействовало на норманна самым чудесным образом. — Я иду к себе, — коротко ответила я, вовсе не желая заговаривать с кем бы то ни было. Слишком много событий для одного вечера… — Неужто Бриан прогнал свою любимую служанку? Чем же, интересно, ты ему так досадила? Или он до сих пор не может простить невинное развлечение во дворе замка? — шутил Филипп. — Нет. Я просто… Я не могу так больше… Не могу… — ответ сорвался с моих губ сам собой. — Не можешь что? Ублажать своего господина? Зря, солнышко. Тебе еще повезло, Бриан может осыпать тебя золотом с головы до ног, да и сам он к тебе неравнодушен, — усмехнулся Мальвуазен. — Тебе стоило быть с ним полюбезней… Впрочем, в когтях хищника еще никому не было тепло и удобно. Когда человек получает власть, он потихоньку начинает терять человечность. — Вижу, ты нелестного мнения о своем друге? — я взглянула на Филиппа, который прищурился и явно скрывал за улыбкой что-то еще. — Да, он мой друг, но это не мешает мне смотреть на него трезвыми глазами, — вновь усмехнулся Филипп. — Я могу взять тебя с собой и оставить жить в моих землях. Но Бриан просто так не оставит тебя. И продать он тебя тоже не согласится… А участь беглого раба или рабыни незавидна. Впрочем, если не боишься — место в крестьянской телеге для тебя всегда найдется. Мальвуазен подмигнул и удалился, стуча своими шпорами по каменным плитам замка.***
На следующий день храмовники молились в главном соборе Йорка. На праздничную службу собралось так много людей, что казалось, здесь была вся добрая старая Англия. Толпа любила поглазеть на рыцарей Храма. Их величественный вид и роскошные белые одеяния производили впечатления не только на простой люд. Храмовники, все как один, стояли на коленях и пели. Позади рыцарей, также преклонив колени, стояли их оруженосцы и те, кто прибывал на искусе, в темных одеяниях. Службу вел старший капеллан, облаченный в белоснежные одеяния с красным восьмиконечным крестом. Одежда была из обыкновенного грубого сукна, ибо самый последний день перед Рождеством требовал соблюдения самого строгого поста. Многие из рыцарей были подпоясаны простой веревкой — в знак полного смирения и отречения от всего мирского. Во время службы оружия у рыцарей не было, оно предполагалось после, когда, сменив одеяния, храмовники выходили в мир. Магистр ордена Храма стоял во главе собравшихся рыцарей подле алтаря, со склоненной головой. Его длинный белый плащ крупными складками ниспадал до самого пола. Такая же простая белая туника из грубого холста была подпоясана толстой веревкой, а золотые шпоры в этот день были из обычного железа. Бриан пел Veni sancte spiritus*, как и все остальные. Его низкий и глубокий голос можно было отделить от общего хора голосов, была бы возможность расположиться недалеко от алтаря или спрятаться за ближайшей колонной. Позади него в один ряд выстроились старшие прецепторы и великий сенешаль ордена Храма. Среди них был Альберт де Мальвуазен, который тоже стоял на коленях, смиренно сложив руки и распевая хорал. Лицо его казалось задумчивым и серьезным. Служба была долгой и красивой. Толпа, несмотря на позднее время, не желала расходиться. Еще бы, когда они смогли увидеть самого магистра храмовников, склонившегося в молитве вместе со своими собратьями перед алтарем с большим золотым крестом…***
После праздничной службы все разошлись. Жители Йорка отправились на ярмарки и гулянья, а магистр ордена Храма и еще несколько прецепторов — в большой зал замка, где их ждал король Ричард Львиное Сердце. Переговоры должны были продолжиться несмотря на Рождество. Что происходило за дверями большого зала, какие условия выдвинул орден, и на что согласился Ричард, было неизвестно. Гуго, который должен был находиться в небольшом отряде охраны Буагильбера, только обмолвился парой слов о том, что английскому королю придется несладко и ему надо будет придержать свою прыть с новым крестовым походом. Это означало одно — орден Храма не пошел на уступки Ричарду, а тот в свою очередь так и не смог вовремя заплатить свой долг, хотя клялся вернуть его во что бы то ни стало. Ссужать Ричарду немалую сумму для организации новой заварушки, требующей сил, денег и новых воинов никто не собирался. Впрочем, как и поддерживать его в пламенной идее вытрясти последнее из своего народа. Добрая Англия была уже не в состоянии тащить все налоги и военные поборы. Даже те рыцари, которые вернулись из Палестины живыми и выступали теперь на стороне короля Ричарда, были ничем не богаче своих оставшихся в английской земле крестьян. Оставалось лишь одно проверенное, но опасное средство — тряхнуть нормандскую знать и баронов, которых так долго и тщательно прикармливал принц Джон. Если Джон щедро раздавал награды в виде обширных поместий и привилегий для них, то Ричард собирался все это отобрать, поставив под сомнение честность баронских намерений в его отсутствие. Ведь трясти больше было некого. Подобное сомнение неплохо подходило в качестве предлога для такого рода грабежа, который затеял Ричард Львиное Сердце… Альберт де Мальвуазен, который был на переговорах вместе с несколькими другими прецепторами, прекрасно понял план короля, вернувшегося из австрийского плена без гроша в кармане. Но не о деньгах и выгодах для ордена думал теперь Альберт — все его мысли были заняты старшим братом — Филиппом. Он опасался за него, и не без основания. Ведь Ричард начал охоту на нормандских баронов, а значит, и на Филиппа. Существовал лишь один выход, который видели Буагильбер и Мальвуазен-младший — если Филипп присягнет французскому королю, тем самым спасет свою жизнь и не даст Ричарду явной возможности вершить самосуд над подданными французской короны. Мальвуазен-старший пользовался особой привилегией у Филиппа Августа. Король помнил заслуги отца братьев де Мальвуазенов, пожаловав тому в свое время богатое поместье во Франции. Был еще один вариант, который Альберт осмелился бы озвучить только в крайнем случае — чтобы сам Филипп присягнул Ричарду и принял его как своего сюзерена, тем самым добровольно передав часть собственности в качестве откупа и таким образом оставив при себе поместье и крестьян, а самое главное — свою жизнь. Филипп большую часть жизни провел в Англии и удачно вел дела семьи, унаследовав после смерти отца обширные владения в английских землях. Он приумножил эти владения и доход с них в три раза. Заставить рыцаря отказаться от своих прав или поделиться тем, чему Мальвуазен-старший посвятил свою жизнь, было очень нелегко. Альберт все же сделал попытку, сознавая, что разговор со старшим братом будет непростым. Тем более, после того, как закончились переговоры, на которых в числе других баронов присутствовал Филипп. Ричард сам пригласил их, хоть это было неосмотрительно, чтобы огласить свое решение. Но неожиданно явившийся в зал принц Джон смешал все планы. Сделал ли он это нарочно или случайно — оставалось загадкой, но Ричард так и не успел объявить баронам свою волю. Переговоры затянулись на весь день и продолжились, после небольшого обеда, до глубокого вечера. Сцепившись с магистром ордена Храма, король торговался за каждую возможную отсрочку, которую могли бы предоставить ему храмовники. Буагильбер в свою очередь наслаждался моментами сладкой мести и упивался безвыходным положением Ричарда, отказав ему выдавать в дальнейшем подобные суммы без весомого залога в виде земель. В качестве залога магистр требовал именно земли — ничто иное его не интересовало. На это время баронов попросили покинуть большой зал, ведь никто кроме короля и его нескольких приближенных, да принца Джона, не должен был знать точной суммы и подробностей переговоров. А еще — быть свидетелями унижения самого короля Ричарда Львиное Сердце перед своим врагом — новым магистром храмовников. Альберт боялся, что Филипп вряд ли пойдет на такую унизительную и заведомо проигрышную сделку. Так оно и вышло… — Что?! Чтобы я присягал каким-то скотам?! — изумился Филипп, обхватив рукоять своего меча. Он и слышать не хотел о том, чтобы унижаться перед Ричардом или добровольно делиться тем, что наживал всю жизнь. Да и просто оставить свои английские владения и сбежать во Францию Мальвуазену-старшему было нелегко. — Тише, брат. Прошу, хотя бы сейчас. Ричард уже приказал повесить нескольких баронов из тех, что были на стороне Джона и поддерживали его. Но заметь, не своего братца! — Альберт заметно нервничал и пытался хоть как-то смягчить досадную перебранку, но Филипп был непреклонен. — Мы уходим, господа, — твердо произнес Филипп, кивнув своим оруженосцам. Пажи, выстроившиеся позади своего хозяина, тоже приготовились покинуть зал. — Постой, Филипп, может быть… — Альберт пытался удержать своего брата, но напрасно. — Нет, Альберт, я больше ни минуты не намерен терпеть присутствие этого скота. Доброй ночи, господа! — отчеканил Мальвуазен-старший. — Это моя земля! Это мои люди! Всегда были и будут! Если ты привык лизать шпоры вышестоящим в ордене, то Филипп де Мальвуазен может отстоять свою честь и жизнь равно как и свои земли и людей с оружием в руках! — Филипп, я прошу тебя как брата… Так ты сможешь сохранить наши земли и свою жизнь! Как единственного дорогого меня человека… Прошу… Филипп! — умолял Альберт, оглядываясь по сторонам. Упоминание о том, чтобы признать Ричарда своим сюзереном, разъярило барона. — Вон пошел! — бросил Филипп, рассвирепев. — У меня руки чешутся показать тебе дорогу! Катись ко всем чертям! Барон сплюнул на каменный пол и уверенным шагом, вместе со своей свитой покинул большой зал йоркского замка. Этим же вечером Филипп приказал своим людям собрать вещи и покинуть замок, а затем и Йорк. Тем, кто оставался на Рождество в городе, было велено вместе с повозками и прочим скарбом отправляться в путь наутро следующего дня. Их должен был сопровождать небольшой отряд нанятой охраны. За старшего оставался Бранд — командир стражников в доме де Мальвуазена. Несколько воинов из замка Филиппа, которых он брал с собой, молодой Жиль и Тибо, которым было велено укладывать хозяйское добро и приглядывать за повозками, возвращались с ним. Сам Мальвуазен больше не желал ни минуты оставаться в Йорке. Для меня же этот вечер стал настоящим испытанием. Слова Филиппа, сказанные им накануне, не выходили у меня из головы: «...впрочем, если не боишься, место в крестьянской телеге для тебя всегда найдется...» Вещей у меня было немного — все тот же заплечный узелок. Храмовник все равно продолжит надо мной измываться, пока окончательно не подведет к той роковой черте, за которой уже ничего не ждет. А терпеть его домогательства и жестокость больше не было сил. Да и терять мне, кроме собственной жизни, было нечего. Сейчас или никогда. Как только я услыхала, что Мальвуазен и его люди покидают Йорк, воспользовавшись тем, что храмовники все еще продолжают переговоры с Ричардом, я мигом кинулась в комнату для прислуги и забрала оттуда свою заплечную сумку с вещами, а еще тот самый мешочек с травами, который рачительно собирал для меня Амет. Сбежать оказалось проще. Все были заняты интригами, сплетнями, охраной короля, а также Буагильбером и его людьми. Каждая из сторон старалась выторговать себе кусок побольше, воспользовавшись слабыми сторонами противника. Вряд ли кто-либо до самого утра хватится какой-то служанки… Пробравшись во двор замка, я закуталась в темный плащ с капюшоном и постаралась затеряться среди слуг и крестьян Мальвуазена. А дождавшись, наконец, последней выезжающей за ворота крестьянской телеги — решилась… Как гласит японская мудрость, «подумав — решайся, а решившись — не думай!» Я ни о чем не жалела. Запрыгнув в последний момент в повозку с крестьянами, я сделала свой выбор. Беглая рабыня — что может быть хуже? Если только мертвая или та, за которую решают как ей жить. У меня больше нет хозяина, который будет решать за меня, что добро, а что зло… Некому больше лизать сапоги… Я сама хозяйка своей судьбы и жизни, сама в ответе за свои поступки и их последствия. Позади оставался Йорк с кипящей на его улицах жизнью, интриги, сплетни, готовые перегрызть друг другу глотки вельможи, рыцари и короли, которые скорей походили на ярмарочных шутов и торгашей, а впереди меня ждали неизвестность и свобода. Настоящая свобода со всеми ее опасностями и возможностями. Свобода, которая была самым дорогим подарком. Наступило Рождество.