***
Бриан тащил меня за руку вдоль монастырских стен, то и дело оглядываясь. Мы зашли в какую-то дверь и еще долго шли по узкому темному коридору, почти на ощупь. Наконец рыцарь нащупал небольшую низкую дверь. — Мы пришли, мой птенчик. Не бойся. Это тайный вход в мои покои с другой стороны монастыря, — пояснил Буагильбер, заводя меня внутрь. И действительно, это были покои магистра, только с другой стороны. О втором входе было никому неизвестно, кроме самого Буагильбера. По крайней мере, так я думала. — Никто не должен знать о том, что случилось в лесу. Вот, возьми ключ и запрись в комнатах, когда я уйду. Приведи себя в порядок, да и поесть не забудь. Амет уже приготовил купальню для меня — можешь ей воспользоваться. Отдыхай и ни о чем не думай, — быстро проговорил храмовник, вручая мне ключ и бросая свой плащ на кресло рядом с камином. — А ты? — растерянно спросила я, обведя комнату глазами, будто была здесь впервые. — Я вернусь чуть позже, не волнуйся. У меня есть еще один ключ. Тебя никто здесь не тронет, — поспешно тараторил он, надевая кольчужные рукавицы и затягивая крепления. — Оставайся здесь и никому не открывай! С этими словами Бриан выскочил из комнаты, оставив меня с ключом в руках и в полном недоумении. Я быстро заперла дверь и постаралась успокоиться; меня все еще трясло мелкой дрожью. В камине горел огонь, а купальня была наполнена горячей водой и травяным отваром, запах которого приятно щекотал нос. Что же мне делать? Руки все еще дрожали, а голова шла кругом. Я убила. Вновь. Стоило уяснить и раньше, что этот новый мир нес в себе опасность как и мой, просто в другом виде. Глубоко выдохнув, я все же направилась в купальню и убедилась, что там тоже никого нет. Амет, по всей видимости, как и остальные, кинулся к воротам прецептории. За окном раздавались крики и громкие приказы магистра. Небольшой отряд рыцарей-храмовников в сопровождении лучников и копейщиков, покинул пределы монастыря. Подождав еще немного и полностью убедившись в том, что Бриан отбыл с остальными, я скинула свою грязную одежду, стащила повязку, сапоги и нижнее платье, и с головой погрузилась в теплую воду. Вода — одно из самый действенных «лекарств» для снятия усталости, боли и печалей. Она помогала мне раньше, поможет и теперь. Тщательно растирая себя мылом и жестким скребком, я словно смывала с себя весь ужас и сожаление. Чужая кровь стекала по моим плечам и волосам, а внутри что-то словно укрепилось и затвердело. С каждой новой порцией теплой воды это тянущее, липкое чувство страха и опасности уходило. Не знаю, сколько я провела в купальне, но была уже полночь, когда я вышла оттуда и достала из сундука чистую рубашку, которая принадлежала храмовнику. Мое грязное и намокшее платье лежало рядом на кресле, с плащом Буагильбера. На столе стоял нехитрый ужин, предназначенный для магистра. Вино и скромный поднос с фруктами стали мне неплохой закуской. Да, в этот вечер я впервые не побрезговала вином и плеснула себе сразу половину кубка. А что? Самое время устроить себе небольшой праздник. А какой же праздник без вина? Расположившись рядом с камином на большой медвежьей шкуре, я поставила перед собой кубок с вином, поднос с фруктами, а также щедрый ломоть свежего хлеба, несколько кусочков сыра и мяса. Наблюдая за языками пламени в камине, я отпивала вино небольшими глотками и сушила волосы. Все теперь было не так страшно, как в самый первый раз. Кинжал сэра Дайона аккуратно лежал неподалеку вместе с моим поясом и ножнами. «Сэр Дайон, надеюсь, что ты пребываешь в лучшем мире из всех существующих. Ты спас меня и в этот раз. За тебя! За жизнь!» — такой тост я произнесла мысленно и залпом осушила кубок с остатками вина. Опьянеть не получилось, но тело немного успокоилось, а душа все так же была не на месте. Даже сон не шел. С сыром, хлебом и фруктами было покончено. Подложив еще немного хвороста в огонь, я продолжала сидеть рядом с камином и чего-то ждать. Мысли вновь вернулись к неизбежному наказанию, которое, должно быть, приготовил для меня храмовник. Да и мысль о том, что Филипп и его люди скоро покинут английские земли, вгоняла в тоску. Ждать… Ждать. Ждать! Ждать? Ждать, но чего? Пока решение не придет само собой? Или какая-нибудь ведьма не выскочит из-за амбара и не сотворит чудо? Нет, ждать протянутую руку или спасительную соломинку было бы глупо, как надеяться на слепого, который укажет верный путь. Да и к чему бы привело подобное ожидание? Ведь ожиданием ничего не решается. Чудес я и раньше не ждала, не привыкла, а теперь и подавно. Уходит лишь жизненное пространство и драгоценное время. Я и так долго медлила с решением. Пора действовать и принять новую реальность как данность, и то, что я все же могу попытать счастья еще раз. Попытаться сбежать вновь, даже если за вторую попытку мне придется расплатиться жизнью. Невольно вспомнился случай с несчастным молодым слугой де Мальвуазена, которого храмовник забил насмерть кнутом. Меня ожидало то же самое, либо мой господин, Буагильбер, мог приказать заковать меня в кандалы и тогда участь моя была бы куда хуже — голодная медленная смерть. Ибо к закованным рабам запрещалось подходить даже крестьянам, запрещалось давать какую-либо пищу или воду без распоряжения хозяина. Время года тоже было неважно, и провинившийся раб или слуга выставлялся в колодках на всеобщее обозрение в том, в чем он был одет в тот злосчастный момент. Женщинам везло меньше, чем мужчинам, ведь провинившейся рабыней или прислугой мог воспользоваться любой стражник или солдат из гарнизона. Этот факт принятия вовсе не означал той блаженной покорности, которую от меня ожидал храмовник. А он ждал. Ждал и того, что будет всецело распоряжаться моей жизнью. Теперь все его ожидания могли разрушиться в один момент. Буагильбер появился лишь тогда, когда была уже глубокая ночь. Его кольчужные перчатки были в крови, как и его котта.***
— Почему не спишь? — голос храмовника был спокойный. — Не могу заснуть, особенно после всего… — тихо ответила я, поднимаясь на ноги. — Ничего. Это пройдет, но злая память никуда не денет воспоминания. Тебе придется научиться жить с этим, — сказал Бриан. — Помоги мне, раз не хочешь спать. Он мигом подвесил небольшой котелок с водой к каминному крюку, который был специально приспособлен для этих целей. — Где ты был? Откуда столько крови? — вопрос хоть и был некстати, но случайно сорвался с моих губ. — Все уже закончилось. Больше в этих лесах нет никаких разбойников. Полей мне на руки, — улыбнулся Бриан, кивнув в сторону кувшина и бросая на пол перчатки и наручи. Только на следующее утро я узнала, что всех лесных разбойников изловили и повесили на заднем дворе прецептории. Когда кувшин с водой был израсходован, в ход пошел небольшой котелок с горячей водой. Бриан наклонился, давая понять, чтобы я вылила горячую воду ему на голову. — Подожди, слишком горячо. — невольно сказала я, отставляя котелок в сторону. Храмовник вновь выпрямился и кивнул, соглашаясь обождать. Его взгляд вновь заскользил по моему телу — я была в одной рубашке рыцаря, служившей мне ночным платьем. Немного воды попало на него, и ткань кое-где намокла. Мне стало не по себе, ведь взгляд Буагильбера вновь стал хищным и сосредоточенным как раньше. Он не менялся, и странно было бы ожидать каких-либо изменений от сложившегося взрослого мужчины, прошедшего немало серьезных испытаний. — Тебя стоит повесить за побег или проучить плетью, — неожиданно сказал он, подходя ко мне ближе. Его голос был тихим, но теперь казалось, пронизывал ночную тишину. — Но я не могу. Не могу этого сделать. Взгляд его смягчился, а сам Буагильбер подошел ко мне и обнял, утыкаясь в мое плечо, прижимаясь своими горячими губами к тонкой ткани ночного платья. Руки его осторожно сомкнулись, словно рыцарь и впрямь боялся причинить мне боль. — Отчего же? — так же тихо, почти шепотом отозвалась я. Бриан вновь поцеловал мое плечо, а потом поднес свою широкую шершавую ладонь к моей щеке, легко поглаживая и глядя в глаза. Губы его дрогнули, лицо на какой-то момент исказилось судорогой от сдерживаемых порывов. — Потому что ты нужна мне. Очень нужна, — ответил Бриан. Казалось, эти слова давались ему нелегко, а его сосредоточенное и напряженное отчего-то лицо выдавало внутреннее волнение. — Ты нужна мне. На сей раз его глаза больше не излучали тот дикий огонь или хищное желание. Как и его голос, который теперь не был наполнен необузданной страстью. Храмовник вновь притянул меня к себе и поцеловал, но поцелуй был таким нежным, что перехватывало дыхание. Движения и ласки были мягкими, осторожными, скорее успокаивающими. — Ты нужна мне… нужна… Мой маленький птенчик, нужна, — шептал Буагильбер, не переставая обнимать меня и осыпать поцелуями. — Должно быть, вода уже остыла, — робко сказала я. В горле стало непривычно сухо. — Да, конечно. Стоит закончить с купанием. Уже поздно, и нам обоим нужно отдохнуть, — ответил он. Взгляд его был задумчивым, мягким и неравнодушным. В глазах Буагильбера сейчас отражались искренние чувства, и именно теперь ему было не все равно, какая судьба меня ожидает. Вода смыла остатки прошлого трудного дня… Бриан как всегда, расположился у камина, но не сводил с меня глаз. Его губы невольно дрогнули. — Подойди ко мне, — тихо проговорил храмовник, протянув руку, словно приглашая на танец. — Пожалуйста. Не бойся меня… Мне ничего другого не оставалось, кроме как исполнить его просьбу. Была поздняя ночь, день выдался сложным, но мы оба не могли заснуть. Одно мгновение, и руки храмовника обняли меня за талию, привлекая к себе. Бриан усадил меня к себе на колени, осторожно и очень нежно обнимая, в этот раз без желания владеть, просто как дорого человека, как близкого по духу или родного. — Ты нужна мне… — вновь повторил он и прижался своей щекой к моей. — Я знаю, ты хочешь свободы… Ведь так? — Да, сэр рыцарь, — ответила я, не решаясь освободится и прервать редкий момент нежности. — Я бы хотела уплыть вместе с крестьянами господина де Мальвуазена. Это так. — Вот как… — выдохнул храмовник, не выпуская меня из объятий. — И что ты будешь делать? Как жить? Ах да. Я и позабыл, что у Филиппа ты была вторым гончаром и неплохо лепила горшки и прочую утварь! Буагильбер с жаром выдохнул, стараясь смирить внутренний протест. Я все же соскользнула с его колен, опасаясь за свою несчастную спину, потому что руки храмовника стали словно железными. — Значит, какие-то глиняные черепки тебя прельщают больше, чем те блага, которыми я могу тебя одарить, те богатства и возможности, которыми я собирался тебя вознаградить… Проклятье… — Бриан тоже поднялся на ноги, но умерил свой пыл и теперь вновь подошел ко мне, но в его глазах не было злости — лишь сожаление и печаль. Он плотно сжал губы. — Дело ведь не в проклятых глиняных черепках, Бриан. Ты и сам все прекрасно понимаешь, — сказала я, не отворачиваясь и не отстраняясь от храмовника. — Есть еще месяц на раздумье. Подумай, время еще есть… Ты… ты стала дорога мне, как никто и никогда не был. — Буагильбер мерил комнату широкими шагами, расхаживая в нахлынувшем на него волнении, будто пытаясь отогнать от себя самого гнетущее решение. Воцарилось молчание. Я не могла отогнать от себя мысли о том, что храмовник — мой враг и им останется, несмотря на странные чувства, которые всколыхнулись во мне. А Буагильбер... он подошел слишком близко, я ощущала его взгляд на себе. — Я бы не раздумывая предложил тебе стать моей женой… — прошептал он, выдохнув. Я вновь ощутила сильные руки на плечах, и то как они обвивали меня, как осторожно сжали в объятиях... — Если бы судьба распорядилась иначе… Если бы мы встретились тогда, двадцать лет назад… Если бы это была ты, а не она… Я бы узнал тебя в любом обличье и даже в закрытых восточных одеяниях… На свою беду — мое положение никогда не позволит иметь домашний очаг и законного наследника. Но мы можем быть вместе… Я не успела ничего ответить или возразить, потому что за словами последовал поцелуй.***
Не прерывая поцелуй, руки Бриана потянулись к моему ночному платью. Еще мгновение, и они обвили меня, а я ощутила их тепло и силу. Зашелестела одежда, но сопротивляться почему-то не хотелось. Усталость и нелегкие события прошедшего дня сделали свое дело, и теперь хотелось покоя, тепла и тепла человеческого. Тело расслабилось и стало таким легким, что казалось, еще мгновение, и мои ноги оторвутся от пола. — Если ты не хочешь, я не посмею… Больше не сделаю того, чего ты не хочешь… — прошептал храмовник, прерывая поцелуй и отстраняясь. — Хочу… — неожиданно сорвалось с моих губ, а руки сами обняли уже знакомые мускулистые плечи и твердый как камень стан рыцаря. Его тело было горячим, и мне хотелось ощутить эту теплоту в полной мере. Пусть все катится к чертям! Мне не хотелось думать о последствиях… Мне не хотелось больше думать… На место мыслей пришли инстинкты, которые радостно выпустили отчаянье и тревога. Говорят, что сердце, душа и тело могут вместить определенную долю отчаяния и боли. На какой-то момент человек не способен уместить все это в себе, а сама природа останавливает или переполняет этот «котел», давая выход. Иногда, заглушив все остальное, на место всему приходят инстинкты. Кто-то рыдает, кто-то затаивается в укромном месте, чтобы переждать нахлынувшую бурю, а кто-то старается обрести ту последнюю возможность, чтобы почувствовать себя живым… Хотя бы на ту малую толику отведенного времени, которая еще есть… Еще теплится… Вот и сейчас мои сердце, разум и тело больше не могли вместить в себя всю боль, страх, сомнения и отчаяние. А Бриан тем временем, получив согласие, продолжал расшнуровывать мое ночное платье. Нетерпеливые движения и сбивчивое тяжелое дыхание свидетельствовали о явном возбуждении, хоть Буагильбер и старался сдерживаться. Я смутно осознавала, что происходило вокруг: наши руки и губы сплетались, тепло нарастало, а тело словно парило и растворялось в нахлынувшей неге. Мне стало так хорошо и вовсе не страшно. С каждым поцелуем и с каждой лаской хотелось не останавливаться, а раствориться и позволить все… Наконец Бриан стащил с меня проклятые одежды. Горячие ладони не переставали ласкать, а сам рыцарь часто дышал и жадно всматривался, словно голодный волк в желанную добычу. Сам храмовник судорожно, одной рукой, старался распустить завязки штанов, но они не поддавались, отчего он злился, кусал губы и хмурился. Твердые мышцы напряглись, а его кожа покрылась испариной. Еще пару резких движений, и завязки порвались. Мы глядели друг на друга словно дети, которые впервые увидали свое природное естество и наготу. Я завороженно смотрела на его мощное, в шрамах, тело с железными мускулами. Его глаза блестели, и казалось, в них мечется все то бушующее пламя, что горело в камине. Мы смотрели так еще с минуту, а потом набросились друг на друга, утопая в нескончаемых поцелуях, ласках, торопливых и горячих. Храмовник подхватил меня и стиснул в объятиях, развернувшись и устраиваясь на постели, сажая меня к себе на колени. — Не стоит забывать о твоей бедной спине, моя маленькая… — выдохнул он прямо в губы, вновь целуя так жадно и жарко. Прерываться не хотелось. Внутри бушевал огонь, охватывая все тело. Он прорывался наружу, заставляя двигаться навстречу, прижиматься плотней и не останавливаться. Бриан задышал чаще, и его движения уже не были столь терпеливыми и сдержанными. Горячие ладони Бриана, его губы, зубы — то и дело прикусывающие мою кожу, бесстыдно ласкающий язык, стискивающие мои бедра до синяков руки. Страсть словно переливалась через край бурлящим напитком. Но всего этого было мало… Отчаянно мало… Храмовник будто понял все без слов, на какой-то момент задержав свой взгляд на моем вспыхнувшем румянцем лице. — Иди ко мне… Моя сладкая… Мой маленький птенчик… Моя… Моя… — прошептал он, позволяя мне обхватить его бедра ногами. А его поцелуи стали яростнее. То, что не сделала добрая ласка, то, чего не смогла получить любовь или нежность, то, чего не мог бы никогда принять разум — теперь случилось само собой. Случилось благодаря или вопреки страху, отчаянию, боли, сомнениям, горечи, сожалению и еще какому-то непонятному, новому для меня чувству. И я ни о чем не жалела… Теперь не жалела. Плоть требовала продолжения, страсть заставляла кровь превращаться в огонь. С моих губ сорвался полустон, полукрик. Это стало словно последней разрушившейся преградой и положило конец всему. Сначала Бриан аккуратно подавался вперед, как будто решил просить позволения, но одновременно давая понять, что отпускать или отступаться он больше не намерен. Еще мгновение, и что-то твердое, горячее и нетерпеливое проникло в мое лоно. Любое движение отдавалось сладостью и болью одновременно. Страх неожиданно вернулся в какой-то момент. Я тут же вцепилась в его плечи, боясь разжать пальцы и потерять опору. Храмовник все же поддерживал меня одной рукой, обнимая за талию, будто боялся отпустить хоть на минуту. — Т-ш-ш, я с тобой, моя маленькая, — шептал он, покрывая лицо короткими поцелуями и заглядывая мне в глаза. — Расслабься и не бойся меня больше… Мое сокровище… Моя красавица… Сладкая моя… Мы соединились, не прерываясь и не отпуская друг друга ни на минуту. Боль постепенно куда-то уходила, и на ее место вернулось то сладостное чувство, которое заставляло вздрагивать и кипеть кровь, но вовсе не от страха или гнева. Еще несколько мгновений, и все стало легко и свободно. Сама природа в эту ночь была к нам благосклонна и вела нас своей дорогой, доселе неизвестной, словно мы оба никогда не были знакомы с наукой плоти. Каждая частичка тела отзывалась на любое движение или толчок. Мои руки ласкали густые темные пряди храмовника, его сильные плечи, отпускать не хотелось. Бриан же терял терпение и толкался резче, сильнее, наполняя наши тела блаженством. Тепло. Больше не было магистра ордена Храма сэра Бриана де Буагильбера и его пленницы. Сейчас это были просто мужчина и женщина, да мать-природа, подарившая своим неразумным детям свое «покрывало» на эту короткую ночь… Тепло. Оно вернулось и разливалось по всему телу. От кончиков волос до пальцев ног. Шея и грудь горели от неистовых поцелуев, губы распухли, кожа покрылась испариной, а тишину нарушали лишь наше шумное дыхание и вздохи, переходящие в стоны. Но сэр Бриан де Буагильбер был и оставался моим врагом. Это было неизменно и так же непоколебимо как то, что солнце еще вставало на востоке, а весна сменяла зиму. Ничего, даже наша минутная слабость и эта ночь, не могло изменить положение вещей и их суть. Он был и оставался моим пленителем, жестоким хозяином, гордым и надменным рыцарем, обреченным и обременённым некогда столь желанной властью. Той самой, что сильнее железных пут в сто крат. Той самой, из-за которой начинаются войны, той самой, из-за которой люди превращаются в зверей и забывают все человеческое, теряют остатки разума, совести и чести, достоинства и доброго имени, той самой — ради которой идут до конца… И я понимала, что заполучив желаемое — абсолютную власть, сэр Бриан де Буагильбер никогда и ни за что не откажется от жезла магистра ордена Храма. Он шел к этому всю жизнь, а теперь, когда сосредоточил в своих руках все и вся, Буагильбер останется с крестом до конца своих дней. А пока мы растворялись друг в друге и тонули в нахлынувшем наслаждении, словно этого никогда бы больше не повторилось, ловя каждое мгновение. Тепло нарастало, и разум затуманивало блаженство. Бриан словно сорвался с цепи и просто впился в мои бедра, не давая передохнуть, входя резко и глубоко. Все провалилось куда-то, пропали все звуки, и лишь стук бьющегося сердца отдавался в голове. Я чувствовала как внутри, внизу живота, все сжалось. Храмовник не останавливался, и тут его дыхание сорвалось на протяжный стон. Еще один миг, и все тело отозвалось вспышками жара, и стала накатывать приятная слабость. Это мгновение единения вовсе не хотелось прерывать словами или мыслями о том, что будет дальше и что за этим последует или нет. Думать не хотелось, да и сам разум был затуманен теми ощущениями, которые охватывали и не отпускали, захлёстывая теплой волной. Мы медленно останавливались и успокаивались, не отнимая наших рук. Наши губы тянулись друг к другу, чтобы подарить новый поцелуй. Но сейчас, когда сердце постепенно обретало свой привычный ритм, этот поцелуй был нежным и успокаивающим. Бриан что-то шептал и гладил меня по голове, устраиваясь рядом и обнимая, а его движения стали мягкими и легкими. Он еще что-то пробормотал мне на ухо и вновь поцеловал. — Ты нужна мне, — расслышала я его тихий шепот. Остаток ночи мы провели вместе, расстаться нам пришлось только утром, а пока мы не выпускали друг друга из объятий, даря поцелуи и то самое долгожданное тепло, которое так редко возникает даже между самыми близкими людьми. Странное и редкое чувство, когда на смену желанию и страсти приходит это тепло — чувство, необъяснимое никакими словами, ни на каком языке…***
На следующее утро я проснулась поздно, расслышав звуки пения храмовников. Во дворе церкви прецептории было посвящение нескольких послушников в рыцари. Я же провела почти весь день в покоях Буагильбера, покинув их лишь единожды, чтобы принести новую охапку хвороста для камина. Но Абдалла передал мне приказ храмовника, чтобы я возвращалась обратно и не вертелась во дворе прецептории. Остаток дня пришлось просидеть в его покоях, обдумывая свою дальнейшую судьбу. Прошедшая ночь казалась странным видением и слабостью. Нет. Я не рассчитывала на какую-либо милость со стороны Бриана и не думала о том, что купила свою свободу за ночь, проведенную с ним. Решение было принято, несмотря на то странное и гнетущее чувство, которое поселилось во мне с самого утра. Запах и память о прошлой ночи — это была не просто близость. В другой раз так бы и было, но не теперь… Благо, день показался отчего-то длинным и способствовал моим рассуждениям. И что же была бы мне за радость коротать вечера и ночи в постели храмовника? Да сытно, да тепло, уютно и да — безопасно. А еще — так было проще. Проще влачить существование купленного или прирученного существа. Но надолго ли? Зная вспыльчивую и страстную натуру Буагильбера можно было бы с трудом предположить, что подобный человек добровольно согласится провести вот так вторую половину своей жизни у юбки своей рабыни. Нет, его манила Палестина, да и его мысли частенько пребывали именно там. Проведя почти полжизни в опаленных солнцем песках, обладая непомерным честолюбием, а теперь и неограниченной властью, храмовника трудно было бы представить в ином качестве. Если бы Бриан (даже если бы случилось чудо, а свиньи бы научились летать), вдруг бы остался здесь в каком-нибудь забытом богом углу и коротал бы свои дни у камина, день за днем валяясь в постели и предаваясь лишь плотскому наслаждению, что бы стало с его пытливым живым властолюбивым умом и честолюбием? Нет. Он бы проклял все на свете, да и меня заодно. Если бы Буагильбер хоть месяц из своей жизни выкинул на подобное существование — он бы повесился от скуки, предварительно опустошив бы все бочки с вином в погребе. Это был бы уже не тот человек, кто смог бы так легко перечеркнуть все то, за что он когда-то так рьяно боролся и чем наконец-то стал обладать. А обладать Бриан стал неограниченной властью. Властью — самой желанной «добычей», которая когда-либо существовала. Если бы сэр Бриан де Буагильбер и отрекся от всего — тогда бы и мне не видеть в нем того настоящего храбреца, жестокого сластолюбца, отчаянного грешника и могучего воина, способного повести за собой не одну армию. Это был бы уже не Бриан де Буагильбер — лучший воин ордена Храма, не бесстрашный рыцарь, прошедший тяжкие испытания, не его бы боялись короли и враги, не его честолюбие и стремления возводили бы орден на ту высоту и почет, которая была теперь у Храма. Это был бы уже не Бриан — кто угодно, растворившийся в обычных слабостях и пороках, не он. Таким ничтожеством этот человек уж точно никогда не думал становиться. Да и я бы не простила себе, если бы загубила цвет рыцарства и отваги. Несмотря на все то зло и несчастья, которые причинил мне Буагильбер, в глубине сердца я вовсе не желала ему зла или гибели. Если бы это был другой человек… Но нет! Это был человек, вкусивший власти, словно отравленного напитка, и пригубив столь приятное питье лишь раз, он уже не мог остановиться. А человек жестокосердный и честолюбивый, как Бриан, и подавно. Сомнений не было. — И что же ты решила, мой птенчик? Ты остаешься, я ведь не слепой… И не бесчувственный… — спросил Буагильбер, входя в комнату и осторожно прикасаясь к моим плечам, подкравшись словно хищный зверь на охоте. Его горячее дыхание обдало мое лицо. Добыча уходила из силков или охотник устал в бесплотных попытках обуздать свою гордыню? Но кто был тем «охотником» и кто был той самой «добычей»? Все смешалось и перевернулось с ног на голову. — Нет, мое решение неизменно. Я решила отправиться с Филиппом и его людьми, — ответила я твердо, крепко сжав руки.***
— Раз хочешь жить среди этого сброда, придется преподать тебе небольшой урок. Ты быстро учишься… — сказал Буагильбер, ухмыльнувшись, а в его глазах заплясали лукавые огоньки. — Возьми. Он протянул мне свою плеть, которая частенько висела у него на поясе. Да и теперь красовалась на том же месте, что и была до сего момента. — Зачем? — насторожилась я, припомнив как Бриан забил насмерть слугу Мальвуазена. — А как же они тебя будут слушаться? Или ты полагаешь, что ваша лесная заварушка может стать чем-то общим и сблизить тебя с этим отребьем? Или они буду воспринимать тебя своей? — Бриан ухмыльнулся, и его скептический взгляд вновь упал на плетку. — Никто из людей Филиппа не ушел, хотя их господин отпускал их, и отпускал добровольно. Ни один из них не оставил ни Мальвуазена, ни своих… Ни меня… Мы спасали друг друга от смерти! И мы не спрашивали друг друга о том, что будет потом, — я с трудом могла подавить в себе нахлынувший гнев. — Оставь плеть себе. Мне непривычно хлестать по спине тех, с кем я делила единственной кусок жалкой жаренной белки в холодном лесу, с кем мне пришлось защищать свою… наши жизни… — Ну-ну, тебя не переспоришь, — хмыкнул храмовник, вновь протянув мне плеть. — Убери. Не возьму, — я мотнула головой и нахмурилась. Рыцарь швырнул плеть на стол. Его темные глаза вспыхнули. — Останься со мной. Если сомневаешься и не решаешься уплыть сейчас… — вымолвил Бриан, подходя чуть ближе. — Ты ни в чем не будешь нуждаться, и твои горшки и миски… Я не стану лишать тебя подобной радости. Признаюсь, у тебя недурно получается… — Нет. Я уже приняла решение и так будет лучше, сэр рыцарь, — я старалась говорить твердо и уверенно, но голос отчего-то дрогнул. — Прости меня. Если ты когда-нибудь найдешь в себе силы это сделать… Прости… — неожиданно Буагильбер упал на колени передо мной и попытался обнять мои ноги. — За что же? — спросила я, уставившись на храмовника. — Я не должен был отпускать тебя… Это стало моей роковой ошибкой… Прости за то, что своими собственными руками украл счастье у нас обоих… — голос его стал низким и глухим. Воцарилась пауза. Я не знала, что делать. Во мне кипел непримиримый сгусток негодования, презрения, а еще что-то щемило в груди. Мне хотелось влепить этому человеку пощечину или протянуть ему руку. Я все же выбрала второе. — Не годится доблестному воину и магистру могущественного ордена Храма валяться в ногах у своей бывшей рабыни, — ответила я, протягивая Бриану руку, чтобы тот поднялся. Щеки храмовника пылали от стыда. На этот раз Буагильбер не злился, не метался от уязвленной гордости. Это было что-то другое. То, чего этот гордый и жестокий человек еще никогда не испытывал. Бриан поднялся на ноги, оправляя свою котту и белый плащ с крестом. — Значит, ты все решила… Хорошо, пусть так, — быстро заговорил он, вручая мне свернутый лист пергамента, который храмовник достал из небольшой шкатулки, что стояла на столе, и которую Бриан запирал на ключ. — Это разрешение на владение землей — оно тебе пригодится. Небольшое поместье с плодородным участком земли. Оно находится рядом с землями де Мальвуазена. Филипп захочет эту землю себе, да и не преминет предложить тебе в три-четыре раза больше… Не соглашайся, иначе этот хитрец лишит тебя дома. Уж поверь, я знаю Филиппа очень давно. А это разрешение с печатью ордена остудит его пыл. И еще я отправлю с тобой Амета. Нет, не подумай, что я приставляю к тебе соглядатая. Он знает травы и научит тебя всем премудростям. А еще тебя научат танцам, сносно сидеть в седле, ведению хозяйства, как делают это владельцы земель и охотничьих угодий. Этим как раз и займется Филипп. Он согласился и дал мне слово, что сам займется твоим обучением. Только не спорь с ним. Хоть отныне ты свободный человек, но привычка прогуливаться по спинам рабов и крестьян у него осталась. Да, и еще — ты женщина, а это значит, что для Филиппа ты никогда не станешь рядом с мужчиной по той же ловкости или умению управлять. Прими это как данность, но и не перегибай палку в упрямстве и спорах… И не вздумай щадить его самолюбие — иначе он почувствует твою слабость и чего доброго, возьмет все в свои руки. Покажи характер — пусть тебя уважают с самого начала, но знай меру, мой птенчик. Отъезд — через две недели. А теперь ступай, сборы еще не закончены. С этими словами Буагильбер отвернулся к окну. В его голосе послышались жесткие нотки. Он всегда становился жестким, когда ему было больно или когда храмовник о чем-либо очень сожалел. Скрывать свои чувства, как и слабости, он научился. Недаром же все церковники страдали одним и тем же «недугом» — лицемерием. А сэр Бриан де Буагильбер был не рядовым монахом в деревенском приходе, а гроссмейстером самого могущественного ордена в Европе. Я быстро вышла из комнаты, боясь оглянуться, чтобы не встретиться с этими пылающими темными глазами. Оглядываться — значит сожалеть.***
На сборы оставалось две недели. Времени я не теряла, хоть вещей у меня было немного, каждый день до отъезда я проводила в сборах и помогала Элвине. Я складывала последние мелочи в дорожную сумку. В руках оставалась одна застежка с изображением восьмиконечного креста. Небольшое воспоминание о храмовнике как-то случайно осталось среди вещей. Позабыв о том, что когда-то Бриан закрепил ей повязку, я так и оставила ее лежать среди прочего своего нехитрого скарба. Это был не простой серебряный предмет — это было своеобразным воспоминанием, от которого стоило бы избавиться, и как можно скорей. Но времени почему-то так и не нашлось. А еще среди вещей были записи, походившие на своеобразный дневник. Листы пергамента плотно были перевязаны между собой и хранились в кожаной обертке, которую мне любезно принес Тибо. Редкое сокровище, которое я старалась хранить отдельно от остальных вещей. Дневник, который я начала писать незадолго до отъезда, лежал в моей дорожной сумке. Теперь он стал мне новым другом, и я не расставалась с ним, то и дело записывая все события, которые произошли со мной за последнее время. Оставалось несколько свободных листов, скрученных в отдельный сверток.***
Вскоре Филипп де Мальвуазен и его люди отправились домой. И я вместе с ними. Весь путь до самой гавани нас сопровождали рыцари Храма и их магистр. Я старалась не смотреть на Буагильбера, и тот тоже не подавал вида, тщательно скрывая какое-либо отношение ко мне. Эта тайна, которая теперь принадлежала только нам двоим, так и должна была остаться строго между нами. Ведь глава ордена должен быть выше подозрений, словно жена Цезаря. Но подобное сопровождение в виде нескольких отрядов лучников, копейщиков, конных и пеших рыцарей было не просто прогулкой. Бриан должен был завершить важные дела и встретиться вернувшимися из Рима Гуго и Альбертом. На протяжении всего пути я всматривалась в каждую деталь уходящей из-под колес телеги земли… Каждое дерево, каждый куст, каждый проходящий мимо крестьянин — все напоминало о недавнем прошлом. О том, что произошло со мной в последние месяцы. Виселицы, мелькавшие по обочинам дороги то тут, то там, уже не пугали как прежде. Каждый господин, чьи владения мы проезжали, вершил суд и расправу над своими людьми как считал нужным. Путь был нелегким. Весна еще только вступила в свои права, и ночи были по-зимнему холодными. Филипп де Мальвуазен забрал с собой всех своих выживших людей, всех — до последнего ребенка. Каждый день он лично осматривал и пересчитывал своих людей, подробно расспрашивая о нуждах, которые могли возникнуть в дороге. Дети и женщины ехали в крытых повозках и обозах. Сам Мальвуазен и его воины ехали верхом на дорожных лошадях. За каждым небольшим отрядом шли мулы и вьючные лошади, тащившие на себе скромные тюки с самым необходимым и провизией. По пути нам все же не раз пришлось отбиваться от разбойничьих шаек, спасая последнее добро. Благодаря отрядам храмовников, которые отправились с нами, никто не погиб. Через несколько недель мы достигли того самого места, откуда отправлялись корабли уносящие своих путников в разные страны. Отсюда нам предстоял долгий путь к берегам Франции, а потом еще несколько недель пути до того, как мы должны были прибыть на новое место — в старые владения Филиппа де Мальвуазена и его родовой замок. Нас ожидала просторная гавань, где располагались корабли и фелюги, лодки торговцев и небольшие рыболовецкие суда. Здесь же, гордо расправив паруса, стояли корабли ордена Храма, на которые уже грузили все необходимое. С пристани дул холодный, пронизывающий до костей, ветер. Филипп приказал воинам и слугам начинать грузить вещи и тюки с провизией, а храмовники, повинуясь приказу своего магистра, уже принялись за работу, проворно выстроив длинную цепочку из послушников и восточных слуг, снимая с телег бочки с солониной, копченой рыбой, вином и другими припасами для дальнего пути. Мальвуазен опасался какой-нибудь каверзной провокации со стороны короля Ричарда и вовсе не желал задерживаться в гавани дольше, чем нужно. Барон не стал давать людям передышку и приказал отправляться в путь, как только с погрузкой всего необходимого будет закончено. Сам же Филипп строго следил за каждым погруженным на судно сундуком. Тибо все это время был рядом, выполняя то одно, то другое распоряжение отца. Незадолго до прибытия в порт, Филипп приказал своим людям принести присягу верности Тибо. Отныне каждый воин и каждый крестьянин знал своего молодого хозяина. Тибо же нисколько не изменился и оставался таким же ловким и смелым пажом, не возносясь в гордыне и не ставя себя выше других. Он знал изнанку жизни как никто другой. Голова графа Эссекса была выкуплена Ричардом Львиное Сердце и упокоена вместе с телом в усыпальнице в Йорке. Вырученные за выкуп деньги Тибо предлагал Бриану, чтобы тот освободил меня. Добрый паж… Но этого не понадобилось и теперь я была свободна без какой-либо звонкой монеты. — Отплываем сразу, как только погрузят последнюю бочку! — голос Филиппа был твердым, а сам рыцарь все так же сидел в седле, наблюдая за своими людьми, придерживая рукой поводья своего коня. — Значит, никто не останется в Англии из твоих людей? — голос Буагильбера немного отвлек барона от дел. — Нет, друг мой. Здесь нам больше нечего делать, — твердо ответил Филипп, грустно улыбнувшись. — Я думал, что после той кровавой резни в лесу, ты дашь им свободу, — отчего-то сказал Бриан, словно рассуждая. — Свободу… А кто-нибудь знает, что это вообще такое? — отвечал Филипп, насмешливо глядя на своего друга. — И кто же, назови мне хоть одного хозяина земель, Бриан, хоть сакса, хоть норманна — кто дал своим людям свободу и не выгнал при этом их вон со своей земли? Чтобы те помирали от голода, словно бездомные собаки? Или ушли в леса, пополняя отряды тех разбойников, что живут в этих землях в избытке? Или кто-то отпустил своих крестьян с землей, упаси Господь? — М-м-м, Филипп, именно — упаси нас всех от подобного… — удивился Буагильбер; слова его друга были очень смелыми, особенно для того, кто сам владел лесными угодьями, землей и распоряжался своими людьми так, как хотел. — Вот и я об этом, — продолжал Мальвуазен. — Разве хоть одна собака-сакс или как они себя называют — «тан» — отпустил своих крестьян или верных людей с той посильной помощью на свободу, не обрекая своих людей на жалкую голодную смерть? Любопытно было бы взглянуть на такую диковинку. Если такие нашлись бы. Так ведь и нет никого. Я-то своим предложил самое дорогое, что может быть в жизни — выбор. Они сами были вольны выбирать — уйти или остаться. Так никто даже бровью не повел. А те, кто просился недавно… Отпустил троих — у них тут могилы их предков… Так вот отпустил я их с орудием, инструментом и каждому отписал податей на шесть лет вперед. Ибо они сражались за меня, за себя и за жизнь, выполняя когда-то данную мне клятву верности как их господину. И знаешь что случилось, Бриан? Вернулись и примкнули к нашему же отряду спустя неделю пути. Теперь все здесь… — Надо же, как быстро... Не понравилась, значит, подаренная воля? — усмехнулся храмовник. — Таких только повесить на ближайшем дереве, и то веревки жаль… — Ошибаешься. Они прощались с их богами и умершими. Ты же сам знаешь, некоторые крестьяне — особенно старики, до сих пор верят в своих языческих, ушедших в небытие, богов. Они вернулись, несмотря на возможное грозящее им наказание, — говорил Филипп, поправляя повязку на лице, которая закрывала один глаз. — Поэтому и отпускал их. Это последние настоящие саксы, кто еще помнит то, что отныне ушло корнями в землю. Мне так выгоднее. Ибо остальные будут считать меня благодетелем и пойдут со мной в огонь и в воду. Вот и теперь — они тоже идут со мной. Они всегда хорошо работали. Грешно было бы лишать их даже этой малости. Во Франции мне понадобятся лишние руки. Будь то для заработка на помоле зерна или распилке леса. Почему бы не поставить моих преданных людей на эти места? И вдобавок — мне не придется набирать новых, со стороны. Так я покрою расходы, а также закреплю новоприбывших людей на своей земле. Тем временем с погрузкой было покончено, и люди стали подниматься на корабли. Всего же до Франции отправлялось семь кораблей ордена Храма, на которых предстояло и нам совершить новое опасное путешествие. Телеги с крестьянами, слугами и воинами, подъехали к кораблям. Капитаны отдавали приказы, народ суетился и поспешно поднимался на борт по деревянным мосткам. Слуги и рабы тащили последние мелкие тюки с вещами. Эта суета и мелькавшие люди даже как-то помогали своим присутствием. Я же отчего-то медлила и все никак не решалась взойти на корабль. Внутри все как-то сжалось и замерло. Настало время прощания. Прощания с английскими землями, со всеми перипетиями, страхами и сомнениями. Бриан спешился и по привычке отдал поводья своему оруженосцу. Болдуин послушно остался стоять рядом с конем де Буагильбера. Амет, как остальные люди Мальвуазена, поднимался на корабль, напевая себе под нос какую-то песню. Буагильбер подошел к нашей повозке, его лицо было каменным, словно застывшим, и не выражавшим никаких эмоций. Темные глаза рыцаря не выражали какого-либо беспокойства. Он долго откидывал полог последней повозки, помогая Элвине и детям спуститься. Это было несколько странным, так как подобными делами не занимался ни один хозяин и даже старшие слуги. Но сейчас все было иначе, и даже Элвина поспешила выскочить поскорее из повозки, оставляя меня совсем одну наедине с храмовником. Бриан, с таким же каменным и ничего не выражающим лицом, стащил меня с бортика телеги. Он тщательно и долго расправлял складки моего походного плаща, как будто боялся, что длинные полы могут зацепиться за край. Осторожно обхватив меня за талию, он аккуратно помог мне спуститься. Это мимолетное и нежное прикосновение было прощальным. В нем сквозило сожаление и последняя попытка удержать. И вновь внутри меня все сжалось. Что-то заныло и защемило. Нет! Я сама себе не прощу, если останусь с моим пленителем. Ничто не изменит того неоспоримого факта, что сэр Бриан де Буагильбер был моим гонителем, моим жестоким хозяином. Моим врагом. Тем, кто насильно лишил меня свободы и самостоятельной жизни. Этого не изменят никакие чувства, и этого мне уже не забыть. Я выпрямилась во весь рост, расправляя плечи и вдыхая холодный воздух. — Вот и все. Тебе пора отправляться в новый путь и начинать новую жизнь, — тихо сказал Буагильбер, наконец-то отпустив мою руку, вложив в ладонь какой-то обрывок пергамента. — Я приеду не ранее, чем через пять месяцев, когда закончу все здесь, в Англии. А теперь — ступай. Бриан отошел в сторону, где стояли его оруженосцы и несколько других рыцарей ордена Храма, отворачиваясь от пристани. Голос его становился жестким, когда он отдавал последние приказы своим людям и сигнал капитанам кораблей. Сейчас Бриан мучился от стыда и боли, стараясь не показывать этого никому и даже себе самому. Он будто бы силился посмотреть на последние выставленные корабельные сходни и не мог. Перекинув через плечо свою походную сумку, я уже было стала подниматься на корабль, когда услышала позади себя знакомый голос. — Ты действительно этого хочешь…? — это был Буагильбер. В его словах прочитывалась надежда на мой отказ. — Ты действительно хочешь свободы? Такой, которая ждет тебя впереди? Эта неизвестность, граничащая с отчаянием? Ты действительно хочешь уплыть, сейчас? Это была последняя возможность остаться и жить сытой жизнью, вдали от печалей и лишений. Последний шанс обрести покой, тепло и надежную защиту. — Да, сэр рыцарь. Я хочу быть свободной, и цена больше не пугает, — ответила я, кивнув и улыбнувшись. — Ты все равно останешься моим непримиримым врагом, сэр Бриан. И ничто это не изменит. Но и мои чувства не будут от этого меньше… Последние мои слова прозвучали почти шепотом, но Буагильбер все же расслышал их, сжимая край своего белого плаща до боли в ладонях. — Тогда в добрый путь, мой маленький птенчик. И не жалей ни о чем. Не оглядывайся. — Бриан улыбнулся, его глаза засветились теплыми ласковыми огоньками, в них отражалось сожаление. Но его странное послание все еще оставалось в руках, а обещание приехать словно бы и не было какой-то окончательной точкой. Ухмылка и вспыхнувшие искры в его темных очах вновь сменили прежнее выражение лица на привычное. Вот он — настоящий сэр Бриан де Буагильбер. Было заметно, храмовник вовсе не собирался прощаться навсегда. Я кивнула и также усмехнувшись, взошла на корабль по деревянным сходням. Ветер поднялся и надул паруса. Мы отправлялись в новые далекие земли. Чем дальше удалялся корабль, тем легче мне становилась. Я старалась не оборачиваться, чтобы не смотреть на берег, оставшийся позади. Сэр Бриан де Буагильбер по-прежнему стоял там, провожая взглядом уплывающий корабль. Кто-то из крестьян махал рукой тем, кто был на пристани. Другие просто смотрели и мысленно прощались с родными землями. А я? Что же оставалось мне? Мне оставалась жить. Я словно расправила крылья, выпрямившись и развернув плечи и все мое существо навстречу новой свободной жизни. Свежий воздух трепал мои волосы, обдавал холодом лицо и слегка приподнимал складки тяжелого плаща. Казалось, все осталось позади. Все лишения, страхи, сожаления, сомнения и печали. И оборачиваться мне вовсе не хотелось, как и о чем-либо сожалеть. Мне оставалось жить.