***
Мрачная комната всё ещё казалась испуганной, трясущейся в неясной панике, когда в неё влетало существо с двумя чёрными крыльями. Оно было ледяным, словно сталь, и раскалённым, подобно ядру молодой звезды, неправильным, как тысяча бесконечностей, как боль и страдание. И было оно мертво. Акутагава, будучи высшим демоном, никогда не мог считать себя живым. Теперь же он точно умер, и всё в нём, каждая деталь, движение, жест и взгляд — было мертво. На изысканно украшенной кровати с балдахином, заправленной шёлковыми простынями и бархатным одеялом, лежал труп беловолосого человека. Умиротворённое лицо, прекрасные черты, что в тусклом свете не казались столь бледными, лёгкая и нежная улыбка. Его можно было принять за спокойно спящего. Акутагава посмотрел на тело с неожиданным равнодушием. Что-то на затворках сознания сжималось и кричало, но разум его точно нырнул глубоко в холодный океан и под слоем жгучей морозной воды не слышал и не различал даже слабого отголоска той агонии, что волком ревела в нём. Бес лишь смотрел на мертвеца, и взгляд его туманных глаз не выражал ничего. В них не отражалась ни скорбь, ни печаль. В них утонул весь красный, и оттенок этот тоже прекратил свое существование, словно знание о нём было утрачено миром. Рюноске с иронией подумал, что даже не может вспомнить, что именно называется «чувством» и как оно ощущается. Оно было такой же загадкой, как цвета и звуки, их плавные переливы погасли и смылись, обратившись в ничто. Был просто демон, смотрящий на то, что раньше было человеком. Воспоминания с трудом воскрешались в нём — они единственные имели для Рюноске хоть какие-то краски — но даже среди них не было ни капли «жёлтого», ни грамма «фиолетового». Выжженные, они завяли и пожухли, превратившись в грязь, в жалкие остатки чего-то прекрасного. Труп, чьё имя бес уже не мог ни назвать ни вспомнить, лежал на двухместной постели с видом, напоминающем о чём-то хорошем. Если бы Акутагава не утратил слово «счастье», он бы смог предположить, что «чувствовал» этот юноша, перед там, как его не стало, но не смог бы сказать, почему он это «чувствовал». Чутьё щекотало какую-то часть подсознания Рюноске, не давая расслабиться, скребясь о плоть его изнутри. Безжизненная оболочка нечести всё ещё была способна чувствовать недоумение и замешательсво. Этот парадокс почему-то показался Акутагаве крайне забавным. Как не странно, та часть его, что осталась от целого, могла веселиться. Но улыбка Рюноске оказалась в том же забытье, так и не отразившись на бесстрастном лице.***
— Ваша Светлость? — глухо прозвучал надорванный мужской голос. Хироцу был единственным человеком в поместье, который решился заглянуть в господскую спальню. Канделябр в его руке подрагивал, огоньки свечи стремились сбежать прочь от комнаты, из которой веяло смертью. Хозяин стоял в центре ещё одним предметом интерьера. Он не шелохнулся, проигнорировал тихий зов своего слуги, точно не слышал ничего. — Мой господин? Сердце Рюро больно кольнуло, когда Акутагава повернулся и всё же посмотрел на него. Двигался он как кукла, механически, чётко выверенно, резко. Старый Хироцу не очень хорошо различал очертания предметов в тусклом свете трех свеч, но глаза... Глаза графа были чернее любой тьмы, настолько противоестественно и невозможно чёрными, что даже посреди сумрака комнаты они выделялись как два скопления уплотнённой мглы. Существо, которое всем своим видом выдавало демона, но всё же чем-то основополагающим на него не походило — словно даже среди нечести Акутагава теперь стал изгнанником, таким, какими были сами бесы для людей, — всем телом повернулось к старику. Движения его чем-то напоминали человеческие, но создавалось ощущение, словно под одеждой его вместо плоти и крови находился твёрдый камень. — Я звал тебя? — ровный голос переходил в шёпот, лишённый всякого тона, акцента, манеры; он стал низким и шипящим, похожим на жидкий азот. — Нет, Ваша Светлость. Акутагава не повёл ни одной мышцей. — Убери это, — оболочка беса, лишь напоминающая человеческую, указала на незваного гостя, встретившего свою смерть на господской ложе. Хироцу вздрогнул, и глаза его заблестели от слёз, но старик не плакал, он просто стоял, поражённый и бессильный. — О, мой господин, мне так жаль... Демон напротив ничего не ответил, но вид его всё же стал немного недоумевающим. То, что выглядело как граф Акутагава, не стало задавать вопросов или повторять приказ, оно просто сдвинулось с места, больше плывя по воздуху, словно призрак в чёрном плаще, и направилось прочь из комнаты. — Ваша Светлость, куда вы?.. — спохватился Рюро, помедлив минуту, за которую он попытался унять непрошенную дрожь. Канделабр в руках, казалось, потяжелел. Его лорд скользил по мраморным полам и дорогим коврам, резко менял направление — поспевать за ним было крайне сложно, и Хироцу несколько раз терял силуэт своего господина за очередным поворотом. И с каждым разом старому слуге становилось всё тревожнее и тревожнее, всё страшнее и...***
За границей чего-то неощутимого мир продолжал жить, мерно поворачиваясь, меняясь, следуя привычном циклу. Должно ли это иметь значение для того, кто не входит в этот круг сансары? Всё это так далеко, так бесконечно недосягаемо, как реальным мир, отринутый оковами сна. В его туманной дымке невозможно разглядеть ничего, кроме собственных иллюзий, собственных бессвязных и пустых мыслей, существующих ровно для того, чтобы отвлечь спящее сознание. За границей пустоты слышатся звуки, глухие крики. Бьются о ткань времени чьи-то сердца. Перед Акутагавой стоял смутно знакомый Хироцу, его вид от чего-то раздражал, маячил, словно надоедливая маленькая собачонка. Так раздражает... «Умри». Демон не двинулся, только потому что смотреть на очередную смерть было бы скучно. Ему в целом было только скучно и больше ничего, а всё, что развлекало, вмиг овладевало его вниманием, словно отвлечься на что-то было необходимым. Он стремился к тишине и бессознательности, он хотел раствориться и исчезнуть в темноте, в воздухе, в наблюдение за чем-то... Ему было необходимо немедленно слиться с мерным ходом вещей, войти в цикл, повторяясь и закручиваясь, хватаясь за свой хвост, клыками впиваясь в него, закольцовываясь, повторяясь, пробега по новой итерации, как по строчке в книге. Но сбежать не получалось: время, разбитое и расколотое, где-то шло, где-то замирало в испуге, а Акутагава тонул в этих пропастях, не зная, как найти выход из этого кошмарного лабиринта. Желанное забвение не приходило; сон его не брал, не хотел убаюкивать, отвергал, отнимая силы, заставляя биться «неизвестными неправильностями» внутри о стену непонимания. Покоя не было нигде. Лишь хаос вечности, поделённой на чёрное и белое в монохроме изменений, плавных движений, перетеканий, смысла в которых Рюноске не находил и частью которых стать не мог. Рюро, всё ещё упорно шагавший за ним вторым приведением проклятого особняка, выглядел совершенно непонятно. Лицо его от чего-то было странно искажено, лишено привычного «простого» выражения, что Акутагаве казалось почти диким. Но тут в поле зрения мелькнула что-то ещё более невообразимое, и демон остановился истуканом перед... — Что это? Хироцу вопрос не понял и лицо его опять искривилось непонятным образом. — Фортепиано. Акутагава всё ещё не понимал. — Музыкальный инструмент, Ваша Светлость. Смешно. — Музыкальный? — Чтобы играть. — Играть? — Музыку, Ваша Светлость. — Зачем? — Она красива. — Краси..? Ва..? Какая чушь. Несусветная несуразица, глупость, нелогичность, вздор! — Красота — субъективная вещь, мой господин. «Ложь». Акутагава сам не понял, но что-то внутри отозвалась непоколебимым знанием — он ведал только одно понимание «красоты», и оно было точно определено и заключалось... Оно было... Её воплощением был... — Покажи мне музыку. — Что? — Я хочу посмотреть, что такое музыка. Слуга всё ещё был странен. Дёргался, трясся, издавал непонятные по тональности звуки, изображая ничего не значащие гримасы, но сел за невообразимый инструмент и... Невозможно. Это просто было невозможно. Разрозненные звуки, каждый из которых по отдельности был лишь пустым всплеском между одной тишиной и другой, соединились в непрерывную мелодию, мелькая своим нескончаемым потоком, развеваясь, то смолкая, то сильней голося. Их единая песнь лилась и струилась, и было в ней что-то пронзающее, такое безумно знакомое. Такое безумно незнакомое. Рюноске частью себя помнил, что встречался с этим неизведанным и уже не раз. И это было действительно неописуемо прекрасно. Музыка проникала внутрь, преображаясь в усталом сознании, отражаясь в нём, меняясь, отдаваясь трепетом в том далёком, что ютилось в груди Рюноске. В ней был и север, юг и запад, и восток — семь нот; сакральный смысл важных слов — зима и лето, осень и весна, и небо — много неба — его напевы и ветра. Мир своей массивной громадой предстал перед Акутагавой, непознаваемый, бесконечный, заставляющий чувствовать себя крошечным даже самое страшное своё создание, вписанный в простой шифр из звуков, воспроизводимый даже на самом заурядном инструменте. Всё стало таким простым и ясным. Это было то, что ни один демон никогда не поймёт и не познает, потому что познать это разумом было невозможно. Ибо то была сама жизнь, то была человеческая душа. Душа кристально чистая, чья маленькая часть была подарена Рюноске безвозвратно и навсегда ещё годы назад. Пурпурно-жёлтая, как перелив аметриновых граней; подобная закатным небесам, окутывающим поля золотой пшеницы, тёплая, добрая и безумная, плачущая хаосом, рождённая из его мнимой пустоты, танцующая под его вой и рокот. Однажды она зажглась в нём, перетекла цветными искрами пламени, даруя возможность видеть этот мир чуждым бесу образом, чувствовать его на ином уровне бытия. Да, изначально она была ему чужой, лишь проекцией — тенью эмоций, которые испытывал кто-то другой, — но затем стала Рюноске родной, незаменимой и неделимой с ним, одним целым, живым огнём, воздвигнутым во чрево его. И был он больше не демон, а кто-то из демонической плоти — не человек и не монстр, нелюдь — но обладающей природой человеческой. А значит, способная создавать связь. Тонкая нить, сверкающая в холодной темноте вселенной... Её нельзя было сломать, разорвать, порвать, уничтожить, она не знала времени и расстояния, скорости и тяжести, она существовала до сих пор, окутывая демона и человека: бессмертное существо с частью души и серафима, которому эта часть когда-то принадлежала. Новоиспечённого ангела, что был... — Ацуши, — нежно прошептал Рюноске, стоя в комнате, залитой песней фортепиано. Мелодия слилась с именем, слетевшим с его уст, вдохнув в него потерянный смысл. Музыка тут же замолкла и оборвалась. На маленьком стуле спиной к Акутагаве, сгорбившись, сидел Хироцу. Плечи его мелко подрагивали, руки в белоснежных перчатках тряслись над гладкой поверхностью клавиш. — Г-господин Рюноске? Лицо старика отразилось в висящем напротив зеркале, обрамлённом вензелями позолочённой рамки, и Акутагаве оно больше не казалось странным. Скорбь чёрной вуалью укрыла его, выделяя каждую морщинку измученного слуги. Горькие слёзы стекали по щекам, тихие, во мраке незаметные никому, кроме демона. — Мн-не нужно?.. Там, в ваш-их покоях?.. Он всё ещё лежит... Рука графа мягко опустилась на его плечо, отчего Хироцу вздрогнул и поднял невидящий взгляд на зеркало, разглядывая в нём своего хозяина. — Рюро, всё в порядке. Единственное, что там лежит, это разлагающийся труп, — на этих словах старика передёрнуло, но два алых огонька за его спиной источали лишь тихое спокойствие. — Ацуши там нет. Он в пристанище ангелов, такой же как и они, серафим. Ему не больно и не страшно. Его душа всегда была чиста и бессмертна, пускай сейчас она покинула землю, но он сам не исчез из этого мира. — Но господин Ацуши не сможет вернуться назад... — Это неважно. Если понадобится, я уничтожу рай, заставив его рухнуть вниз, я изменю реальность, обманув истиной бога, я взлечу выше небесных врат, очистив свои крылья от всякой скверны, чтобы даже херувимы не заподозрили во мне демона. Всё, что угодно. «Я точно знаю, наши судьбы переплетены, наше будущее едино, мы встретимся снова и больше никогда не позволим этому миру нас разлучить, потому что всегда желали быть вместе». «Демоны раньше были ангелами, ангелы — людьми, а люди могут превратиться в демонов». — А если у вас не получится? — Хироцу кажется таким потерянным и маленьким, его голос тише шёпота стен. Рюноске двумя лёгкими шагами приближается к нему, заглядывая своему верному дворецкому в покрасневшие от плача глаза, украдкой улыбаясь, словно встречая в них давнего знакомого после долгих лет разлуки. «Страшные чудеса этого мира, его цикличность, Уроборос. Сколько же немыслимых вещей на самом деле возможны? Нужно только уметь их видеть». — Получится. У меня впереди целая Вечность.